сь,  что-то  объясняет,  тыча пальцем  то по одну, то  по  другую
сторону  полукруга,  показывает  на свою  левую  ногу,  выворачивает  ступню
внутрь.
     Лангара  внимательно вслушивалась  в  его  голос,  силясь понять  смысл
звуков,  следила за  жестами рук.  Иногда она  перебивала  старика,  просила
что-то повторить.
     -- Теперь  ты слушай, хорошо  слушай. Карарбах правильно тебе толмачит.
-- старушка  пересаживается поближе ко мне. -- Амакан  -- калека,  его  одна
нога  портилась. Он постоянно живет тут,  на Ямбуе. В нем Харги -- злой дух!
Его  не  убьешь даже из  твоего сильного ружья,  а только разгневаешь, тогда
новые  несчастья падут  на  людей. Но Карарбах  не  может  оставить  вас без
помощи. Это закон тайги.  Он говорит: лучше гнев духа принять, чем бросить в
беде  человека.  Пойдет  с тобою, но так, чтобы  Харги не узнал его.  Старик
найдет тебе людоеда, может, близко подведет, однако стрелять не будет: Харги
хорошо знает его бердану.
     -- Скажи ему, я согласен.
     -- Еще  слушай. Теперь  амакан  голодный,  шибко осерчал, так прямо  на
людей ходит, -- и  старуха вскинула на меня обе  руки. -- Если ты пойдешь  с
Карарбахом -- это помни.
     -- Мы должны скоро идти?
     --  Маленько  кушай и ходи.  Карарбах хочет  торопиться,  видишь  снег,
немного мороз будет;  амакан уйдет с  Ямбуя в большую тайгу, берлога делать,
голец больше не вернется. На другой год твой люди опять пропади тут.
     Я толкнул  Карарбаха локтем  в  бок, показывая  на себя, на  него  и на
Ямбуй.
     Он утвердительно кивает головой.
     --  Потом  ты помни, -- говорит мне  Лангара.  --  Если  Карарбах  тебя
приведет близко амакану -- Загря будет мой. Ты так сам сказал.
     -- Да,  да, я отдам тебе и Загрю, и палатку,  и спальный мешок, лишь бы
он помог нам убить людоеда.
     Старушка довольная  подходит  к  Загре, приседает на  корточки, любовно
гладит кобеля.
     Идем с Цыбиным умываться к расплескавшемуся по широкому руслу  ручью. В
лужах  ледок  после  первого  заморозка.  Он хрустко  лопается  под  ногами,
взрывается мелкими брызгами.  На камнях перламутровые узоры. А там, где вода
плесками  покрывает   валуны,   красуются  башни,  замки,  ансамбли  сложных
сооружений.
     -- Слушайте, Цыбин, возьмите одного  из проводников, пойдите  на марь к
озерам и  там, против  мыса, где похоронены  ребята, устройте засаду. Оттуда
будете  наблюдать  за склоном  Ямбуя, куда  пойдем мыс  Карарбахом. Возьмите
бинокль. Если увидите  медведя -- подожгите  дымный  костер,  приготовив его
заранее, если же медведя обнаружите возле нас -- дайте два выстрела, один за
другим, и мы будем знать, что близка опасность. Но это не все и  не главное.
Вы можете на месте столкнуться с  медведем. Мне не нужно объяснять  вам, что
это значит. Способны ли вы на такую встречу?
     -- Ну и дальше?..
     -- Вы не обижайтесь. Это не входит в ваши обязанности по работе, и если
вы  чистосердечно откажетесь  -- никто никогда не узнает о нашем разговоре и
не упрекнет нас.
     -- Это моя обязанность, и я пойду. Кого из эвенков советуете взять?
     --   Поговорите   с  Долбачи,   он  надежный   проводник,   великолепно
ориентируется в тайге. Имейте в виду, пойдем на два-три дня, больше у нас не
будет времени. Или -- или! Понимаете?
