ее имя. Теперь я буду считать себя ее крестным отцом.
     Карарбах принес из перелеска трухлявый, совершенно  сухой пень и охапку
свежих, душистых еловых  веток. Пень он бросил  на  землю  и что-то  крикнул
Лангаре, а сам  присел  к маленькой  походной люльке,  сделанной  из  тонких
лубков, вынянчившей не одного ребенка.  Он разорвал хвойный лапник на мелкие
веточки и любовно выстлал ими дно люльки.
     "Не жестким ли будет первый путь новорожденной?" -- подумал я, следя за
работой старика.
     Лангара  опустилась  на  землю  рядом с  люлькой и привычным  ударом  о
коленку раздробила трухлявый  пень, принесенный Карарбахом, на мелкие части,
растерла в пыль податливые куски,  просеяла  сквозь  пальцы  на подол  юбки.
Затем, разостлав на земле  мягкую хорошо  выделанную шкуру  кабарги  шерстью
вверх, она надела  на девочку с помощью Инги голубую  фланелевую распашонку,
чепчик, присыпала древесной  трухой потные места у  ребенка,  уложила его на
шкуру.  Девочка протестующе закричала, но Лангара, не обращая внимания на ее
крик, быстро  завернула  внучку  в  одну, затем  в  другую шкуру, перевязала
ремнем и положила в люльку.
     Дальше Инга  сама  заканчивает  все, чтобы ребенок  хорошо перенес этот
путь, сразу же привык к тайге,  к трудностям кочевой жизни. Она отворачивает
от лица новорожденной  край шкуры --  пусть дышит свежим смолистым воздухом,
впитывает   запахи   леса,  болот  и  слышит   пощелкивание  копыт   оленей.
Подкладывает под  голову маленькую подушку,  а  под бока --  еловый  лапник,
чтобы не  так качало  на ходу. Долго  смотрит  на раскричавшуюся дочь, может
быть, благословляя в первый путь по тайге.
     Все собрались у затухающего  костра. Стадо скучилось  в ожидании  пути.
Лангара, прищурив глаза,  крепко берет меня  за  руку, говорит,  не  скрывая
тревоги:
     -- Ты лучше бы  мимо ходил, чем теперь  нам думать, живые вы останетесь
на Ямбуе или  тоже  без следа  пропадете!  Послушай  старую Лангару: не ходи
туда, зачем тебе мертвые,  пойдем с  нами -- не  пожалеешь. У  мяса два  дня
хорошо стоять будем, надо коптить его, жир собирать, шкуры мало-мало делать,
кишки, требуху чистить. От убитого зверя ничего нельзя бросать,  что годится
в  пищу. И кровь  сушить будем. Ты  ел сухари из крови? Нет?  Попробуешь. Их
сладость язык долго не забывает... Ну как, пойдешь с нами?
     -- Спасибо, Лангара, но мы  пойдем на Ямбуй, другой дороги  у нас  нет.
Шли бы и вы туда, ведь вам пути не заказаны. Карарбах помог бы нам разыскать
пропавших товарищей. Загрю отдам, за него не раз спасибо скажете.
     -- Загря  -- хорошо,  для пастухов  такая собака шибко дорога, но ты не
понимаешь, что  говоришь. Зачем тебе Ямбуй, зачем  гневить духов, и без того
людям не хватает добра, горе как клещ к ним присосалось.
     -- Значит, отказываешься от Загри?
     -- Да.
     -- Тогда  прощай, Лангара! Мы будем  долго помнить нашу  встречу. Пусть
ваша тропа не знает больше бед и когда-нибудь встретится с нашей.
     Мы обнимаемся. Соленые от слез губы были горячее материнских.
     Подхожу к Карарбаху.  Он, пытаясь улыбнуться, кривит высохшие губы. Тут
только  я заметил, какой он  худой и  рослый и как одинок  он в своей вечной
тишине.  На  лице старика  озабоченность.  Его,  как и  всех, беспокоит наша
судьба.
     Карарбах поворачивается к Лангаре,  что-то ей долго  объясняет. Старуха
внимательно слушает, потом переводит.
     -- Старик  говорит: у эвенков нет закона, чтобы гостя отпускать одного,
когда впереди  опасность. Надо  бы проводить вас. Будь другое место, не этот
голец, он пошел бы  с  вами.  А на Ямбуй не пойдет. Зачем гневить духов, они
злопамятные, ничего людям не прощают. Не сейчас, так после, а все равно худо
сделают.
     --  Спроси  у  него,  Лангара,  действительно  ли   он   считает  духов
виновниками несчастий людей? И на Ямбуе пропали люди по их вине?
