еря раньше, чем можно было услышать его шаги.
     Толкаю старика, изображаю руками рога. Он утвердительно кивает головою.
Я сбрасываю с плеча карабин. Загря устремляется в сторону зверя.
     Из темных стлаников  появляется учаг.  На  нем  -- глазам  не верю!  --
Лангара.
     Осадив оленя, она легко коснулась ногами земли  и, приблизившись к нам,
с материнским беспокойством глянула на меня.
     -- Я  думала,  тебя поймал  амакан, не  увижу больше, --  сказала она с
облегчением.
     -- Почему ты так решила?
     --  Мы слышали выстрел из берданы, подумали:  почему Карарбах стреляет,
а, не ты? Он не  собирался убивать злого духа. Немного погодя опять услышали
выстрел,  тоже из  берданы. Что  бы ты  сказал?  Не  знаешь?!  Мы  подумали:
наверное, Карарбах ранил амакана, потом тот бежал, его догнал старик и убил.
Ты не  стрелял,  что-то  с тобою случилось.  Разве усидишь на  таборе, всяко
думается! Вот я и тороплюсь узнать, -- может, помогать надо?
     -- Спасибо, Лангара, ты угадала,  все именно так  и было. Карарбах убил
людоеда.
     -- Убил? -- Она роняет на землю поводный ремень, поднимает руки к небу.
--  Неужели забыл, что в амакане злой дух? Он ничего не прощает людям и тем,
кто против него, приносит много горя. -- И она повернулась к старику.
     -- Карарбах хорошо знал все это  и все-таки убил Харги, но, как видишь,
остался  жив! -- Я ловлю ее худую, холодную руку, говорю как можно ласковее:
--  На  земле нет ни злых, ни добрых духов, Лангара, все это  придумали сами
люди. Ты это понимаешь и веришь в духов лишь в силу привычки.
     Лангара хмурится, слегка повисает на моей  руке, и пальцы ее наливаются
тяжестью. Не по душе ей мои слова, и, кривя губы, она говорит убежденно:
     -- Зачем ты  пришел  в  наше  стойбище?.. Без тебя мы много лет жили, и
неплохо жили, как велели предки, а они знали такое, что скрыто от других. Ты
говоришь, что духов  нет,  что  мы слепые, неправильно живем.  Но  разве  не
знаешь, что человек  без веры все одно  что  бесплодная женщина,  которая не
знает материнской радости. Я не видела духов, но знаю: они сильные. Поверить
же  тебе, лючи,  все равно что  надсмеяться над  своим  прошлым,  над  своею
жизнью.  Но мы  так не можем. Пусть дети живут по-новому, им  не нужны  наши
старые боги...
     -- Нет! Мне хотелось помочь вам освободиться от ненужного  страха перед
Харги, чтобы вы больше верили в свои собственные силы.
     -- Нет больше Харги... -- еле слышно шепчут ее губы.
     Но  вот  опять  перед  нами  прежняя  Лангара.  Суровая,  неуступчивая,
убежденная в  своей правоте.  Она поднимает с земли поводной ремень, выходит
вперед с учагом, ведет нас на табор.
     Взошла луна. Тьма  рассеялась, ушла в перелески, легла на  болота.  Под
ногами     обозначилась     тропка.     Старуха    перебредает     промоину,
приостанавливается, грозит мне кулаком.
     -- Духи тебе не простят, ты это  узнаешь раньше, чем  покинешь Ямбуй. И
Карарбаху больше не будет удачи.
     -- Ты, Лангара, с детства поклоняешься  духам,  ублажаешь, молишься  на
них, так почему же они не оградили тебя от многих несчастий, что пережила ты
за свою жизнь?
     -- Человеку положено много горя и мало радости, -- возражает она.
     -- Но не от духов!
     Старуха гневно глянула на меня, дернула за повод оленя.
     Она шла, сбиваясь с проторенной стежки, как ошалелая. Потом вскочила на
учага, погнала его влево от тропки через марь и исчезла.
     Мы почувствовали теплое, живительное дыхание костра раньше, чем увидели
огонь.  И ветерок  донес  резкий запах  звериного  мяса.  Это, видимо, каюры
привезли медведя -- нашу с Павлам добычу.
     Все поднялись и удивились: за плечами у нас не было ни шкуры, ни мяса.