     Мы  вернулись к  палаткам.  Я позвал  Долбачи. Мне не  нужно  было  его
упрашивать.
     --  Как  скажешь,  так и будет,  -- ответил на мое  предложение  эвенк,
торопливо запихивая в рот толстый ломоть лепешки и такой же кусок копченки.
     Ко мне подходит Загря.  Садится  рядом,  закидывает голову,  смотрит на
меня в упор печальными глазами. Вид у него неважный. Он плохо  ест и  за все
утро первый раз  встал. Ему надо отлежаться. Собака  как будто  понимает мои
мысли и едва заметным движением касается своим телом моей ноги. Я  глажу его
по мягкой шерсти. Он, видимо, принимает мой жест как знак согласия взять его
с собой, вытягивается, качается на слабых ногах взад-вперед, виляет хвостом,
уже готовый следовать за мною.
     -- Нет, нет, Загря, ты не пойдешь!
     Но  он знает, не было  случая, чтобы  мы ушли из лагеря  без  него,  --
продолжает радостно потягиваться.
     -- Павел, -- зову я  радиста. -- Привяжи Загрю и  не отпускай. Завтра я
приду за ним. Не забудь сегодня передать в штаб о событиях вчерашнего дня.
     --  Хорошо,  передам,  --  ворчливо  отвечает  он и  продолжает  стоять
какой-то растерянный.
     --  Что  у  тебя?  Опять  приснилась  Светлана?  Сходи, окунись разок в
Реканде.
     Ко мне подходит Лангара.
     -- Слушай, -- говорит она  почти шепотом. -- Карарбаха надо спрятать от
злого духа, обмануть Харги, тогда все хорошо будет.
     -- Как спрятать, он же идет со мною?
     -- Другой одежда надо на него надевать. Я беру  старуху за руку, отвожу
от костра.
     -- Лангара, ты умная женщина,  убеди Карарбаха, что нет на земле Харги,
напрасно боится его.
     --  Я не найду таких слов  сказать ему. Он старый  люди,  не хочет быть
другим.  Старик  должен идти  с  тобою  и после  всякое  горе  будет считать
наказанием духов, но, однако, идет. Пойми, это трудно ему, а ты хочешь еще и
больно сделать.
     -- Боже упаси, я хочу облегчить... Время духов давно прошло.
     -- Он лучше умрет, но не поверит, что Харги нет.
     -- Хорошо, -- сдаюсь я. -- Скажи, какую одежду ему надо?
     -- Все равно, что дашь, лишь бы не похож на Карарбаха.
     Старик попросил остричь его реденькую бороденку, свисавшую одним пучком
с подбородка, и  стал переодеваться. Свою  поношенную дошку, лосевые  штаны,
унты он туго свернул, сунул в котомку.  Надел хлопчатобумажную пару, которую
дали  ему ребята,  телогрейку. Делал  он  это с  присущей  ему серьезностью,
стараясь не замечать  нас. Но сапоги его  страшно  удивили  -- какую тяжесть
носят лючи  на ногах! Они, конечно, были более чем в десять раз тяжелее  его
олочь, и он от них отказался. Взял у Долбачи его старые унты.
     Старик с котомкой за плечами, в Степановой  кепке, с берданой внешне не
отличим  от нас, совсем не похож на Карарбаха! Лангара  обходит его  со всех
сторон, смотрит  на старика  снизу,  сдвигает  набок  кепку, поворачивает то
вправо, то влево и разражается неудержимым смехом.
     -- Он лючи, лючи! -- и тычет в него концом посоха.


СЛЕДЫ УВОДЯТ В ЗАРОСЛИ

     Мы все стоим  плотным кругом у  костра, в сосредоточенном молчании, как
всегда перед походом. В эту  минуту ты как  бы проверяешь себя перед трудным
маршрутом  и  будто  даешь  клятву  в своей  верности  спутникам,  как  это,
возможно, делали наши далекие предки, отправляясь на опасную охоту.
