прокипеть минуты две, не больше, бросает в нее мелко нарезанный лук, чеснок,
снимает с огня  и плотно заворачивает в телогрейку. Сверху накрывает плащом.
Через пятнадцать минут каша готова.
     Непогода загоняет нас под пологи. Залезаю в спальный мешок. Хорошо, что
судьба не лишила  нас этого блаженства!  Стараюсь  скорее погрузиться в иной
мир, где  нет  забот, загадок. Но голова тяжелеет от  дум. Не знаю,  на  что
можем  рассчитывать. Мы,  кажется, беспомощны  разобраться во всем. Был бы с
нами Карарбах!
     И сегодняшний день ни на  шаг не приблизил нас к разгадке. А улики, что
собрали, как будто еще  больше запутывают  поиски.  В  нашу жизнь  ворвалось
нечто совсем необычное, непонятное, и не напрасно ли тратим мы время?
     Из  неведомых  уголков  души   поднимается  тревожное  чувство,  растет
возмущение разума перед непостижимостью событий.
     Не  могу  отвязаться  от мысли проникнуть в  тайну исчезновения  людей.
Пытаюсь  найти связь между  гильзой  от  берданки,  разбросанными на вершине
Ямбуя камнями, котелком и сбежавшим каюром. Предположим,  Илья убил Елизара,
а  отчего  погибли  Петрик,  Евтушенко  и  два  эвенка?  Кто  так  тщательно
замаскировал  следы  преступления?  И  почему  все эти события произошли  на
Ямбуе? Случайность? Нет. Тогда что же?..
     Наверняка причина  гибели людей  одна и та  же,  хотя  они и  погибли в
разное время года: Петрик  --  весною, эвенки -- летом, остальные -- осенью.
Допустим, смерть их поймала в зыбуне. Но ведь весною, да почти и до середины
лета  зыбуны  еще  мерзлые.  Не  могли  они  все попасть  в ловушки -- такое
предположение невероятно. Видимо, надо начинать расследование с котелка, кто
и зачем забросил его на лиственницу?
     Ко мне под полог  забрался мокрый Загря. Никогда  этого с  ним не было.
Даже зимою в  лютые  сибирские морозы он не искал убежища в  палатке. У него
теплая  шуба,  с густым,  как  войлок,  подшерстком. Обычно  в  непогоду  он
зароется  в снег, соберется в комок, спрячет нос в лапы, в шерсть. Даже  вой
пурги до него не доходит.
     -- Зачем ты пришел? -- спрашиваю собаку.
     Она пристально  смотрит на меня  теплым взглядом, вот-вот заговорит.  Я
подтаскиваю  ее ближе к себе. Каким  дорогим кажется  мне этот  серый мокрый
комок после ночи в западне,  да и Загря, как  видно, почувствовал ко мне еще
большую привязанность! Это и привело его под полог. Он тряхнул шубой, окатив
меня водяной пылью, и улегся рядом.
     Я  уже  засыпал, как подо  мною  вздрогнула  земля и тяжкий, долго  не,
прекращавшийся грохот потряс уснувшую равнину.
     Кажется,  будто рушатся горы,  падают  вершины,  и  мы  слышим, как  со
зловещим рокотом скатываются по крутым откосам глыбы  скал,  как  трясется в
испуге земля и воют ущелья, цирки, воздух!
     --  Камнепад  в  ущелье! --  кричит  Павел.  -- Считай,  совсем завалит
Елизара!
     Видимо, и Павел не спал, терзаемый теми же мыслями, что и я.
     На  дне ущелья еще долго ворчал обвал,  и еще  долго  слышно было,  как
скатывались камни.
     Наконец-то мы оба  с Павлом засыпаем  под шум дождя  и  шелест падающих
листьев...
     В тишину сочится шепот, все смелее, громче. Как чист и полон этот звук!
То дрозд возвещает утро, тот самый  дрозд, что вчера, провожая  день, пел на
закате.