     --  Ушел... -- произнес  с отчаянием  Цыбин,  сплюнув  с губы прилипшую
цигарку.
     --  Нет, не ушел, утонул в зыбуне, -- ответил я, стаскивая с плеч лямки
и присаживаясь к костру.
     Нас окружают необычным вниманием, даже далекий гость, самый почетный  у
эвенков, позавидовал бы нам.
     Повар Федор, кажется, готов выполнить любое наше желание: дескать, быка
бы сжарил, не жалко, тайменя метрового не  пожалел бы,  да нет  ни  того, ни
другого!
     -- Чайку налить или вначале супу горохового похлебаете? Нынче на выбор,
-- говорит он, пристраивая к жару котелок и чайник.
     Черные грозовые тучи угрожающе нависли над стоянкой.
     Из  темноты появляется Лангара.  Дрожащий  свет  костра осветил ее. Как
будто постарела она за  этот  час. Растрепанные космы седых волос прикрывают
лицо. Синие  губы сжаты  в гневе. Может  быть,  только теперь  она  со  всей
ясностью поняла, что остается одна со своими духами на всей земле, что и  ей
бы надо уйти от них, да как же с прошлым?..
     Она отказывается от  чая.  Усаживается  рядом  с  Карарбахом.  Над  ним
нависает  буря.  Он не видит Лангары,  но  чувствует ее  тяжелый  взгляд  и,
горбясь,  уменьшается,  уходит под дошку, как  кролик перед  удавом. Чуточку
отодвигается.
     -- Лангара, закури!  --  обрывает Павел напряжение и, подсев  поближе к
старухе, протягивает ей кисет с махоркой.
     Лангара берет его, бессмысленно держит перед собою. Смотрит на Павла, и
на ее лице остывает накал. Она лезет за пазуху, достает  трубку, набивает ее
табаком,   отсыпает  горсть   в   карман.   Прикуривает  от  уголька.  Жадно
затягивается раз за разом, дым туманит глаза, умеряет в них гнев.
     У старухи опускаются худые плечи. Она вся никнет и кажется беспредельно
одинокой. Мне просто по-человечески становится жаль ее.
     Отхлебнув  несколько глотков  остывшего  чаю.  Лангара пододвинулась  к
старику. Она говорит с ним шепотом. Карарбах внимательно следит за движением
ее  губ и  рук. В  шепоте ее чувствовался страх перед  неизвестностью -- что
будет дальше: разразится ли Харги гневом и пошлет на них несчастья, запутает
обратную дорогу и им никогда больше  не  увидеть своих детей, стадо, вершины
Худорканских гор или все на земле останется неизменно, как при духах, с теми
же радостями и горем?
     Над стоянкой лопнул черный небосвод. Молния, распахивая тучи, упала  на
Ямбуй, и удары невероятной силы потрясли голец,  останцы до самого подножья.
Земля содрогалась  от  долго  не  прекращающихся  разрядов.  Какое  зловещее
нагромождение туч! В небе неукротимое бешенство разгулявшейся стихии.
     Лангара  толкает Карарбаха в бок, поднимает к  небу  руку,  исступленно
кричит мне:
     -- Ты сказал,  что  Харги нет,  а  это  кто?  Сейчас  увидишь,  как  он
расправится с непокорными! -- И она в страхе прижимается к Карарбаху.
     На мгновенье наступила жуткая тишина, страшнее грозы. Раздался жалобный
крик птицы. Он смолк, и тишина показалась еще более глубокой.
     Над нами снова рвется небо. В тучах кишат, как змеи, молнии. Все ближе,
все чаще разряды. С треском упала расщепленная молнией лиственница.
     К счастью, разряды миновали стоянку. Грозовые тучи  обрушили свой  гнев
на топкую равнину, опалили мигающим светом перелески и ушли на север.
     Лангара разочарованно глядела вслед уходящим тучам. Может  быть, в этот
момент, как никогда, она молила Харги вернуться, поддержать ее, сама готовая
во имя этого на любые испытания. Но злой дух не возвращается. Покорные ветру
тучи уходили в глубь нагорья, и оттуда доносился стихающий рокот.
