йду я в заросли или нет.
     К этому  я  уже  был  подготовлен. Карарбах  одобрительно  промычал. Он
закурил трубку, достал из  кожаной сумочки, где хранились охотничьи припасы,
два патрона,  положил за пазуху, а сумочку легонько завязал ремешком,  чтобы
при необходимости  одним движением руки можно было  раскрыть ее. Склонившись
на  посох, он потягивал  трубку, задумчиво  глядя  в глубину  расстилавшихся
перед нами таинственных зарослей. Лицо его было необыкновенно спокойно.
     В эти минуты, почему-то вспомнились слова матери, сказанные ею, когда я
был  еще  подростком.  С детства  моей  неуемной  страстью  была охота.  Все
свободное время я проводил в лесу или в горах; выслеживая куропаток, зайцев,
а то и более крупную дичь, или занимался ловлей форели.
     Однажды мы с приятелем загнали раненую лису в нору.  Расстаться с такой
добычей нам не  хотелось. Нора  оказалась  очень  старой, нежилой и, видимо,
была  вырыта более крупным,  нежели  лиса, зверем. Скорее всего волчицей. Мы
договорились с товарищем: полезу в нору я, а он привяжет ремень к моим ногам
и как только я задергаю ими -- вытащит меня наружу. На этот безрассудный шаг
мог рискнуть только я -- самоуверенный мальчишка.
     Ход  в нору был пыльный  и узкий даже  для худощавого тринадцатилетнего
парнишки. Но соблазн  был  велик. Вытянув одну руку вдоль туловища, а другую
подав  вперед, я  стал медленно углубляться, совершенно не думая о  том, что
раненый зверь бывает смел и жесток.
     В  норе  стало  так  темно,  что, я,  как ни напрягал зрение, абсолютно
ничего не видел.  Стараясь  возможно меньше дышать,  я протискивался дальше,
отгребаясь связанными ногами  и левой рукою, и правую держал впереди готовой
поймать лису. Почему-то мне казалось, что я непременно схвачу ее за хвост. И
представлялась   приятно  удивленная   мать,  как   она   возьмет   в   руки
огненно-красную шкурку, встряхнет  волнистый остюг  и  скажет:  "Кормилец ты
мой!.."  И  вдруг в  эти сладостные минуты  моя  правая  рука  была  яростно
схвачена лисою. Потом что-то тупое и твердое стало рвать мне лицо,  обдавало
душным жаром. Я  задергал ногами, и, пока приятель тащил меня  из норы, лиса
не оставила на лице живого места. Правая рука была в ужасных  ранах. Хорошо,
что этим только отделался, а ведь мог бы вылезти без носа и без глаз...
     Так мы, посрамленные, вернулись домой.
     Мать, увидев меня, всплеснула руками:
     -- Господи! За что мне такое наказание!  У  людей дети как дети, а тут,
поди  же, охотник  выродился!...  -- Она заплакала, и,  может  быть, поэтому
обошлось без наказания. Всхлипывая, она говорила убежденно: -- Помни, сынок,
в жизнь уйдешь  с  ружьем  -- не будет  из  тебя человека. Охота до добра не
доведет.  Вместо  того  чтобы  к земле приучаться,  как  другие,  носит тебя
лихоманка по лесу. Ищешь ты непотерянное!
     И все же много пришлось мне в жизни походить с ружьем!
     Карарбах предупреждает меня, что он пойдет впереди, а стрелять буду я.
     С   первого   шага   кустарники   кажутся  западней.  Темные  закоулки,
таинственный  шорох  стланика, хруст  лишайников  под ногами  --  все  вдруг
становится враждебным. Карарбах идет, почти не касаясь земли.
     Медведь шел косогором, не  отдаляясь от  кромки кустарника и все  время
придерживаясь  небольших  открытых   прогалин.  Его   следы  лежали  глубоко
вдавленными  в пушистый  нежно-желтый ягель.  Шаги  были равномерными -- шел
зверь спокойно.