     Лангара  недовольна таким вопросом,  но  передает  его старику. На лице
Карарбаха   недоумение.   Он   захватывает  в  руку   реденькую   бороденку,
задумывается, пристально  смотрит мне  в глаза, как бы  пытаясь угадать,  не
хочу ли я посмеяться  над ним, над его верованием. Потом  говорит убежденно,
обращаясь  прямо  ко мне. И тут я замечаю, что он произносит только  гласные
буквы и совсем забыл труднопроизносимые, вроде шипящих.
     Старуха переводит:
     --  Тайга  полна злых духов. Это они приносят людям беду. Но  там,  где
человек знает, что к  чему: как спастись от стужи, распутать след зверя, как
добыть огонь, избавиться от болезни  и другое, -- зла от  духов  не  бывает.
Карарбах толмачит, что им многое известно, чего мы не знаем, почему приходит
и уходит зима, почему люди родятся и умирают,  как  держатся звезды на небе,
куда уходит душа покойного --  это знают  только  духи.  Никто  не  в  силах
бороться с ними, никто! Они сильнее всех нас...
     -- Человек все-таки сильнее! Скажи ему... -- перебиваю я Лангару.
     У  Карарбаха  сердито  сдвинулись брови.  Он ответил резко,  не отрывая
взгляда от меня.
     -- Старик  тебе совет  говорит:  не шибко  гордись,  даже если  станешь
сильнее Харги, но этого не будет, -- продолжала Лангара. -- Сколько бы ты ни
бил языком  о  кремень, огня  не  добудешь...  Старик  тоже  будет мучиться,
думать, как вы там на Ямбуе, и хочет, чтобы наши тропы еще раз сошлись.
     Я  беру в ладонь тяжелую,  исполосованную шрамами  руку старика. Крепко
сжимаю.
     -- Послушай, Лангара, бросьте кочевать по этим  безлюдным, неустроенным
пустырям, по болотам и вечно мерзлой  земле. Идите со стариком на  стойбище.
Вы много сделали для своего потомства,  не каждому такое  под  силу. Пора  и
отдохнуть, вы этого заслужили.  Пусть молодежь  управляется со стадом. Когда
сыновья останутся без вашей опеки, станут такими же оленеводами, как и вы.
     -- Оборони бог! -- воскликнула старуха, вырывая свою руку и отмахиваясь
от меня, как от назойливого  паука. Если я  отрублю себе  руку, это не будет
так больно, как бросить аргиш, уйти от стада. Что ты, что ты!.. Когда я один
день  олень не вижу -- голова  пустая, как бубен. Она  дико глянула на меня,
будто я собираюсь лишить ее права кочевать по тайге.
     --  Ты хорошо подумай, Лангара, сейчас вы  оба здоровы, а если старость
сломит вас?
     --  Тут в тайге и помирать будем. Соль  горькая,  однако люди  не могут
жить без нее. Прощай, лючи! Нам пора.
     Она крепко жмет мне руку и торопливо уходит к оленям.
     Прощаюсь с Карарбахом. Он улыбается.
     Мое   внимание  опять   привлекают   его   ужасные,   старые-престарые,
загрубевшие от  времени лосевые штаны. На  них -- латка на латке. Достаю  из
потки свои запасные  брюки,  протягиваю  старику. Они поношенные,  но  лучше
лосевых.
     И тут  происходит неожиданное.  Подходит Лангара, отбирает  у Карарбаха
брюки  и  с  необыкновенной  ловкостью  натягивает  на себя,  поверх широких
шаровар.
     -- Хорошо, спасибо тебе, -- невозмутимо говорит она, оглядывая  себя со
всех сторон.
     -- Но ведь это Карарбаху, Лангара...
     -- Мне они не плохо, -- отвечает она.
     Старик  равнодушно  смотрит  на  происходящее.   А  впрочем,   это   не
удивительно.  Все  блага   на  земле,  по  представлениям   эвенков,  должны
распределяться в зависимости от того, насколько человек в них нуждается. Вот
и Лангара считает, что ей брюки нужнее, нежели Карарбаху.
     Меня окружают дети.
     На  прощанье  даю каждому по куску рафинада.  Сахар не всегда  бывает у
пастухов. Ребята  тут  же засовывают его в  рот. А что же оставить на память
новорожденной?  Подходящего ничего нет. Вспоминаю, что у меня в  потке лежит
книга Константина Паустовского "Лесная поэма". Ну что ж, оставлю ее.
     Пишу  химическим  карандашом  на титульном  листе:  "Доре  -- маленькой
пастушке из  рода Карарбаха. Я был тем далеким гостем, в честь которого тебе
дали  имя. Не покидай  свой край,  сделай  его цветущим и  богатым, как того
хочет твоя бабушка Лангара".
