даже огня себе не  разведет. А  без этого  в тайге человек  что
дупляная лиственница,  валит ее ветер куда хочет.  --  Немного помедлив, она
продолжает: -- Если Карарбаха кормить досыта, он скоро уйдет к предкам.
     --  Старик болен?  --  встревожился  я.  На  лице  Лангары  досада. Она
дожевывает мясо, торопливо вытирает рукавом губы.
     -- Нет, он не болеет. Но  послушай меня, его отец, -- она тычет пальцем
в старика, обсасывающего кость, -- когда имел столько лет, как Карарбах, еще
меньше получал пищи на стойбище и досыта ел только, когда сам добывал зверя.
Он все время охотился,  много ходил,  искал пищу и долго жил, как десять раз
олень.
     -- Десять поколений! Это сто лет.
     -- Может, и больше.
     -- Так что же, по-твоему, помогло ему прожить столько лет?
     -- Ты,  как ненян  (*Ненян -- теленок), глупый, -- сердится старуха. --
Потому, что голод не  давал ему сидеть в чуме, велел ходить по тайге, искать
зверя, птицу. Он таскал тяжелую  поняжку, спал  на морозе, не ленился, много
работал.  Человек  и в старости должен уважать труд, как и пищу. Такой долго
живет. Это ты хорошо помни.
     --  Значит,  ты не  кормишь  Карарбаха, чтобы он не  ленился, ходил  на
охоту?
     -- Вот теперь ты правильно  говоришь, Не думай, что мы жадные, мяса ему
не  даем. Нет,  оборони бог!  Так лучше, чтобы его не скоро забрала  смерть.
Раньше было:  если  старик лишний  в  чуме, понимаешь, без  пользы  жил, его
хорошо кормили, не давали  работать, и он скоро пропадал. А Карарбаху нельзя
уходить  к предкам.  Он  лучше всех  знает,  где есть хорошее  пастбище, как
лечить  оленей,  где добыть зверя. Без него нам всем  худо  будет кочевать в
тайге,  Лучше  половину  стада  потерять,  чем  Карарбаха. Но будет сытый --
непременно  обленится,  забудет  тропы,   ноги  потеряют   силу,  не  станет
охотиться, скоро пропадет.
     -- А так вы его заморите голодом, -- перебиваю я старуху.
     -- Что ты! --  протестующе  замахала  она руками.  -- Если старик шибко
хочет мяса, он идет на охоту. Когда ему есть фарт и он добудет зверя, там он
один раз кушает, сколько  хочет брюхо, и свежей печенки,  и  губы,  и теплой
крови...
     Лангара  достает   из  чумана  кусочек  мяса  и  кладет  в  рот,  долго
сосредоточенно жует.
     -- Кому  никто  не помогает жить -- того старость боится, -- продолжает
она. -- Ты был на стойбище Альгома? Нет. И не знал старика Тешку? Он намного
старше Карарбаха,  а еще  не ел печенку от чужой пули, ни у кого не  просил,
пищи.  Сам кормит все  стойбище.  Больше его  никто  не убивал зверя.  Таких
стариков уже не будет.
     -- Почему?
     -- С  детства он был  сирота, никто не  жалел его,  постоянно  говорил:
"Если  хочешь  сытым быть --  иди  тайга". И тайга  сделала  его  сильным...
Карарбах тоже так жил.  Когда  маленький был, отца на берлоге амакан задрал,
мать померла, его взяли в чужой  чум. Потом на стойбище злой дух пустил мор,
все умерли, только  Карарбах остался маленький, как Битык. Все  лето в тайге
один жил, все равно что  медведь.  Не пропал, выжил. А  осенью  бедный эвенк
нашел его, но  кормить было  нечем. Карарбах сам  добывал себе  мясо, рыбу и
даже мало-мало помогал бедному эвенку. Потом  он стал большой охотник. Много
людям  давал пищи, шкур,  у костра всегда было  тепло. Но не думай, что  ему
легко  жилось. Он  замерзал  в  снегу,  тонул.  Постоянно  смерть ходила его
следом. Видишь, у него нет ушей, -- Лангара срывает с головы Карарбаха шапку
-- вместо ушей были видны слуховые отверстия, густо заросшие волосами. -- Он
пропадал голодный, отрезал их, съел и остался жить. Ты бы разве догадался?