     Вот Карарбах остановился, выбросив  вперед ствол берданы.  Я отскочил к
просвету, готовый встретить опасность с любой стороны.
     Оказалось, что здесь медведь сделал  несколько  прыжков влево по ходу и
исчез. Неужели услышал нас?
     Неслышно,  то  и  дело оглядываясь,  идем  по его следам  в непролазную
глубину кустарников. Для медведя  тут  нет  преград. Идет напрямик.  Он  при
своем сравнительно небольшом росте везде пролезет. А нам, не будь просветов,
пришлось  бы передвигаться по стланику, переплетенному стволами,  и мы сразу
выдали бы себя.
     Не теряя следа, обходим чащу извилистыми прогалинами. Ветерок встречный
-- это хорошо.
     К моему удивлению, мы вышли на поляну, где я провел вчера  жуткую ночь.
Беспокойные глаза Карарбаха  обнаруживают  на  поляне  свежий след  медведя.
Зверь шел  сюда, явно  надеясь чем-нибудь  поживиться.  Но  -- увы! --  ушел
голодным в том же направлении, вниз, к подножью гольца.
     На востоке угасал день, тянуло вечерней прохладой.
     Объясняю  Карарбаху,  что без Загри преследовать  медведя  по  зарослям
стланика  безрассудно,  что  лучше  прекратить  охоту и вернуться к своим  в
перелесок  на  ночевку.  Старик улавливает  мою  мысль, соглашается,  и  мы,
впервые за все время нашего знакомства,  улыбаемся:  довольны,  что понимаем
друг друга.
     Старик  выходит  на  еле  заметную  тропу,  проложенную  вчера  людьми,
переносившими  тело Елизара с  поляны  на  мыс. Она  ведет нас  по  знакомым
местам,  все  ниже и  ниже, то врезаясь в  заросли,  то обходя их неширокими
просветами или лужайками. Я стараюсь идти от проводника на таком расстоянии,
которое позволяло бы мне всегда видеть  его и в любой момент предупредить об
опасности.
     Наступает час всеобщего покоя, когда хищников еще раздражает свет и они
не смеют нападать,  а  их  жертвы  полны  решимости  сопротивляться.  Только
неугомонные бурундуки шныряют по стланику, всюду слышится их писк.
     Попадаем   в   ольховые  заросли.   Скоро   подножье   гольца.   Старик
оглядывается. Что-то тревожит его. Но я слеп и глух -- ничего не замечаю.
     С  равнины доносятся подряд два  предупреждающих выстрела. Звуки уходят
за холмы . и там долго будоражат покой болот.
     Сигнальные,  выстрелы  застают  нас  в  густом  кустарнике. Ни  единого
просвета.  Где-то  рядом  людоед.  Он  или  идет нашим следом,  или  впереди
подкарауливает в засаде.
     До мыска, где могила наших товарищей, остается не более ста метров.
     Оттуда донесся  и  оборвался грохот камней. Это он. Тесно  становится в
кустарнике.  Не повернуться с  карабином.  Долгая  тишина. Куда  же  девался
медведь? Убежал или залег на нашей тропке?
     Карарбах, не оглянувшись, шагнул вперед, стал выбираться из зарослей.
     Пересекаем   последний  ложок.  Остается  преодолеть  неширокую  полосу
густого  ольховника, и  мы  выйдем к мыску. Неужели людоед  еще не обнаружил
нас?
     Опять  доносится шорох  камней,  но  теперь в нем  улавливается тяжелое
дыхание зверя. Он совсем близко от нас, за кустарником.
     Где-то   в   стороне   пикнула   вспугнутая  пташка.  Возня  на   мыске
прекратилась. Насторожилась тишина, будто все обитатели  зарослей следят  за
нашим поединком.
     Мы погружаемся  в ольховник,  стараемся не дотрагиваться до веток и  не
дышать. Я изредка останавливаюсь, чтобы перевести дыхание.