     Загря, с подозрением следивший за нами, вдруг взбунтовался. Увидев, что
мы уходим  без него,  рванулся, упал и стал вертеться на сворке. Я уже готов
был вернуться и отпустить его, но благоразумие взяло верх.
     -- Загря, перестань, завтра приду за тобой! -- кричу я,
     В ответ собака завыла жалобно, долго, но нас уже поглотил перелесок.
     Бредем  звериной, чуть  проторенной тропкой, через  марь,  обставленную
заиндевевшими кочками,  будто  кувшинами  с  поблекшим черноголовником.  Под
ногами ледок. В воздухе морозная  свежесть. В мышцах столько бодрости,  что,
кажется, унес бы на плечах весь мир.
     Впереди  неизменно  Карарбах, следом  Цыбин тяжелыми сапогами  взбивает
маристую воду.  За ним -- Долбачи,  он  не хочет мочить  свои мягкие  олочи,
скачет  по упругим кочкам. Я  иду последним, с  мыслями  о  Загре. Нам будет
трудно обойтись без него. Не  вернуться  ли  за кобелем?.. Уже хочу крикнуть
Цыбину, чтобы он остановил Карарбаха, но  ноги несут меня  дальше.  Смолкает
вой Загри, и я успокаиваюсь.
     За марью Цыбину и Долбачи идти влево, а нам с Карарбахом -- вправо.
     --  Как облюбуете место, откуда  будете  наблюдать, разведите  минут на
десять костерок, чтобы  мы знали, где вы находитесь! -- кричу  вслед Цыбину.
-- Если сегодня мы не  убьем  медведя, ночуем у вас. Там, среди болот, будет
безопаснее.
     Идем  с  Карарбахом   вдоль  перелеска.  Воздух  необыкновенно  чист  и
прозрачен.   Впереди  заснеженные  взмахи   Станового,  уже  облитые  светом
пробудившегося солнца, и темные щели, на  дне которых отдыхает ночной туман.
Точно затаившееся чудовище неподвижно ждет он своего часа. А ниже провала --
гранитный  барьер  из  скалистых нагромождений,  прорезанный  узкими щелями,
уводящими взор в самую глубину хребта.
     Меня с  детства привлекали горы  своим величием  и вечным спокойствием.
Они никогда мне  не надоедают, меня не  утомляет их  крутизна и не пугают их
поднебесные вершины. Горами можно любоваться вечно, как и морем.
     Карарбах  вдруг  останавливается,  смотрит  под  ноги, манит  меня.  На
зеленом  мху  видна  глубокая вмятина, отпечаток тяжелой лапы. Медведь  явно
ушел  к  лагерю.  След  был  чуточку  затянут  инеем, -- зверь  был здесь  в
предутренний час. А вот и еще след  в грязи, мы сразу узнаем отпечаток левой
лапы, вывернутой сильно внутрь.
     Старик долго  стоял,  прислушиваясь. До лагеря, который хорошо виден за
болотом, не больше двухсот метров. К нему хищник не пошел: побоялся огня или
учуял  запах  собаки. Медведь  вообще собаки не боится, но его, привыкшего к
постоянной тишине в лесу,  лай раздражает,  приводит в бешенство, и  он  или
бежит от собаки, или вступает с нею в драку.
     Зверь,  вероятно,  решил подобраться к  лагерю с другой стороны,  пошел
вдоль болота, но оно далеко растянулось. В воду же не полез.  Лег на  траву,
откуда  была видна стоянка. Карарбах подозрительно  осмотрел лежку,  обратил
мое внимание на то, что примятая на ней трава не  заиндевела: видимо,  зверь
ушел недавно, может  быть, только что. Потом старик показал на обледеневшую,
явно от дыхания  медведя, траву впереди лежки:  он  лежал мордой к  стоянке,
что-то выжидал.