     Передаю книгу Инге и прошу ее беречь, пока Дора вырастет.
     Караван вытягивается в длинную шеренгу. Как только олень с привьюченной
люлькой на спине сделал два-три шага, крик новорожденной  прекратился, будто
ребенок с нетерпением ждал этой первой минуты начала пути в жизни.
     С появлением на свет новорожденную окружал свежий смолистый запах хвои,
дым  костра, шум леса, крик тугуток, лай собак,  журчание  ручейка.  Все это
пришло к  ней с первым ощущением,  с началом жизни и, может быть,  до смерти
будет сопутствовать ей.
     Карарбах  выводит оленей  из перелеска и, взяв направление на юг, вкось
пересекает  марь.  У  него  на  сворке собачонка. За плечами поняжка. К  ней
привязан топор, чайник и  серая сумка с продуктами." Старик, видимо, никогда
не расстается с этим грузом.


ВОТ И ЯМБУЙ

     Наш  путь  по-прежнему  идет в  юго-восточном  направлении, мимо болот,
холмов, через низкие водоразделы, по печальной тайге.
     С  синего неба  на наш  маленький  караван льется  яркий  свет  щедрого
солнца. Долбачи, выступая с оленями впереди, шагает уверенно. Ему достаточно
с  утра взять нужное направление, и  уже до конца дня он с него не собьется.
Как живая буссоль. С таким проводником легко ходить по тайге, и теперь я уже
не думаю, как вначале: "А туда ли мы идем?"
     Загря  у  меня  на  поводке.  Он  идет понуро, не  забегает вперед,  не
натягивает  ремешка,  не  замечает  крика  вспугнутых караваном, птиц, писка
бурундуков, часто попадающихся нам на глаза, и совсем не нюхает, как обычно,
воздуха -- обиделся. Ох, как не нравится ему, что я веду его на ремешке!
     Нас  сопровождает все тот  же знакомый пейзаж: кочки  по болотам, точно
цветочные  горшки с  поникшим черноголовником, кривые  березки по  закрайкам
марей и лысые от давнишнего пожара бугры. Ни цветов, ни травянистых полян --
только россыпи, мхи да лишайники, редко увидишь  кустик пырея, и то разве  у
ручья, или на старой гари заросли ярко-красного кипрея. От этого однообразия
путь кажется нескончаемо длинным.
     За  перевалом мы наткнулись на плотный туман; снежной  лавиной лежал он
на дне глубокой пади. Солнце прижимало его к земле, боковые  отроги отрезали
ему путь  к отступлению. Кое-где сквозь пелену торчали голые макушки  холмов
да вершины одиноких лиственниц. Мы вошли  в  серый  непроницаемый сумрак,  в
сырую тишину. Шаги каравана заглохли.
     За широкой  марью  виднеется плотная синева  высокоствольного  леса. Он
спустился  со  склонов гор, пытаясь отобрать у  нагорья свободную землю,  но
наткнулся на  неуступчивые мари, на бугры  вечной мерзлоты и  встал над ними
стеною, так ни на шаг и не продвинувшись дальше.
     Вскоре с чувством невольной робости мы вступили в настоящую первобытную
тайгу.  И  как  только  оказались под сводом могучих  деревьев,  как  только
почувствовали запах прели, папоротников, коры и влажных мхов, все облегченно
вздохнули.  После  стольких  дней  пути по марям тайга бесконечно обрадовала
нас.
     Нас  окружают  молчаливые  лесные  дебри,  чащи  малолетних   деревьев,
поднявшихся над могилой упавших великанов, и длинные седые космы лишайников,
свисающие  гирляндами  с  еловых  сучьев.  Яркие   полосы  солнечных  лучей,
пробившись  сквозь  кровлю  деревьев,  рассеивают  плотный  сумрак,  и  лес,
окутанный этим серебристым светом, кажется еще более величественным.
     Долбачи прокладывает  путь. Молодые  деревья  как бы расступаются перед
ним --  так ловко он владеет  пальмою, прорубая чащу. То тут, то там изредка
вспорхнет вспугнутая нами птица или зацокает белка.
     Всюду --  густая поросль.  Совсем  молодые деревья  растут  чрезвычайно
плотно, постарше -- несколько разреженнее, а  еще  постарше -- более  редко.
Здесь деревья принуждены вступать в жестокую борьбу друг с другом  за место,
за почву, за солнце.