     Старик  делает  последний шаг, высовывает голову  из ольховника и  весь
напрягается,  как натянутый  лук. Надо стрелять... Но ремень ружья зацепился
за  сук,  и  он  не  может  выбросить вперед  ствол  берданы.  Старик что-то
сигнализирует  мне  головою.  Я  ничего  не  вижу  впереди,   выскакиваю  из
ольховника. Не успеваю вскинуть карабин, как  за узким просветом кустарников
скрывается полношерстная спина медведя.
     Карарбах  бросился  к березке и,  ухватившись за  нее, посмотрел  вслед
зверю. Его лицо  искривилось, на скулах появились багровые пятна.  Вдруг  он
задышал громко, полной грудью, точно ему в этот момент не хватало воздуха, и
что-то промычал. Подняв высоко бердану, он грозно потряс ею вслед зверю.
     -- Что же ты не стрелял? -- спрашиваю я Карарбаха.
     Он отрывается от березки, подходит ко мне, все еще возбужденный, глядит
на меня чистыми детскими глазами, потом мы с ним долго объясняемся...
     Карарбах увидел зверя близко, поджидающим нас и уже готовым к прыжку. В
последнюю  минуту  старик  решил стрелять  в  него, но, как после  он уверял
Лангару, злой дух Харги не дал, зацепил ремень берданы за сук, и хорошо, что
обошлось без выстрела. А то бы не миновать беды!
     Снова застучал дятел, и беззаботный ветерок, разгребая космы стлаников,
тихо прошел по склону.
     Карарбах выпрямляется, показывает рукой на мысок. Могильный холмик, что
был насыпан вчера, весь разворочен; камни, земля выброшены, столб с надписью
покосился.
     Старик  находит  на мыске след медведя.  Голодный  зверь пришел сюда  с
подветренной стороны. Его, видимо, приманил  запах свежей земли и добычи. Он
набросился на  холмик, и уже  наполовину  вытащил труп, как услышал нас.  Но
почему  зверь не бросился  на нас? Ведь около своей добычи медведь обычно не
терпит постороннего присутствия.
     Мрачнеют  у горизонта  тучи. В сумрак  погружается  нагорье,  стланики,
дали. Ушедший день оставил нам незавершенные дела...
     Углубляем яму, закладываем ее крупными  камнями, чтобы хищнику не легко
было их выбросить.
     В напряженную тишину врываются два выстрела -- близко людоед.
     Передаю  Карарбаху  сигнал.   Он  останавливается,  у  него  беспомощно
опускаются руки.  Но старик тотчас же  овладевает собою,  показывает на  наш
след,  Я  поворачиваюсь  к  следу,  старик  становится спиною ко  мне, лицом
вперед, как шел.
     Опять раздаются два  выстрела с  равнины. Что  бы значил этот повторный
сигнал?.. Неужели мы попали на засаду?..
     Как на грех, стало быстро темнеть.
     До  слуха  доносится  странный  звук,  будто упало  что-то  на россыпь.
Проходит  одна,  три,   пять   секунд   --  загремели   камни  на  последней
россыпушке...  Треснул сучок.  Треск  сучьев  все  ближе. Зверь,  не  таясь,
настигает нас.
     Даю  понять Карарбаху об  опасности. Уже слышно хриплое  дыхание зверя.
Старик становится плотно ко мне.
     Еще секунда невероятного напряжения, и раздвигается последний куст...
     --  Загря!  --  кричу  я,  обрадованный  и  ошеломленный его  внезапным
появлением. -- Фу ты, дьявол, как напугал!
     А сам не верю своим глазам, треплю его за лохматые щеки.
     -- Откуда ты взялся? -- спрашиваю.
     Он визжит  в  восторге, в  глазах столько радости, столько преданности!
Жмется ко мне, сильно дышит в лицо. Ошейник на нем с перегрызенным ремешком.