     И тут я замечаю сквозь матерчатую стенку полога, что наступил рассвет.
     Загря потянулся, громко зевнул; неохота и ему покинуть теплое место.
     Небо ясное. Ни одной тучи. День обещает быть солнечным.
     --  Ух, как  морозит!  Осень вступает  в права!  --  восклицает  Павел,
разминаясь у огня.
     В голубеющей вышине неба -- распластанные крылья: медленно парит черный
коршун. "Не очень-то радостное предзнаменование", -- подумалось мне.
     -- С чего день будем начинать? -- спрашивает Павел за завтраком.
     -- Надо осмотреть ущелье, заодно и камнепад.
     -- Вместе пойдем?
     -- Пойду один. Ты оставайся на таборе, свяжись со штабом, собери оленей
и  разожги  дымокур. Иначе  мы  растеряем животных.  Что  скажет  тогда  нам
Долбачи,  да и не на чем будет  выбраться из этого проклятого места. Потом к
часу дня выйдешь на Ямбуй. Я постараюсь быть там.
     -- А дальше что?
     -- Дальше...  Обследуем  вчерашнюю  тропку,  где нашли котелок.  Больше
ничего не успеем сделать.
     -- Вы идите налегке, продукты я принесу.
     -- Нет уж, возьму сам. Знаешь эвенкийскую поговорку: мясо в  котомке не
тяжесть. Налей-ка еще чайку, да покрепче, и я буду собираться.
     По марям,  редея, ползет серый туман,  сглаживая  волнистую поверхность
нагорья,  и стелется,  нависая  над шумливой  Рекандой. Склоны  Ямбуя угрюмо
чернеют в робких лучах только что поднявшегося солнца.
     Настроение  у  Загри  хорошее  -- он рвется  вперед. Это подбадривает и
меня.
     Пересекаем с ним замшелое болото. Чуть заметная звериная стежка, обходя
топь, уводит  нас в чащу  и пропадает у высокой морены.  Взбираемся на  нее.
Дальше глубокий каньон  урезает  Ямбуй с  юга. Скалы  нависают над ним почти
отвесно. Шагаем по его каменистому дну.
     Сюда  не проникают живительные  лучи солнца. До скал не доходят  теплые
ветерки,  не  обжигают их  и  снежные бураны. На крутых  стенах гранита и  в
расщелинах лежат вечные  тени  и затхлая, никогда не продуваемая сырость. Но
меня  не  это поражает.  Нет! Я вижу на выступах древних скал  прилепившиеся
пучки зелени,  в  трещинах  и между обломков  крошечные  ивки,  папоротники,
осочки; вся эта живая растительность --- поэма борьбы, торжества жизни.
     За второй  мореной  неожиданно оказываемся  у  входа  в огромный  цирк,
выпаханный ледником, некогда покрывавшим Становой.
     Дно цирка прорезает только что  увидевший  свет  ручеек. Выбегая из-под
вечного  снежника,  он  скачет  по  камням,  как мальчишка, догоняющий  свою
ватагу. Буйствует на крутизне, обдавая береговую зелень белой пеной.  Ниже в
него вливаются струйки  боковых истоков, клокочущие и холодные, родившиеся в
пластах скал. Так начинаются все реки, берущие начало в горах.
     Я придирчиво осматриваю скалы, спадающие в цирк почти от вершины Ямбуя.
На крутых скатах они отполированы зимними  обвалами и постоянным камнепадом.
"Если Илья убил  Елизара тут, на вершине гольца, и каюр знал о существовании
камнепада, то труп  он  сбросил в  пропасть",  -- вспоминаю  слова Павла.  В
лиловую глубину цирка, к подножью северных скал, падает утренний луч солнца.
От его прикосновения дрогнул лежащий на уступах туман. Посветлело.
     Я  вдруг почти физически  почувствовал  на себе  чей-то  взгляд  сзади.
Оглянулся -- никого. Не ветерок  ли подшутил надо  мною! Перешагиваю  ручей.