     -- Конечно, Карарбах и Тешка из Альгомы -- опытные люди, прошли трудную
жизнь, но  сколько таких, как они, не пережили,  погибли!  Может быть, в  те
времена, когда человек был предоставлен сам себе и надо было воспитывать его
в духе  невероятных испытаний,  иначе  действительно  ему  бы не  выжить, но
теперь к чему это?
     Лицо Лангары  вытягивается, в  глазах вспыхивают недобрые огоньки.  Она
тычет пальцем в сторону детей, говорит резко:
     -- Этим худо будет жить, шибко худо! Они  пойдут в  интернат; все будут
учиться,  за  это большое спасибо Советской власти, раньше  такого не  могло
быть. Но им в интернате будут показывать  легкую тропу,  не будут учить, как
жить и добывать пищу, пушнину в тайге, пасти оленей. Разве это хорошо? Потом
придет день, дети пожалеют, не скажут спасибо.
     -- Это все, Лангара, наладится, -- пытаюсь успокоить старуху. -- Да и в
будущем  им  вряд ли придется столкнуться с теми трудностями, какие пережили
вы.  Главное другое  --  в  интернате  дети  живут в нормальных человеческих
условиях, одеты, сыты, учатся.
     -- Э-э-э...  -- Она безнадежно машет рукою. -- Говорю,  не  жалей  тех,
кому худо живется  с  детства. Голод  сделает  их хорошими  охотниками, один
станет два-три стойбища кормить.
     --  Но  согласись,  Лангара,  новое время  своего требует.  Детям  надо
учиться не только в интернатах, но и в институтах, чтобы делать жизнь лучше.
Ты сейчас не станешь  добывать  огонь, как твой дед, у тебя  есть спички. Ты
давно не охотишься с самострелами. А радио в чуме?! Такое твоей бабушке и не
снилось! А твои внуки,  может,  молнией  повелевать будут и станут ездить на
нартах-самокатах. Чего доброго, и на луну полетят!
     --  Ты  правду  говоришь. Может, и эвенки полетят на луну, да не там их
родина.  Кому  бросишь  тайгу, оленя, зверя?  Амакану отдашь? Помни:  лесная
птица не сделает гнезда на болоте. Место эвенка тут, где лес, сокжой, белка.
Пусть эвенков хорошо  учат, как лючи, однако и в интернате им надо постоянно
говорить, как следить соболя,  делать ловушки, бороться с  пургою,  голодом.
Детям будет  хорошо  от этого, и  тогда пускай ходят на луну, да все равно в
тайгу вернутся жить. Вот и подумай, что тебе толмачит старая Лангара.
     Старуха умолкла, отвернулась от. меня, и я понял, что разговор окончен.
Слабые отблески пламени трепетали на ее морщинистом лице.
     Лангара  родилась  и  прожила  всю свою  жизнь  в зарослях заболоченной
тайги, ее представление о  мире ограничивается видимыми  горными кряжами  да
топкими марями,  по которым  эвенки  кочевали с  оленями. Она верна старому,
обычаям  предков, но новое, что пришло к лесным  кочевникам после революции,
не  отвергается  ею. Нет.  Однако непривычные, никогда раньше не возникавшие
мысли пугают  ее  новизною.  Она  хочет  разобраться, докопаться  до истины,
переживая смутную тревогу за судьбу детей.