     Карарбах тоже доволен, гладит кобеля, что-то бурчит.
     Старик  показывает  на  затухающий  горизонт,  на опасные  заросли.  Мы
прибавляем шагу.
     Вот  и подножье. Оно заканчивается голой  россыпью, за которой  видна в
сумрачном одеянии уже засыпающая равнина. Путь перерезает ручеек. Вода  тихо
выбегает из темного  неподвижного болота, густо заросшего троелистом. Чем-то
древним веет от этих вечнозеленых, водяных зарослей.  Кто-то  живой  неловко
коснулся  их края, качнул гладь  болота. Мы с  Карарбахом смотрим в  глубину
темно-лиловой воды, тронутой чуть заметными кругами. Кажется, сейчас из воды
покажется чудовище,  но мы не  удивимся  -- так таинственны эти приямбуйские
болота, окруженные уродливыми, засохшими лиственницами, как призраки идущими
рядом с нами.
     Шлепаем  по  топкой, кочковатой мари.  Негостеприимная темень  отнимает
последние ориентиры. Идем уставшие, голодные. А тут еще эти топкие болота на
нашем пути, полные сапоги ледяной воды и грустные мысли о том, что мы идем в
какую-то бесконечность!
     Вдруг  мигнула  зарница, осветив  уснувший  туман над  мокрой равниной,
дальний горизонт и наш путь по болоту. Мы пошли смелее.
     Загря тянется  на поводке, ему неловко  идти  по  узким проходам, между
кочек. Отпускаю его, так  легче и  мне. Кобель прорывается вперед и,  окатив
нас холодными брызгами, исчезает во тьме.
     Еще  какое-то время шлепаем по болоту. И наконец  выбираемся  на  сухую
землю.  Нас  встречают  корявые   дебри  перелесков.  Карарбах  одной  рукой
закрывает лицо,  другой посохом, как слепой, ощупывает в чаще  путь. Меня за
его спиной  не хватают ни сучья, ни деревья, ни хлесткие ветки  кустарников.
Внезапно  из  темноты  навстречу  нам  пробивается  сигнальный  свет. Старик
останавливается  и, устало склонившись  на посох, отдыхает, долго смотрит на
мигающий огонек.
     Это  Загря сообщил о  нашем приближении. Цыбин зажег  факел, показывает
путь, зовет нас.
     Ветер в тучах  шевелит темноту. Иногда он яростно падает  на перелесок,
лохматит деревья  и, срывая  листья приземистых берез, бросает  их в  утробу
ночи.
     Карарбах  грузным  шагом  полез  по  чаще.  Ночью  теряется  понятие  о
расстоянии. А огонек то вспыхнет, будто  рядом, то  вдруг стыдливо замигает,
отступит, уйдет  в пространство, и ты  еще  сильнее почувствуешь всю тяжесть
своего уставшего тела.
     Я  обгоняю  старика.  Огонек  дрожит  одинокой   звездой,  как   бы   в
перевернутом небе.  Иду, отбиваясь от сучьев и  веток, а сам думаю: ведь это
не последняя тропа,  не последняя усталость  и еще неизвестно, какую каверзу
готовит нам Ямбуй.
     -- У-гу-гу... -- доносится человеческий голос.
     Еще  сотни метров, и мы выходим  к  костру,  скрытому за поворотом. Нас
радостно встречает Загря, ведет на стоянку.
     Какой великолепный  ночлег  ждет  нас на  этом сухом клочке  земли! Уже
разостлан  пахучий  хвойный лапник, заготовлен  ворох дров.  На легком  огне
висит синий эмалированный чайник. Поодаль от раскаленных углей лежат горячие
лепешки. Котомки, ружья повешены на сучьях ели.
     --  Слава  богу,  -- с душевным  облегчением вырывается у Цыбина. -- Вы
знаете, что людоед следил за вами от мыска и уже готовился напасть, когда мы
подали сигнал вам? Хорошо, что в этот момент появился Загря.