Подбираюсь к левым развалинам,  а  сам нет-нет  да и  оглянусь; мне  все еще
кажется, что кто-то пристально следит за мною.
     Шаги, стук камней, шелест кустарника  необыкновенно  певуче отдаются  в
тишине,  будто  звуки  эти  рождает  баян,  и  скалы долго повторяют их.  Из
зарослей  рододендронов  доносится  человеческий стон, да так  ясно,  что  я
тотчас же крикнул:
     -- Елизар!.. Елизар!..
     Вот  сейчас  из  зарослей  встанет  Быков,  позовет   меня...   Что  за
чертовщина!  Не мерещится  ли все это  мне? Стою, прислушиваюсь -- никого! В
зарослях  --  никаких  следов.  Кричу, прошу  отозваться.  Цирк  наполняется
разноголосым гулом, затем наступает мертвая тишина.  Ловлю на себе спокойный
взгляд  Загри, и  сам успокаиваюсь. Конечно, меня подводят нервы. Но будь на
моем месте  Карарбах, попробуй  убедить его, что это не злой  дух Харги идет
следом!
     Выходим на последнюю морену.  Цирк как  на ладони.  У крошечного озерка
ледникового происхождения гурт белых куропаток. Увидев  нас, они  скучились,
прижавшись к ягельной подстилке.
     Все дно  цирка завалено камнями. Дальше, слева, начинается осыпь. Всюду
следы ночного камнепада.
     Я слежу  за поведением Загри.  Если труп Елизара тут, кобель почует его
даже под метровой  толщей щебенки.  Проходим с  ним  в одном  направлении по
осыпи, потом  обратно,  -- никаких  признаков! Или  Елизар  погребен слишком
глубоко, или его здесь нет.
     Перехожу  на  другую сторону цирка,  чтобы  наметить подъем на  вершину
Ямбуя.  Правее  от  меня  непрерывные,  уходящие к вершине гряды  скал.  Они
недоступны. Между ними неширокие полосы обнаженного гранита, по которым, как
по лоткам, стекают потоки  камней --  место, не подходящее для подъема. Надо
бы вернуться и выйти на голец по своему вчерашнему следу. Но от этой мысли я
сразу отказался. Попробую подняться  именно тут, авось одолею  крутизну,  и,
может быть, там, среди обломков, мне удастся обнаружить следы преступления.
     В начале  все идет хорошо.  Небольшие,  частые выступы помогают  шаг за
шагом  набирать  высоту.  Где  ногами  упрешься,  где  схватишься   рукою  и
перешагнешь щель. Но выше круче, труднее, напряженнее.
     Надо  мною  сырые стены, внизу пропасть. Я на  крутизне среди скал. Они
стерегут каждый  мой  шаг.  Шаткие  камни  от чуть  заметного  прикосновения
срываются, летят вниз, наполняя воздух гулом.
     Дно  цирка  уже  далеко  позади.  Из-за  туч  появляется  солнце.   Оно
обнаруживает меня в  тот момент,  когда я ползу на четвереньках  по карнизу.
Горячие  лучи   приятно  обжигают  потный  затылок.  Свет  и  тени  искажают
неровности,  изменяют  очертания обломков и скал, затрудняют передвижение. С
минуту  передыхаю,  пока  глаза привыкают  к  контрасту, и  лезу дальше,  до
первого гребня, спадающего с вершины Ямбуя.
     Из-под ног срывается камень. Я успеваю схватиться руками за выступ. Гул
уходит  в  глубину   ущелья  и  там,   дробясь,  замирает  вместе  с   эхом.
Подтягиваюсь, восстанавливаю равновесие,  приседаю  на прилавок.  Дальше  не
очень-то радостная  перспектива, но отступать уже поздно.  От частых снежных
лавин  и  камнепадов  гребень  здесь  сильно  расшатан. Ни  до  чего  нельзя
дотронуться, все предательски ненадежно. Сижу как на подпаленном динамите.