     Мне  почему-то  показалось,  что  я  давно  знаю  ее --  бесхитростную,
открытую и чистую в  своих помыслах. Сколько она пережила горя в этой лесной
глуши,  сколько накопила за прожитые годы  житейского  опыта  и теперь щедро
раздает  его своему  потомству, пытается утвердить в  нем  любовь  к  родной
тайге. Она подкупила  меня материнской тревогой за  завтрашний  день и своею
добротою. Эвенки вообще  добры  и доверчивы, как дети. В этом убеждаешься  с
первого  дня встречи. И не найдешь преданнее друзей,  чем  эвенки, когда они
видят доброжелательное отношение к ним.

     В черных тучах утонула луна,  и небо  дохнуло холодом.  Исчезли лиловые
тени деревьев.  Из  ближних  перелесков  к стоянке  подступил ночной тяжелый
мрак. Где-то за ним слышался еле уловимый перезвон бубенцов.
     Сулакикан налила мне и Лангаре по большой кружке чаю.
     Налетевший ветер,  злой и холодный, качнул ночной покой, тоскливо завыл
по перелескам.  Старик перестал скоблить кость, поднял голову, обвел глазами
беззвездное  небо,  что-то  пробормотал, ни  к  кому  не обращаясь,  глухим,
хриплым  голосом. И сразу все почему-то заспешили. Женщины  отбирали у детей
кружки с недопитым  чаем, собирали  посуду и расходились  по  чумам. Мужчины
тоже поднялись и  стали складывать горкой неразобранные  вьюки. Над стоянкой
послышался хищный крик ночной птицы.
     -- Дождь будет, убирай потку, -- сказала Лангара.
     Мы с Павлом  встали. Вокруг действительно произошла  какая-то перемена.
Исчез туман. Воздух отяжелел. Черное небо слилось с черной землей, поглотило
горизонт,  скрыло вершины огромных лиственниц,  окруживших  стоянку.  Только
чумы еще виднелись  в отдалении  и  при  свете  костра казались  насыпанными
курганами.
     Лангара тяжело  поднялась, отряхнула подол юбки,  взглянула на небо  и,
никому ничего не  сказав,  чем-то растревоженная, медленно поплелась  в свой
чум.
     Опустела стоянка. Смолкли людские голоса в чумах.
     У  костра  остались  мы  с  Карарбахом.  Он  сидит  на  прежнем  месте,
сгорбившись, как  лиственничный пень, вытянув к огню  босые ноги. В складках
его  сухих,  серых  губ,  в тупом подбородке  есть  что-то  мужественное, не
тронутое старостью. Над ним,  как и над Лангарой, властны законы тайги, злых
и  добрых духов, законы обычаев предков.  Но и этот  семидесятилетний старик
тоже живет не только прошлым, а и заботами сегодняшнего дня.
     Одежда на нем  мне уже не кажется лохмотьями. Скорее  она свидетельство
его долгих походов. Дошка действительно  старая-престарая. Ее нещадно мочили
дожди, сушили морозы, рвали сучья,  много раз она была прострелена угольками
костра, и  большие  латки на груди  старика выглядят, как медали за подвиги.
Много  зверя добыл старик, мог  бы уже давно сменить  эту сильно  поношенную
дошку  на  новую,  но она, видимо, дорога ему,  в ней Карарбаху  и  теплее и
привычнее.
     Старик все еще занят костью. Он долго ковыряется острием ножа внутри ее
и,  вытащив  нож,  облизывает влажный  конец, жует пустым  ртом. Опять долго
скоблит, вертит перед глазами и наконец без сожаления бросает в сторону.
     Лежащий  вблизи  Загря  кидается   за  костью,  оглянувшись  на  собак,
готовится к защите. Но ни одна из них даже не  пошевелилась. Все они смотрят
на  ощетинившегося Загрю  и, вероятно, недоумевают: какой глупый  кобель, не
знает, что после старика на кости ничего не остается!