     Вот  тонкая, стройная лиственница, как будто  одолевшая  в борьбе  всех
соседей.  На  ее  высоком,  гладком стволе  ни единой веточки,  только  одна
макушка зеленая. Все пошло в рост -- любой ценой надо было достигнуть кровли
леса, пробиться  к солнцу. Но старшие  деревья, чьи кроны образуют  свод, не
очень-то  гостеприимны  к своему потомству, они никого не пропускают выше. И
эту стройную лиственницу тоже  ждет удел сверстниц: вряд  ли ей справиться с
могучей кровлей, закрывшей небо.
     Лес кончился. За ним опять лысая земля.
     На востоке, за макушками деревьев, в  помутневшем  воздухе растворились
далекие холмы. Ветерок нет-нет да и набросит оттуда запах дыма.
     -- Тайга горит, -- говорит Долбачи, останавливаясь и нюхая воздух.
     -- Далеко? -- спрашиваю я.
     -- С перевалов, однако, увидим.
     -- Кто же мог поджечь ее?
     -- Люди тут нету. Однако сама гори. Огонь много лет может прятаться под
марью, даже не узнаешь, что он там живет. Потом, когда долго  нет дождя, сам
выходит наружу, зажигает тайгу. Это, однако, такой пожар.
     Через час из-за отрога, на  который мы взбираемся,  показывается облако
плотного черного  дыма, заслоняет  солнце, окутывает землю густым мраком. На
фоне синего неба оно кажется зловещим.  Прорвавшийся  внезапно  ветер принес
едкий запас гари. Воздух отяжелел. Стало трудно дышать. Послышался отчаянный
рев зверя.
     Долбачи торопится,  сворачивает  вправо,  косогором выводит  караван на
перевал. Впереди широкая падь, охваченная  пожаром.  Ветер яростно раздувает
огонь, гудит в вышине,  отбрасывая в небо  багряное  пламя.  По земле бушует
огонь.  Казалось  бы,  тут  ему нечем поживиться, но гляньте,  как он скачет
гигантскими  прыжками по ельнику, пожирает  стланик,  дупляные  лиственницы,
ягель, все живое. И, убегая дальше, оставляет позади в дыму обугленную землю
да  небо,  усеянное  черными  лоскутами,  как обугленными  птицами.  Мимо  в
паническом страхе проносятся уцелевшие выводки рябчиков, прыгают обезумевшие
белки, отчаянно кричит куропатка, сзывая отставших цыплят.
     Слева в горячем пламени бьется молодой коршун, не может одолеть высоты.
Его подхватывает ветер, бросает в одну, в другую сторону, давит вниз, ломает
крылья, и он черным комком падает на пылающий лес.
     Огонь обходит нас  с  трех сторон, окутывает  дымом. Долбачи  разрывает
связку  оленей на  три части, нам с Павлом  дает  по четыре оленя, и мы,  не
отставая  друг  от друга, прорываемся  через опаленную пожаром  зону. Уходим
дальше  по  отрогу и  затем  уже сворачиваем влево,  идем  своим  курсом  на
юго-восток.
     Лесные  пожары  -- конец лета. До зимы  остаются  считанные дни.  Скоро
наступит время долгих ночей, снежных буранов, белого безмолвия. Успеем ли мы
добраться до Ямбуйского  гольца, раскрыть  его тайну и, наконец, выбраться в
жилые места?
     Снова  бесконечное  холмистое  нагорье.  Мы  то поднимались на  высокие
водоразделы, и нам  открывались дымчатые  дали, слитые с жиденьким небом, то
нас поглощали темные глубокие пади, затянутые старыми гарями, то снова перед
нами выстилались мшистые пространства топких зыбунов.
     К концу шестого дня, преодолев большие расстояния, наш караван с трудом
поднялся  на давно уже видневшуюся  впереди возвышенность. Мы здорово устали
от  подъемов и спусков, от кочек под ногами, едва держались на  ногах. Олени
тоже падали от усталости. Но в награду  за долгий и трудный путь  мы наконец
увидели впереди высоченные гряды  Станового, заполнившие  весь юго-восточный
горизонт.
     После  однообразных  марей,  топких  болот и  чахлой тайги  эти  голые,
бесплодные горы показались нам чудесным зрелищем. Я на них гляжу не впервые,
и, как всегда, меня  волнуют эти суровые громады и бездонная ширь  небес над
ними. Солнце утопало в багровом горизонте. Теневая сторона хребта  с крутыми
обнаженными скалами маячила перед нами грозной стеною.
     Узнаю  тебя, Становой,  твои  гигантские  взмахи отрогов и  поднебесные
вершины,  твои  зияющие  чернотою  пропасти  и  древние  руины  скал,   твой
первозданный  хаос и первобытную дикость. Я хмелею от ветерка, и мне чудится
еле уловимый аромат горных  лютиков,  резкий запах рододендронов из холодных
ущелий и пряная сладость влажного ягеля.