     Из-под правой  ноги срывается обломок, с  грохотом летит вниз.  Я теряю
опору, меня тянет глубина.  Сильнее прижимаюсь к откосу, но не удержаться, и
начинаю сползать вместе с камнями в пустоту. Уже ощущаю ее край...
     И тут,  в  момент смертельной опасности, какая-то сила,  не подчиненная
разуму,  кидает  меня  с  камней  влево, на гладкий,  почти  отвесный  откос
гранита.  Падаю, лечу вниз, но тут  же вскакиваю.  Меня  настигают  обломки,
тянут за  собой.  Ноги  чудом  доносят меня  до  противоположного  гребешка,
бросают с силой  океанского прибоя  на карниз: хватаюсь скрюченными пальцами
за угловатый камень, повисаю.
     До боли напрягаю мышцы, подтягиваюсь  на руках, с трудом раскачиваюсь и
перебрасываю тело на карниз.
     И тут же прихожу  в  себя. С ужасом  смотрю вниз, прислушиваюсь к  гулу
скатывающихся на дно цирка камней. Ради чего этот безрассудный риск! Сколько
раз я давал обет не ходить напрямик по незнакомым местам!
     Через  несколько минут снова карабкаюсь по гребню. Сверху спускается ко
мне Загря. Мы рады встрече, будто давно не виделись.
     Дальше  крутизна ломается.  Идти  легче. Я  осматриваю  осыпи, гребешки
скал,  уступы,  заглядываю  в расщелины, прислушиваюсь  -- никаких признаков
Елизара.
     На  вершине  нас  встречает  мошка.  Солнце  жжет  по-летнему. Становой
дремлет в полуденном мареве.
     У  людей моей профессии, кому пришлось  большую часть  жизни  проводить
среди  дикой природы  и подолгу  оставаться  наедине с  собою,  есть  тайный
советчик.  Бывает состояние, когда я ощущаю в самом себе присутствие второго
"я", как будто находящегося  в постоянных противоречиях с первым, способного
спорить,  отрицать и  утверждать.  Но  это  второе  "я", как бы  двойник, не
подчинено  мне.  Появляется  внезапно, чаще,  когда,  кажется,  уже  найдено
решение и  нет  повода для спора. Он начинает внушать новые мысли, сомнения,
доказывать противоположное. Эти внутренние силы в минуты больших затруднений
помогают найти правильное решение, разобраться в сложной обстановке.
     К сожалению, пока  этот советчик остается безучастным  свидетелем  моих
размышлений.
     Из-за последнего прилавка появляется  Павел. Дышит  как паровоз.  Чуб и
лицо мокрые.
     --  Спешил, еле выбрался. Ну и круто!..  Что в ущелье?  --  спросил он,
немного передохнув.
     -- Никаких следов... Все это нам с тобою померещилось.
     -- Да? -- Павел как-то сник. Еще одна надежда пропала.
     -- А у тебя что нового?
     --   Плоткин   запрашивает  согласие  высадить  нам   в  помощь  группу
парашютистов-солдат. Договоренность с воинской частью уже есть.
     Я обрадовался.
     -- Ты бы Плоткину подсказал -- Не ждать моего согласия, а перебрасывать
солдат. Завтра погода может измениться, и мы упустим такой случай.
     -- И верно, надо было! Не догадался.  -- Павел виновато опустил голову.
-- Вечером сообщим.
     -- Так вот, слушай: завтра мы разобьем северный склон Ямбуя на квадраты
и, как  только прибудут наблюдатели, начнем  тщательно их обследовать. Людей
хватит. А сегодня займемся загадкой котелка.
     Мы  подходим  к пирамиде.  Еще раз читаем  описание тропки,  ведущей  к
ручью. Задерживаемся у края площадки.