     Загря,  кажется,  догадывается,  что  попал  впросак, постыдно опускает
хвост и уходит с костью на свое место. Но не грызет ее, а кладет рядом.
     Откуда-то  из  вороха вещей  появляется заспанный  щенок. Он  сладко  и
громко зевает, но вдруг видит Загрю. На морде щенка явное удивление. Он весь
вытягивается, пытаясь лучше рассмотреть собрата,  и от  щенячьего восторга у
него дрожит конец хвостика.  Осмелев, он подскакивает  к Загре, лижет  его в
нос, радостный и довольный новым знакомством.  Но  тому не очень-то нравится
эта ласка, он отстраняется, даже скалит  зубы, а щенку,  вероятно,  кажется,
что  Загря  смеется.  Он еще больше  липнет  к кобелю. Тот  не  выдерживает,
спасается  бегством. Щенок  хватает  кость и  услужливо  несет ее следом  за
Загрей.
     Меня все это смешит и рассеивает мрачное настроение.
     С  болот  доносятся тяжкие вздохи.  То  ветер  шарит по  дуплам  старых
лиственниц. Заморосил дождь, густой и мелкий. Колючие капли крапят лицо.
     -- У микрофона  врач! -- кричит мне Павел,  выглядывая  из  палатки. Он
после долгих  усилий, через ведомственные станции, все же  добился  связи со
штабом.
     Одиннадцать часов ночи...
     Забираюсь  к  радисту,  приникаю  к  микрофону.  Слышимость   отличная;
кажется, врач стоит рядом.
     -- Здравствуйте, Вера Ивановна! Нахожусь на стоянке пастухов-эвенков. У
них умирает трехлетняя девочка. Поблизости нет врача. Помогите спасти ее.
     -- Что с ней?
     --  Высокая   температура,  кашель,  тяжелое  дыхание.  Ребенок  сильно
истощен. Нос и губы синие.
     Вера Ивановна долго молчит.
     --  Очень  трудно   что-либо  определить.  Скорее  всего  у  девочки...
воспаление легких. Что давали ей из лекарств?
     -- Аспирин два раза.
     -- Через некоторое время дайте еще  аспирин с пирамидоном. Затем  через
каждые три часа впрыскивайте пенициллин. Вы знаете, как это надо делать?
     -- Нет, не знаю, да и пенициллина у нас нет.
     -- Если у ребенка воспаление легких, его спасет только пенициллин.
     -- Значит, безнадежно... Опять молчание.
     -- А у вас есть пенициллин? -- наконец спрашиваю я.
     -- Конечно, есть.
     --  Тогда позовите к  микрофону Плоткина,  -- прошу я. -- Здравствуйте,
Рафаил  Маркович! Надо  завтра утром, и  как можно раньше,  доставить нам на
самолете  пенициллин.   Разрешаю  снять  машину  с   любого  объекта.   Наше
местонахождение и условные сигналы вам передаст радист.
     -- Я вас понял. Но у нас  идет дождь. Боюсь обнадежить. Будем надеяться
на утро.
     Возвращаюсь к  догорающему костру.  Старик в одиночестве пьет чай. Лицо
его застыло,  и только брови шевелятся, то сомкнутся, то поднимутся, тревожа
морщины  на лбу.  Мне  хочется узнать, где  бродит  сейчас Карарбах  в своих
думах, что видит: сегодняшний день или далекое прошлое?
     Как много мог бы он рассказать!
     Но  старик молчит. Он подносит к  губам блюдце с горячим чаем, дует  на
него,  отхлебывает... Вдруг  настораживается,  руки  застывают  с  блюдцем у
открытого  рта, веки приоткрываются, он весь обращен к лесу.  Неужели до его
уже  давно утраченного слуха долетел  какой-то звук? Да, старик поворачивает
голову  то  в  одну,  то  в  другую  сторону  и,  кажется,  сейчас  радостно
воскликнет.  Но  нет.  Вот уже снова на  его лице полная безмятежность, и он
уходит в себя. Человеческие голоса, шум  леса, песни птиц, грозовые разряды,
шелест  падающих  листьев,  рев  зверя,  грохот горных обвалов  -- все звуки
живого мира недоступны ему давно.