     Мы оказались недалеко от лагеря, и я позвал  Павла. Он перебрел болото,
подошел к нам.
     -- Видишь? -- спросил я, показывая на  измятую траву.  -- В одиночку ни
шагу  из лагеря, установите  суточное  дежурство,  держите  большой  костер.
Понял?
     -- Все сделаем, не маленькие, уж как-нибудь сами себя убережем.
     -- Вот этого "как-нибудь" медведь и ждет, чтобы проучить вас.
     -- Не беспокойтесь, у нас он не поживится, -- уверенно отвечает Павел.
     Он уходит в  лагерь,  а  мы  идем  по следам медведя.  Зверь прошел еще
метров сто вдоль болота, оставляя  на  следу  раздавленный ледок и  сбитый с
веток голубики  иней.  Следы настолько свежи, что кажется, зверь идет где-то
впереди нас.
     Карарбах заряжает бердану,  жестами  предлагает  мне идти  рядом  и при
необходимости стрелять сразу, не дожидаясь его.
     Каждое мгновенье  можно наткнуться на  зверя. Здесь, на маристой почве,
не  сразу заметишь притаившегося  медведя, его темно-бурая спина как  нельзя
лучше маскируется среди мшистых бугров.
     Медведь вышел почти  на свой  след и, оставляя в  грязи отпечатки  лап,
направился  вдоль гольца.  Старик задумался,  куда идти? Следом медведя или,
как решили с утра, -- на голец? Он показал рукой на тропку и зашлепал по ней
мокрыми унтами.
     Мы  выходим  на свой вчерашний след. Долго поднимаемся по склону Ямбуя.
Карарбах идет привычным неторопливым шагом. Не оглянется, как будто меня нет
с  ним. Он привык к одиночеству, оно  не  удручает его.  Окружающая  природа
представляется ему, как нечто одушевленное, с ней он, видимо, делится своими
мыслями. В постоянных  скитаниях по  тайге он не ищет приключений, ничем  не
восхищается, все принимает как должное.
     За кустарниками мелкая россыпь. Мы  прошли  наискосок по  ней к высокой
скале, подымающейся над обрывами. Обошли ее справа и по крутому, заваленному
обломками  гребешку  вышли   наверх.   На   скале  свежий,  пушистый  ягель,
притоптанный копытами сокжоев, и всюду их помет.
     Ветерок  бросал прохладу в  лицо, проносился мимо. Старик остановился у
самого  края  уступа.  За  ним  провал и  крутой,  в  обломках  скат  Ямбуя.
Прищуренные глаза Карарбаха блуждали по скалистому  склону, ощупывали далеко
внизу волнистый  стланик,  ложбины.  Сухие  губы шептали,  сжимались,  снова
быстро шевелились. Казалось, старик произносил какие-то страшные заклинания.
Потом он строго глянул на меня, свободно вдохнул и спокойно стал усаживаться
на самой бровке скалы. Я пристраиваюсь рядом.
     Ленивая, теплая осенняя тишина наполнила день.
     Осенняя  яркость и  обилие  красок смягчают пейзаж угрюмого нагорья. Но
сквозь  этот  великолепный наряд  невольно ощущаешь немые  признаки великого
перелома  в природе. Еще немного дней, и  любые бураны безжалостно  сдерут с
земли цветной  наряд,  утопят  тайгу в океане  снегов, и замрет  на  скучной
белизне жизнь.
     Карарбах забеспокоился, что-то его встревожило.  Вытянув жилистую  шею,
он наклоняет голову, пристально глядит вниз, под скалу.
     Под  нами  ребристый  гребень,  сбегающий  до  самых  стлаников,  рядом
извилистый лог, затянутый карликовыми ивками, а еще ниже  -- волнистые серые
россыпи.
     Нигде ни души.