     Далеко впереди  парят два  старых беркута.  В их  полете -- спокойствие
владык, в размерах крыльев  -- могущество. Они кружатся над краем восточного
отрога. Что привлекает внимание  хищников? Может, беркуты ждут, когда с озер
поднимутся  пролетные гуси, или  наблюдают, как  колонок съедает  чибиса?  А
может  быть, под  ними  у  большой  добычи  пируют старшие собратья,  земные
хищники, не терпящие их присутствия, и беркуты выжидают, когда нажрутся те и
настанет их черед.
     Не  этих  ли  беркутов я  видел  позавчера?  Поднимаю голову  -- где же
птицы?.. Небо чистое, пустое. А ведь только что были! Куда они девались? Вот
уж непростительно, прозевал!
     Спускаемся с вершины, повторяем вчерашний  путь. Спала  жара, прохладой
повеяло с равнины.
     Останавливаемся у  срубленной лиственницы,  где  вчера  нашли  котелок.
Никаких новых открытий. Или наши глаза притупились, ничего не  замечают, или
следы стерты временем.
     Спускаемся по тропке до ручья, куда ходили геодезисты за водою.
     Дальше тропка  становится  менее  заметной.  И  вдруг  неожиданность...
отпечаток сапог на ягеле! Не очень старый. Но  точно угадать трудно, ведь на
лишайниках след держится годами.
     Кому принадлежит этот след, Петрику или Евтушенко?
     Спичкой  измеряю   длину   следа  --  тридцать  один   сантиметр,   это
соответствует сорок третьему или сорок четвертому размеру. Я не знаю, кто из
погибших носил такие большие сапоги.
     День  жаркий,  в густохвойном  настое,  в запахе  отогретых россыпей  и
влажных  распадков.  Мы иногда  на  минуту задерживаемся на краю  прогалины,
чтобы осмотреться. Павел  разводит руками,  что-то  шепчет про  себя.  Потом
вдруг кричит:
     -- Елиза-а-р!..
     Никто не отвечает.
     Стороной,  молча, словно тайком,  летят на юг  птицы.  В просини  лесов
теряются дали. Во всем пайзаже скорбь по ушедшему лету, которое отжило  свой
век и теперь уходит в глухие туманы, в неуютную зимнюю стужу.
     Тропка  ведет нас  вниз по  гребню и, не дойдя до  края  метров двести,
сворачивает на запад.
     Загря неожиданно  натянул поводок,  глотнул влажными  ноздрями  воздух,
остановился.  Уши встали  торчмя,  вывернулись вправо.  Что-то  взбудоражило
кобеля.
     -- Близко зверь! -- шепнул Павел.
     Слабое дыхание  ветерка доносило до Загри какие-то  еле уловимые запахи
или шорохи из стланика. С минуту мы стояли не шевелясь, наблюдая за собакой.
     Обычно, если близко  зверь, Загря  мгновенно это чувствовал и  проявлял
нетерпение. Но сейчас он медлил. Не спеша,  осторожно, как балерина,  шагнул
вперед... Пошел  по тропке, обнюхивая  пни, разглядывая  какие-то  невидимые
нашему глазу следы на  земле. Остановился, стал  прислушиваться... И зашагал
дальше,  тихонько,  ни  разу  не натянув поводка. Склон  стал более пологим.
Беркутов  не видно.  Не зря  они эти  дни кружатся тут над гребнем.  Я хотел
свернуть,  но  собака заупрямилась,  повела нас немного вправо  от  тропы --
теперь  более  энергично,  готовая  броситься вперед.  Вижу, вздрогнула, уши
сошлись  острыми  концами... Кто-то  близко. Кобель остановился. Я не  слышу
ничего, кроме собственного  дыхания  да  бьющегося сердца.  Стоим секунду...
две... пять...
     Загря срывается с  места, делает огромный прыжок, тащит меня дальше.  Я
сбрасываю с плеча карабин. Слышу  впереди шумное хлопанье крыльев. В  воздух
поднимается молча стая воронов. Они быстро  скрываются за  вершинами низкого
леса. За ними беспорядочной стаей взлетают кукши.