     На лицо падал почти неприметный в воздухе мелкий дождь.  А вот и звезды
над Становым,  живые  блестящие капельки. Мягкий  свет  луны  облил  снежные
вершины, заглянул в расщелины, долго шарил  по перелескам, пока не обнаружил
нас. После грозы так приятно затишье лунной ночи.
     Цыбин,  Павел и  я  долго  сидим у  костра.  Резкий  ветер -- серьезное
предупреждение  о  наступающих холодах. А в районе  Ямбуя  еще уйма  работы,
затянувшейся  в связи с гибелью  людей. Утром наблюдатели пойдут в последний
раз штурмовать голец, наш же путь обратно на запад, к таежному аэродрому.

     Лагерь спит.  Я  заканчиваю  записи  в  дневнике.  Кто-то  сзади  легко
крадется ко мне. Шаги обрываются рядом за спиною. Должно быть, Лангара. Я не
вижу ее, но это она. Мне кажется, я и задержался у  костра, чтобы поговорить
с нею. У нас ведь остался незаконченный разговор, а утром наши пути навсегда
разойдутся.
     -- Садись, Лангара,  -- говорю, не оглядываясь, и  отодвигаюсь  к  краю
валежины.
     Вот уж не ожидал! Это Илья.
     Каюр присаживается, достает кисет,  сворачивает цигарку, передает кисет
мне. Я закуриваю. От непривычки бумага рвется, махорка рассыпается. Не знаю,
как начать разговор. А Илья прикуривает от головешки, усаживается поудобнее.
Дышит громко, неровно, но молчит...
     Проходят минуты. Илья кончает вторую цигарку. Курит и курит...  Значит,
помирились. Да разве словами скажешь так убедительно, как этим молчанием!..
     Илья  бросает окурок на  землю,  притаптывает, смотрит  на меня добрыми
глазами.  Затем вытаскивает из ножен  свой узкий, длинный,  сильно сточенный
нож, подает мне.  Я отдаю  свой  складной охотничий нож с ручкой из  козьего
рога.
     Было за  полночь, когда я  уходил от костра. В тени,  без духов, дремал
седой  Ямбуй.  Поодаль  от костра,  прикрывшись  шкурами,  спали  Карарбах и
Лангара, может быть, первым спокойным сном за всю свою долгую жизнь.
     ...Меня  разбудила грустная  песня. Пела ее Лангара, собирая  по  марям
оленей.
     У  моего изголовья лежит  ошейник Загри. И я вспомнил о своем  обещании
отдать  кобеля  пастухам. Боль сжала сердце: неужели придется  расстаться  с
любимой  собакой? Начинаю  искать  повод,  чтобы  не отдать Загри... Убеждаю
себя, что расстаться  с  собакой,  которая  так  верна  тебе и  столько  раз
выручала из беды, равносильно предательству. Пусть старики берут что угодно,
отдам карабин, но  не Загрю. Тот, кто долго шел по опасной тропе с преданной
собакой, поймет меня. С этим твердым решением я выбрался из-под полога.
     Кобель  привязан к березке чужим сыромятным ремешком -- значит, пастухи
уже считают его своим. Нет-нет,  ни за что не  отдам! Не подхожу к нему, как
обычно утрами,  не  смотрю на него  -- нет сил.  А Загря не спускает с  меня
глаз, пытается угадать, что случилось со мной.
     За перелеском  умиротворяющий пейзаж: мари, обступившие болота, за ними
полуголые  осинки и моховые  бугры, усеянные клюквой. В лесной чаще одинокий
посвист рябчика вплетается в грустную песню пастушки.
     Лангара идет  следом за пасущимися оленями. Увидев меня,  она смолкает,
подходит к горбатой лиственнице.
     -- Доброе утро! -- кричу ей.
     -- Чего пришел, разве дела нет на таборе? -- спрашивает она.
     -- Песня твоя приманила. Вы с Карарбахом сегодня на Худоркан?
     -- Да. А ты домой, к бабе, к детишкам? Может, останешься? И Павел тоже?
     -- Зачем?
     Она помолчала. Дрогнули уголки губ.