     -- Сюда  смотри, это наш  голец -- Ямбуй, -- говорит Долбачи, возвращая
меня  к  действительности  и  показывая посохом на  толстую  вершину,  самую
крайнюю с левой стороны хребта.
     Так  близко  Ямбуй  я  вижу  впервые.  Он  стоит несколько обособленно,
горделиво возвышается  над южным  краем  Алданского  нагорья,  соединенный с
хребтом голым  отрогом, будто  Становой не  улегся в положенную ему длину  и
поэтому краем своим изогнулся на север. Тут он и оборвался мощным гольцом --
Ямбуем. Геодезисты назвали этот изогнутый отрог "аппендикс Станового".
     Словно в  беге,  голец вдруг  остановился, упершись  подножьем  в  край
обширного  Алданского  нагорья,  простирающегося  на  север.  У  него  тупая
каменистая  вершина, справа глубоченный  провал,  а слева  крутой  скалистый
склон,  истекающий  серыми россыпями, изрезанный  многочисленными ручейками.
Кое-где видны останцы.
     Подножье Ямбуя широко опоясывают густые  стланиковые  заросли и  редкая
лиственничная   тайга.   Ближе,   сквозь   сучья   низкорослых   лиственниц,
поблескивает  полоска  реки,   зажатая  береговыми  скалами.  Но  ниже  вода
разливается  и  смутно-смутно  белеет  за  лесом. Это  быстроводная Реканда,
берущая свое начало в глубоких складках Станового. За ней сразу и начинается
Ямбуй.
     -- Однако тут ночевать будем.  Смотри, олень шибко  морился, дальше  не
пойдет, -- говорит Долбачи, склонившись на посох.
     Лицо его осунулось, вид мрачный. Надо бы остановиться: и  люди  и олени
дошли, что называется, до изнеможения. Сегодня мы не отдыхали, как обычно, в
полдень. Но кто откажется от возможности переночевать на  берегу реки, когда
она так близко? До нее километра два.
     -- Нет,  Долбачи, пойдем к Реканде, там и оленям привольно, и нам будет
лучше.
     Проводник смотрит на закат усталыми глазами. Безропотно начинает криком
и пинками поднимать оленей. Бедные животные,  на них больно смотреть, как мы
их замотали.
     Тяжело  поднимается  Павел,  растирает  руками  колени,  но  ноги  едва
разгибаются, еще хорошо, что в руках посох.
     -- Пошли! -- командую я охрипшим голосом.
     Караван устало закачался на спуске.
     День на  исходе. Солнце  опалило  хребет  и  вечереющую равнину.  Рыжие
деревья  в огне, горят  перелески, пожаром  охвачены болота. Над залесенными
падями поднимается туман, и на нем вспыхивают алые пятна.
     Метров  через триста неожиданно вышли на звериную тропу. Она показалась
нам асфальтовой дорогой,  хотя  это была  неширокая, давно не хоженная, едва
протоптанная по зеленому мху стежка.
     Но все обрадовались. Павел даже запел:

     Широка страна моя родная,
     Много в ней лесов, полей и рек...

     Дальше мы пели вдвоем, и от песни стало легче. Долбачи тоже  повеселел,
прибавил шаг.
     Караван крупным косогором обошел обрыв, и мы спустились на  дно долины.
Последним  препятствием  до  берегового  леса  был  неширокий  зыбун,  густо
усеянный   переспелой  морошкой.  Желтые   ягоды,   точно  крупинки  золота,
соблазнительно лежали на пышном бархатисто-зеленом покрове.
     За зыбуном -- густая лиственничная тайга, запорошенная  увядающей хвоей
и пахнущая спелым ольховым листом. В ней уже сумрак позднего  вечера.  Но  в
сквозных просветах деревьев еще колышется еле уловимый свет.
     Еще  несколько  минут  мы идем  по  лесу,  выбирая  поуютнее  место для
ночевки. Вечерняя тайга необычно гостеприимна. В ней и прохлада, смешанная с
запахами рододендронов, хвои, увядших папоротников, и будто для нас наброшен
на  "пол"  ковер  из  вечнозеленых  пышных  мхов.  Каждое дерево  приглашает
поселиться под его  разлапистыми  кронами.  Но  мы вдруг стали разборчивыми,
продолжали  бродить по  лесу  в  поисках лучшего места.  А  расположились на
открытом высоком берегу Реканды.  Тут  ко всем  прелестям леса  прибавляется
речной ветерок --