     Дождь  продолжает  моросить.  Гонит его  с  гор ветер. Вместе с туманом
уходит он в глубь равнины. В мокрой ночи сникли деревья, прилегла трава. Все
уснуло, только  ручей тяжело  вздыхает  в камнях, да  иногда доносится  стон
падающей лесины.
     Старик кашляет отрывисто, надрывно, ежится  от  холода  под  старенькой
латаной дошкой.
     Бесшумными шагами подходит Лангара, накидывает на плечи старика плащ.
     --  Чего  мокнешь? --  спрашивает она, присаживаясь  на корточки  возле
меня. -- Старика не пересидишь.
     -- Жду, когда заговорит. Хочу попросить его рассказать о своей жизни.
     -- Э-э-э... -- качает головою старуха. -- Напрасно ждешь. Говорю, давно
он глухой, от этого потерял слова, а без них как расскажешь про жизнь?
     -- Так он и немой? -- удивился я.
     -- Без слуха язык заблудился, старик забыл слова, а те, что он говорит,
понятны только нам, пастухам. Так что не жди, уходи спать.
     Лангара  затягивается  долгим, ленивым  зевком,  затем  подбрасывает  в
костер дров, поправляет плащ на плечах старика и, достав самодельную трубку,
набивает ее табаком.
     -- Лангара, сколько тебе лет? -- полюбопытствовал я.
     Старуха выхватила из жара горящий уголек, прикурила.
     -- Кто  их  считал?.. Давно бы  надо умереть, да никак не соберусь. Сам
видишь,  Инга должна  рожать,  она еще  не  была матерью,  как оставишь  ее?
Аннушка  умирает, хоронить ее надо по нашим обрядам,  а кто их  знает, кроме
меня?! И стадо не бросишь... Да и раньше тоже некогда было годы считать.
     Как горьки были ее воспоминания! Она ушла спать растревоженная, даже не
пожелав спокойной ночи.
     На мне отяжелела мокрая телогрейка. Неохотно покидаю нагретое место  и,
махнув старику рукою, -- дескать, спокойной ночи! -- отхожу от костра.
     Но прежде чем забраться в спальный мешок, иду проведать больную.
     В  чуме тишина. Свет  фонаря выхватывает  из  темного угла  дремлющую у
изголовья  ребенка  Сулакикан. Она, вздрогнув, открывает глаза, всплескивает
руками и заслоняет  ими дочурку, будто защищая ее от Харги. Но, узнав  меня,
мать припадает к груди больной. С лица ее медленно сходит испуг.
     На оленьей шкуре безвольно распласталось щупленькое тельце девочки. Жар
у нее как будто уменьшился,  но дышит она тяжело, отрывисто,  ей  не хватает
кислорода.  Глаза  закрыты.  Пульс и теперь  не  прощупывается. Жизнь  ее на
волоске, вряд ли поможет и пенициллин.
     Ничего не сказав Сулакикан, выхожу из чума.
     Карарбах  все еще сидит у костра один, что-то  бережно держит на ладони
левой   руки.  Подхожу   ближе.   Это   деревянный   божок,  вырезанный   из
лиственничного  дерева. У  него  плоское  лицо, длинное  туловище  и  совсем
короткие ноги. Старик щедро смазывает его  горячим растопленным жиром. Долго
растирает, что-то горячо вымаливает у своего идола.
     Древностью повеяло от этой сцены.
     Я ушел, не замеченный стариком.
     Ни  звука, ни шороха,  кроме моросящего дождя.  Осторожно,  не  нарушая
всеобщего  покоя  ночи,  пробираюсь  к себе  в  палатку. Зажигаю  свечу.  По
привычке достаю  дневник.  Хочется,  не откладывая, записать в него  события
этого необыкновенного дня.