     -- Куда же он ушел? -- спрашиваю я, расправляя онемевшие плечи.
     -- К Реканде, нашей тропкой... Боюсь, как бы он не нашкодил в лагере.
     -- Что  вы,  они предупреждены, приказано всю  ночь  дежурить и держать
большой костер.
     -- Проспят, дьяволята! -- перебивает меня Цыбин. -- Я пойду с Долбачи к
ним.
     -- Ни в коем случае! В темноте вы слепые, а он зрячий, сами придете ему
в пасть.
     Цыбин подается немного ко мне, говорит шепотом:
     --  А  нападет  на  сонный   лагерь,  что  наделает?  Говорю,  проспят!
Разрешите, вдвоем не страшно.
     -- Не будем торговаться. Я знаю: Павел не, проспит.
     Карарбах внимательно следит за Цыбиным,  затем просит Долбачи объяснить
ему,  какую новость Цыбин рассказывал мне. Узнав, что Цыбин хочет идти ночью
в лагерь,  старик  строго глянул  на него  темно-лиловыми  при  свете костра
глазами, покачал головой.
     Освобождаемся   от   тяжести   на   плечах,  от   беспокойных   мыслей,
присаживаемся к костру, Вот и заслуженный отдых!


О ЧЕМ ДУМАЕТ СТАРЫЙ ЭВЕНК

     Тепло заползает под  одежду, растворяет усталость, отнимает ноги, руки.
Ни о чем не хочется думать в эти блаженные минуты покоя. Ради них можно было
еще и еще идти по корявым перелескам, месить ногами черную воду болот.
     Цыбин  открывает ножом Две  банки  мясных  консервов, пристраивает их к
жару. Наливает Карарбаху кружку крепкого чаю. Старик  ставит ее перед собою,
достает  из  котомки огрызок  сахару,  но не пьет чай.  Не отрываясь,  долго
смотрит в огонь, где тлеют синие угли и пламя качается по ветерку.
     Мне казалось, что Карарбах  вдруг очнется, смахнет ладонью с онемевшего
лица  раздумье   и  с   жаром   начнет  рассказывать   Долбачи  о   каком-то
необыкновенном случае, вдруг вспомнившемся ему в этот вечер или о встрече со
смертью... Нет, Карарбах молчит. Другие думы занимают старую голову эвенка.
     --  Собака  голова  прячет, холод чует.  Однако  к  снегу, --  обрывает
молчание Долбачи  и,  откинув  голову,  смотрит в ревущую  под ветром темень
неба.
     В  корнях  лиственницы, растущей  несколько поодаль  от  стоянки, лежит
Загря, уткнув свой нос  глубоко в пушистый хвост  и обжигая нас двумя живыми
синеватыми фарами.
     Долбачи уходит  за водою. Я  рассказываю  Цыбину о неудачной встрече  с
людоедом, а сам не свожу глаз с Карарбаха. Его чай давно остыл, он сидит все
так  же,  скрючившись, обхватив в  коленях костлявыми руками  длинные, худые
ноги. Иногда на лице его вздрогнет скула, подадутся вперед сжатые" губы, над
переносицей сомкнутся лохматые обрубки поседевших бровей. А глаза непрерывно
продолжают следить за синими вспышками костра.
     Не  вспомнилось ли  ему  прошлое,  недавнее и  уже  давно  приглушенное
временем? Может  быть, перед ним сейчас с воем  взметнулась пурга, воскресла
встреча  в  безмолвии  с  звериной  яростью,  пятидесятиградусные  морозы  у
неразожженного костра, длительные голодовки, боль в теле от медвежьих когтей
-- все это было  в жизни старика... Нет, я не жалею его, я по-настоящему ему
завидую!