     -- Ты говорил, что нам надо  уходить с этих  мест  с оленями, где лучше
тайга  и земля больше  родит, а разве не эти болота,  не  эта стужа и не эти
камни  дают  нам  силы, делают  нас сильнее  бурь,  голода,  несчастий?!  Ты
останься, будешь немного кочевать с нами. Мы покажем  тебе, сколько добра на
этой земле! Иди на  восток, на запад, куда хочешь, иди день,  неделю, месяц,
все тайга да тайга, все ягель для оленей, везде помет  соболя. Говорю, тайга
не должна пустовать.
     -- Мне, Лангара, твое беспокойство понятно. Человеку всегда было трудно
в этих пустырях, и хорошо, что ты не сулишь легкую жизнь своему потомству. И
мне не безразлична судьба этого края, которому я отдал много лет.
     -- Тогда увези  с собою это... -- Старушка дрожащей рукой  берет горсть
земли с пучком бледно-желтого ягеля и сует ее в карман моей телогрейки. -- А
от  тебя у нас  Загря. Спасибо за него. Ты не болей за него, не  обидим.  Но
если когда-нибудь еще наши  тропы сойдутся, верну тебе собаку.  Верь мне. --
Она протягивает свою худую руку.
     Стою перед ней как истукан. Старуха не догадывается, с чем я шел к ней,
смотрит на меня доверчивыми глазами простодушного человека. Я не выдерживаю,
беру ее руку.
     -- Согласен, Лангара: если встретимся, ты вернешь мне Загрю.
     -- И еще  одно  слово хочу сказать:  не думай, что Лангара  дурная,  не
понимает, что делается  на  свете. Я гляжу на детей --  они  другими  станут
людьми.  Да и сама не  хочу быть  такой, как  прежде.  Моя  мать никогда  не
поднимала головы, а я ее не опускаю...
     Из-за далекого перелеска донесся выстрел. Кто-то взревел. Упала лесина.
Олени подняли головы, перестав кормиться.
     Лангара забеспокоилась.
     -- Это  Карарбах стрелял, -- сказала она, хватая меня за руку. -- Ты не
обманулся,  хорошо видел, что амакан пропал в зыбуне? Не поймал ли он сейчас
Карарбаха?
     И она бросилась к стоянке.
     Когда  я  пришел туда,  старуха уже  седлала учага. Кто бы  мог дать ей
шестьдесят лет,  видя, как с винтовкой в руке она легко  вскочила на  оленя,
погнала его через топкую марь, беспрерывно подбадривая пятками.
     Мы с Долбачи побежали  ее следом. Пока перебрались  через марь, Лангара
была уже далеко за перелеском.
     За вторым  болотом показался  ельник. У  его края горел костерок, и дым
сиротливо сверлил синь утреннего неба.
     -- Карарбах зверя убил, -- сказал Долбачи, сбавляя бег.
     Подходим к ельнику. Лангара сидит уже  у  огня, ест свежую печенку.  На
лице и следа не осталось от тревоги.
     На земле лежит огромный сохатый,  сваленный  пулей  старика. Широченные
лопасти рогов в сажень в размахе. Черная с проседью шуба  лоснится. На ногах
почти белые чулки.  Зверь уже в брачном наряде -- красавец, хотя до гона еще
недели три.
     Мы с  Долбачи помогаем Карарбаху освежевать сохатого, разделить тушу на
равные части для  вьюков. У Карарбаха на завтра много лакомств: две берцовые
кости, жирные почки,  печенка. Сегодня  ему разрешается есть  "сколько хочет
брюхо".
     Лангара дремлет у огня,  разнеженная теплом. Старик присаживается рядом
с нею на сучковатую колоду, достает из котомки  топор. Обухом дробит  кости,
выбирает мозг, складывает возле себя горкой.
     Старуха пробуждается. Смотрит на меня сытыми глазами.
     -- Это хочешь? -- Она  отсекает ножом ломоть  от недоеденной  печенки и
подает мне. Я кладу его на жар.
     -- Старику нынче большой фарт, -- говорит Лангара.
     -- А ты вчера пророчила, что ему вообще не будет удачи.
     --  Харги еще  себя покажет. Ты напрасно  говоришь --  духов нет, духов
нет... а кто есть?
     -- Человек.
     -- Человек должен кого-то бояться...
     -- Если не надеется на себя, -- перебиваю ее.
     Лангара  хочет  возразить,  но замечает  возле  Карарбаха горку  мозга,
обрывает разговор -- обилие пищи действовало на нее успокоительно.