     И вдруг до моего слуха долетает стук скатывающихся камней. Он доносится
оттуда, куда так пристально смотрит старик. Я подвигаюсь к самому краю скалы
и,  удерживаясь  руками за  выступ,  тоже  смотрю  туда.  Никого...  Что  же
встревожило Карарбаха, если звуки скатывающихся камней до него не доходят?
     Через несколько минут, как будто успокоившись, старик перевел взгляд на
далеко  лежавшую равнину.  Но вот он опять с какой-то внезапностью посмотрел
вправо под скалу, да  так  и застыл.  Я  через его плечо тоже заглянул туда.
Никого нигде. Но было полное ощущение, что кто-то ходит под нами. И как бы в
доказательство вновь послышался затяжной шорох камней.
     Я схватил карабин, но старик отвел в сторону ствол, предупредил пальцем
-- не стрелять. А сам, не отрывая взгляда, следил за гребнем.
     Не понимаю, каким образом глухой  старик догадывается, что кто-то ходит
под нами? Неужели он воспринимает звуки иным путем, нежели мы?
     Опять стукнуло внизу, посыпались  камни, и еще не смолк  их грохот, как
из-за  нижнего  карниза  вырвалось  какое-то  серое  животное.  Узнаю  самку
снежного   барана  --  обитателя   поднебесных   вершин.   Она   беспрерывно
оглядывается. В  ее  пугливом  взгляде, в быстрых,  неуверенных  прыжках  --
страх.
     По  обе  стороны  самки,  почти   впритирку,  бегут  два  ягненка.  Они
удивительно точно повторяют движения матери, делают те же прыжки, и все трое
гордо несут свои головы, поворачивая их то вправо, то влево, будто всеми ими
управлял один механизм.
     Вижу, самка бросается  в сторону, двумя прыжками  выскакивает на выступ
и, повернувшись к своему следу, застывает, угрожая кому-то лобастой головой.
     Самка одета не по сезону: на ней потрепанная, еще не совсем  вылинявшая
шуба,  а  ведь скоро зима. В ее  нервных движениях, в настороженности печать
каких-то  забот.  Мы следим  за  ней.  Что  приковывает  ее  взгляд там,  за
карнизом, куда она так напряженно и не без тревоги смотрит?
     Самка  и  ягнята бросились выше  по гребню,  но остановились,  постояли
секунд пять и с такой же поспешностью вернулись на выступ.
     Это  показалось  подозрительным,  и  мы,  не отрывая  глаз,  продолжаем
наблюдать за  животными. Рядом  с  ними появляется  прошлогодний ягненок  --
самец. Это видно  по рожкам,  они не как  у самки, заброшены прямо назад,  а
несколько шире и завернуты концами наружу. В его позе уже проступают  гордые
черты взрослого  самца-круторога.  Голову он  держит немного  выше туловища.
Ягненок в том самом возрасте, когда опасность не очень-то тревожит его.
     Животные, сбившись в стайку, дружными прыжками стали набирать высоту. С
какой легкостью они  скачут с  камня на камень, обходят  обрывы,  несутся по
скалам, иногда на мгновенье задерживая бег  у обрывов.  Все ближе  и ближе к
нам. Наблюдать животных  в их естественных  условиях,  да еще таких чудесных
прыгунов, как снежные бараны, поистине большое удовольствие!
     Бараны то  исчезают среди развалин, то  вырастают на  выступах. Курумы,
покрывающие Становой, при их появлении уже не кажутся  мертвыми. Даже утесы,
безнадежно нависающие над пропастями, оживают, если на них появляется силуэт
снежного барана.
     Почти   скрываясь   за   гранью    соседней   скалы,   табунчик   снова
приостановился.  Малыши  под  опекой  матери  ведут  себя  беспечно.  А  та,
вытягивая шею, заглядывает вниз. Ее что-то там приманивает и раздражает, она
беспрерывно  бьет  копытом  о  камень и угрожающе  трясет  своими маленькими
рожками.