     Ночь дохнула сыростью. Исчезли звезды. Над стоянкой нависли тучи. Пошел
дождь, зацокал по листьям, по болоту,  ушел через  равнину на север, оставив
после  себя  мокрые  заросли.  Долго  еще  падали  капли  с  лиственницы  на
расплавленные угли,  на  головы, разбивались о  камни на  мелкие брызги. Еще
более неприветливо стало на этом скудном клочке земли.
     Я легонько толкаю в  бок  сидящего рядом Карарбаха, показываю на кружку
-- чай остыл!
     Он разрывает  сцепленные пальцы  рук,  не глядя,  на  ощупь  находит на
притоптанном  ягеле  кусочек  сахару, кладет  в  рот  и  начинает  пить.  Но
чувствуется, что все еще не может он оторваться от каких-то дум, принесенных
сюда на стоянку.
     Неожиданно, точно подброшенный взрывом, старик вскочил, схватил бердану
и,  повернувшись  в  сторону  мыска,  вытянулся  во  весь  рост.  В  глазах,
обращенных в темноту, блеснула ярость.
     Угрожая кому-то ружьем, Карарбах крикнул что-то непонятное.
     -- Кому он угрожает? -- спросил я Долбачи.
     -- Я тоже плохо понимаю. Однако он так сказал: "Я убью его!"
     -- Кого его?
     Долбачи  удивленно посмотрел на меня,  не ответил.  Он  долил чайник  и
повесил на огонь.
     Старик продолжал стоять, подставляя грудь ветру, всматриваясь вдаль.
     Я легонько  взял  Карарбаха за  руку, усадил  к  костру. Цыбин поставил
перед  ним дымящуюся банку  с консервированным мясом,  кусок  лепешки, и  мы
молча стали ужинать.
     С  озер  налетает ветерок, стланик вздрагивает  от  его  прикосновения.
Где-то в темноте поет дождевой водой ручеек -- ночная музыка глухих, далеких
перелесков.
     Карарбах начал  что-то рассказывать Долбачи.  Говорил  он  возбужденно,
иногда кивая головой то в мою сторону, то в сторону Ямбуя. Затем старик взял
у  собеседника трубку, потянул раз,  другой...  Долбачи пересел ко мне, стал
переводить.
     -- Он говорит: когда  два люди ходят вместе,  амакан их боится. Поэтому
он  сегодня не  напал  на  вас. Вдвоем  его не  убить.  Понимаешь?  Карарбах
спрашивает: ты можешь один ходить на амакана?
     -- Могу! -- ответил я, не подумав.
     -- Ходить надо обязательно с котелком.
     -- Почему?
     -- Потому  что все люди ваши, которых кушал  амакан,  были с котелками.
Старик считает:  когда они  ходили  по  чаще, котелок бился о ветки, звенел,
амакан далеко слышал, бежал на звук. И ты должен так ходить.
     -- Скажи Карарбаху, что я согласен.
     -- Тогда еще слушай. Старик говорит, что  амакан ловит людей сзади, это
место, -- Долбачи хватает  себя  рукой за  затылок, -- и  прыгает  с  правой
стороны. Когда будешь идти по стланику -- это хорошо знай.
     -- Не понимаю,  -- перебиваю я проводника. -- Спроси  Карарбаха, почему
нападать медведь будет обязательно сзади и с правой стороны?
     Долбачи  переводит  мои  слова старику. Тот  удивлен, как это  я сам не
догадался.  Карарбах  долго складывает из жестов  и  непонятных  мне  звуков
фразы, выворачивает ступню левой ноги внутрь, как у медведя.
     -- Ты все равно что сова  днем: глаза есть, а  не видишь, --  переводит
Долбачи. -- Он думает, у амакана левая нога кривой внутрь, прыгать ему можно
только так, -- проводник махнул обеими руками справа налево. -- Понял? Ты же
видел, Елизара он тоже ловил справа и сзади. Это тебе забывать не надо.
     -- Я должен идти на Ямбуй завтра утром? Спро