     Разгоряченный  Загря  рвется  вперед.  Ошейник  до хрипоты сжимает  ему
горло. Ноги гнутся от натуги, впиваясь когтями в податливую почву. Я не могу
сдержать кобеля, бегу за ним.
     Чаща редеет. Появляются широкие просветы. Еще  сотня  метров  --  и  мы
выбегаем на поляну, замкнутую со всех сторон невысоким стлаником.
     Все,  что  тут росло: мелкий  кустарник,  голубика,  густо-зеленый мох,
ерник --  все  сломано,  вырвано  с корнями  или  затоптано. На разбросанных
камнях красные, как кровь,  пятна  раздавленной брусники.  Всюду  на взбитой
земле следы лис, колонков, медведей и помет осторожных беркутов.
     На поляне пировали хищники, и, кажется, долго. Неужели?!
     Под ногами черный ватный лоскут  от телогрейки, остаток рукава рубашки,
медная буссоль -- спутник геодезистов.
     Достаточно беглого  взгляда, чтобы  представить весь ужас разыгравшейся
на  поляне трагедии.  Ее  следы  всюду. Вот металлическая пряжка от пояса  с
огрызком ремня, клочок  светлых волос, вдавленный  чьей-то  тяжелой лапой  в
ягель,  куски  разорванных штанов,  патроны  от  дробового  ружья.  И  всюду
кости...
     -- Кого же растерзали?  --  почему-то шепотом,  едва не плача,  говорит
Павел.
     -- Только не Петрика, у него были рыжие волосы. Это Евтушенко.
     Мы стоим  подавленные. Не  могу  понять,  что привело  Евтушенко на эту
поляну, так  далеко  от вершины  гольца и от  стоянки,  в стороне  от тропы,
ведущей к ручью?
     Дня остается совсем мало. Уже с глубоких ложбин Ямбуя веет прохладой, и
с  болот доносится  грустная  перекличка  утиных  стай,  готовящихся в  ночь
покинуть родные места.
     Отходим  от  поляны  метров  на  двадцать;  надо  найти  входной   след
Евтушенко. Я иду по кустарнику  вправо, Павел -- влево. Ниже мне  попадаются
остатки  сапога  -- обгрызенная резиновая  подошва  с  задником и  каблуком.
Измеряю  длину -- тридцать один сантиметр, как и тот след, который я заметил
на тропе. Значит, там проходил Евтушенко.
     Тропка,  по которой мы спустились с  гольца,  ведет к  ключу. Очевидно,
Евтушенко спускался за водою и должен был вернуться на голец. Что же привело
его на поляну?
     Нигде на  ягеле не  вижу следа  сапог -- тут  Евтушенко не проходил. Не
злой же дух Харги сюда его принес! И  вдруг  замечаю волок -- кого-то тащили
по земле к поляне. Мох на ней сдернут, валежник разворочен, стланик примят в
одном направлении.
     Идем  вместе с Павлом по волоку. Попались внушительные следы медведя на
мягкой почве.  Судя  по отпечатку  лап,  зверь шел с поляны  как  бы  против
волока, и поэтому мы не придали им значения.
     -- Шапка! -- кричит Павел, показывая рукой вперед.
     Она лежит под колодой, зацепившись за сук.
     -- Да, это  шапка  Евтушенко. Сам  он  ее  шил из  черного каракуля, на
кожаной подкладке.
     Дальше  мы  находим  ружье с перерванным  ремнем,  лосевую  рукавицу. Я
случайно заметил, что  медведь  наступал  на  землю, сильно вдавливая  пятки
задних ног. И тут нам  все сразу раскрылось: медведь, пятясь задом, тащил на
поляну мертвого человека.
     Откуда он его взял?
     Метров  через полтораста  выходим на  тропку геодезистов. Тут тоже  все
взбито,  протоптано,  разворочено  --  следы борьбы.  На стволе  лиственницы