     "...Из разговора с  кочевниками  я понял,  что нам на  Ямбуе  предстоит
вступить в мир каких-то непонятных явлений, полный опасности. И прежде всего
надо решить, способны ли мы  на поединок  с  неведомой силой, даже  если она
предстанет  перед  нами   в  образе   злого  духа   --  Харги?  Может  быть,
благоразумнее немедля повернуть назад  и,  не теряя времени,  собрать  более
подготовленный отряд?
     Назад... Нет, это невозможно!
     Как хорошо, что мы повстречались  с  пастухами-эвенками! Нам не хватает
их опыта,  знания тайги.  Какими беспомощными мы кажемся в сравнении с этими
"дикарями",  затерявшимися   в  заболоченных  безлюдных  пустырях!  Мы  это,
безусловно, почувствуем в первый же день, как только окажемся возле Ямбуя. С
ними бы идти туда!.. Как жаль, что наша встреча коротка!
     Я впервые узнаю об эвенкийском законе  долголетия.  Можно соглашаться и
не соглашаться с  Лангарой по поводу ее "теории", можно даже утверждать, что
отношение к  старикам  не  очень-то  доброжелательное  -- такое  впечатление
создается.  Однако "теория" не выдумана Лангарой, а  подсказана самой жизнью
и, вероятно, проверена не на одном поколении эвенков".
     "Истинную мудрость можно постигнуть лишь путем страданий. Только  нужда
и страдания  могут открыть  человеку  то,  что  скрыто  от  других"  --  так
считалось с древних  времен у северян. Что ж, эвенки слишком долго страдали,
чтобы законы  их жизни были  мудрыми.  Разве не верно,  что сытый человек --
ленивый? И,  чтобы продлить жизнь, надо  действительно не баловать себя и  в
преклонном возрасте  не отказываться от привычной  физической, нагрузки, тем
более в условиях жизни в тайге, где все трудно дается.
     В этом, может быть, мудрость долголетия.
     Пишу в своей тетради:
     "Невольно думаешь и о другом. Ведь сама-то Лангара  совсем не похожа на
своих предшественников, бесправных  людей,  покорных  судьбе.  Живет в новом
мире, пытается  его понять, найти место в нем для себя и своего потомства. И
не  это  ли главное, что  дала ей Советская власть.  В то же  время  она  не
представляет жизни  вне  тайги  для  эвенков, и  потому  понятно ее  желание
сохранить опыт своего народа, облегчающий жизнь человека в лесах. И это, мне
кажется, очень хорошо!"
     Я кончил писать  и задумался. Неожиданно  в чаще, рядом с жильем громко
просвиристела пичуга. Неужели  уже утро? Выхожу из палатки.  Тот же мрак, та
же тишина. На востоке еще стоит синяя тьма. Дождик давно перестал. В лиловой
мгле  дремлют  перелески, и  одинокая  зеленовато-бледная  звездочка  глядит
сквозь редкую ткань туч. На соседних неведомых болотах опять встает туман --
вестник приближающегося холода.
     У  огнища,  прикрытого  пеплом,  лежит  на  оленьей  подстилке  старик,
скрюченный предутренней  стужей.  Голова и плечи  чем-то укрыты, а голые его
ноги, костлявые,  мозолистые, со  сбитыми  пятками,  лежат  прямо  на земле,
опушенные изморозью. "Не умер ли старик?" Бросаюсь к нему...
     Нет, Карарбах спит, дышит ровно.
     Разжигаю  костер. От  тлеющих  головешек он быстро  разгорается, вокруг
теплеет воздух,  иней на голых  пятках старика исчезает. Шевелятся оттаявшие
шишковатые   пальцы,   медленно,   натужно   разгибается   спина.   Карарбах
потягивается  и,  не  про