     Начался  пир.  Ели  все сырое, несоленое, как наши далекие предки, и от
жирной пищи как будто пьянели. Будь чай -- пиру бы не было конца.
     Лангара  вложила  нож в  ножны, встала.  Карарбах  и Долбачи  перестали
жевать, тоже поднялись.
     -- Возьмешь  сколько надо мяса в  дорогу, остальное Цыбину,  так  хочет
Карарбах, -- сказала старуха, обращаясь ко мне.

     Через  час свернули  лагерь.  Вьюки  разложены  по  седлам.  Лангара  и
Карарбах пойдут с нами  до  поворота к Реканде, и мы распрощаемся. Последним
покинет стоянку Цыбин со своими людьми. Его путь на Ямбуй.
     У  лиственницы Загря. Я прячусь от  его взгляда -- мне не  по  себе. Не
знаю, как расстанусь с собакой... Уйду, не прощаясь.
     Два оленя впряжены в  носилки. В  них  повезем  Степана  до  аэродрома.
Настроение у парня бодрое.
     Все  собрались  у  затухающих   головешек.  После  минутного   молчания
прощаемся с  наблюдателями. Они пока не имеют права мечтать о  пути  в жилые
места. У них еще встречи со снежными буранами, с лютой стужей.
     Впереди  идет  Лангара,  ведет  в  поводке  Загрю.  Кобель  беспрерывно
поворачивает голову, ищет меня, не может понять, почему  я охладел  к нему и
куда ведет его эта  старая  женщина? Он упирается лапами, отказывается идти,
но Лангара тащит его дальше.
     Вот  и  поворот  к Реканде.  Нам --  на запад,  пастухам  --  на  юг, к
Худорканским  хребтам.  Я  обнимаю Карарбаха. Он загрубевшей ладонью хлопает
меня по спине и улыбается. Подхожу к Лангаре; она кладет руки мне на  плечи,
припадает седой головой к моей груди.
     --  Твоя  мать  счастливая. Как далеко ты  ушел,  а  свое  стойбище  не
забываешь.
     -- Поверь, Лангара, и ты будешь счастливой  матерью. В интернатах ваших
детей безусловно будут  учить, как  жить в тайге, и для них не будет лучшего
места на земле, чем то, где они родились.
     У  Лангары  на глаза  навертываются  слезы.  Я растревожил  ее  боль, о
которой она забыла в повседневной суете, но которая никогда не стихала.
     -- Если это правда, -- сказала она, вытирая ладонью заплаканные  глаза,
--  мы с Карарбахом  подождем умирать. Тогда  я поверю, что  человек сильнее
Харги.
     Я  смотрю  на  нее. Сколько таких тружениц знает эта  скупая земля! Они
рожали   детей  и  учили  их   мудрым  законам  предков,  добывали  огонь  и
поддерживали его всю ночь; выделывали шкуры  и обшивали семью; варили пищу и
ели, что оставалось от обеда; ложились  спать последними и вставали до зари.
У них  грубые руки тружениц и добрые материнские сердца. Эти женщины  давали
начало жизни и умерли, не оставив нам даже своих имен.
     На  меня в упор смотрит  Загря.  Он,  кажется, понимает, что расстаемся
навсегда. Я не  выдерживаю, припадаю  к нему; он лижет  шершавым  языком мое
лицо...
     Караван  тронулся, закачался  на  тропе. Взвизгнула собака, рванулась и
повисла на  ошейнике,  неистово  взвыла.  Я  сбежал к бушующей Реканде,  рев
переката заглушил вой Загри.
     За  рекою,  на  подъеме,  мы остановились поправить вьюки.  Карарбах  и
Лангара все еще стояли на возвышенности среди  одиноких, изувеченных ветрами
лиственниц.  От  них оторвался черный  комок -- Загря.  Отпущенный старухой,
кобель стремительно понесся нашим следом. Перемахнул реку и, не задерживаясь
возле нас, исчез в чаще.
     Я  оглянулся,  хотел  поблагодарить  добрую  старуху, но  на  бугре  ни
Карарбаха, ни Лангары уже не было -- их поглотили корявые дебри тайги.

     Григорий Анисимович Федосеев
     ЗЛОЙ ДУХ ЯМБУЯ
     РОМАН-ГАЗЕТА No18(366) 1966