     Потом  все исчезли  за  каменными грядами, словно свалились в пропасть.
Только изредка  с  вершины гольца  доносился  стук камней  под  их  быстрыми
ногами.
     Карарбах  накинул  на плечи  котомку, стал  спускаться к гребню,  в  ту
сторону,  откуда  появились  бараны. Он почти  выбежал на выступ,  где самка
поджидала  своего  непослушного  ягненка,  и,  осторожно  высунувшись,  стал
заглядывать вниз. Несомненно, кто-то вспугнул семейство баранов, иначе нечем
объяснить поспешность, с какой они бежали на вершину Ямбуя.
     Старик  окинул быстрым взглядом крутой склон гольца, присел на  камень.
Вынул из-за пазухи трубку, набил табаком, всунул конец чубука в рот, раскрыл
замшевую  сумочку,  пришитую  к  поясу,  достал  из нее кремень,  кресало  и
лоскуток трута. Как шло ко всей его внешности это древнее приспособление для
добычи огня!  В загрубевших  пальцах старика  оно  казалось более  надежным,
нежели  спички.  Спичками  Карарбах  редко  пользовался.  Он  держал  их  во
внутреннем кармане рубашки завернутыми от сырости в бересту. Ими он разжигал
костер и только в ненастье прикуривал.
     Приложив к острой грани кремня трут, он привычным движением руки ударил
кресалом. Взвился тоненькой струйкой дымок. Карарбах положил горящий  трут в
трубку, придавил его большим пальцем. Не успев ни разу затянуться, он вырвал
изо  рта трубку -- издал  полуоткрытым ртом  какой-то дикий, предупреждающий
звук и показал вниз.
     Далеко  внизу, у  самой кромки стланика,  виднелось темно-бурое  пятно.
Медведь!
     Зверь весь высунулся из-за обломков,  стоял, как бы в раздумье. Он явно
шел по следу вспугнутых  им баранов.  Над медведем  в глубоком  осеннем небе
парит пара коршунов. Распластав крылья в просторе и почти не шевеля ими, они
описывают  круги, уходят выше и выше, оглядывая местность. Даже наступившие,
заморозки не могут заставить их покинуть нагорье, так  велика  власть родных
мест над этими хищниками.
     Медведь  постоял  с  минуту, вдруг резко повернул  назад, прогремел  по
россыпи  и  исчез  в стланиковых  зарослях. Он днем,  как и  каждый  хищник,
старается избегать открытых мест. Без надобности не покидает заросли.
     Карарбах предлагает спуститься в кустарник и идти  по горячему следу за
медведем. Я соглашаюсь, а сам думаю: "Не обманул бы он нас в стланике!"
     На равнине,  между двух озер, в редколесье  вспыхивает дымок. Это  наши
дают знать, где  находится  их  наблюдательный пункт. Карарбах долго смотрит
туда,  как бы  запоминая это место на  случай,  если придется  искать  своих
ночью.
     Солнце   уже  миновало  зенит.  Быстро  проходит   день.  Расплескалась
полуденная теплынь  по склонам  гольца,  опалились солнечным жаром  ерничек,
ивки и по влажным ложкам осочки -- последний наряд земли.
     За обрывами идти легче. Тут нет развалин, высоких карнизов и нависающих
над  крутизною скал. Спускаемся по голой, шаткой  россыпи. Ниже она затянута
бархатисто-зелеными мхами. На них всюду старые и свежие следы зверей.  Среди
них  Карарбах сразу увидел отпечатки  широких лап  медведя. Даже на мхе след
кривой задней ноги хорошо виден.
     Метров  через  пятьдесят  начинались  заросли.  Старик,  точно не  веря
глазам,  ощупал медвежьи вмятины, прикинул размах спокойного шага хищника и,
повернувшись ко  мне, кивнул головою в сторону стланика,  как  бы спрашивая,
по