я, скулы
лоснятся. Карарбах доволен,  он кладет божка за пазуху, встает, убежденный в
успехе.
     Он  бросил  короткий  взгляд  на  закат,  поправил  на  спине  котомку,
пристально  посмотрел  мне в  лицо,  как бы  пытаясь  узнать,  готов  ли я к
поединку. Потом хлопает меня по плечу, кивает на стланик, -- дескать,  можно
идти.
     -- А ты какой тропкой пойдешь? -- спрашиваю старика.
     Он показывает одним пальцем на себя, другим -- на  меня и соединяет эти
пальцы: дескать, пойдем вместе.
     -- Ты же говорил, что я пойду один, -- переспрашиваю его.
     Он  кивает головой и объясняет, что для  меня  он будет со мною,  а для
медведя -- его не будет близко возле меня. Я не совсем понимаю Карарбаха, но
разговор с ним отнимает много времени, а его  у нас не остается, и я не стал
больше  расспрашивать. Если мы пойдем по одной тропе,  то  это  даже  лучше:
вместе мы сильнее.
     Солнце огненным шаром  нависает над далекими хребтами. Карарбах торопит
меня  и говорит, что он  будет идти следом,  в десяти шагах от  меня, но так
тихо, что медведь не обнаружит его и даже Харги не узнает.
     Только теперь,  взглянув на старика, я заметил,  что он действительно в
этом меховом одеянии сам похож на медведя, вставшего на задние лапы.
     Старик берет от меня Загрю, ласково гладит загрубевшей  ладонью  его по
спине, привязывает к своему поясу.
     До зарослей идем вместе.  Лицо Карарбаха непроницаемо. Никакой тревоги.
Это и меня заставляет подтянуться.
     А солнце падает ниже и ниже. Что ему до наших дел!
     Я  выхожу вперед, спускаюсь по еле заметной  тропке  в  заросли. Старик
идет следом,  но я не слышу ни его шагов, ни шороха  кустарника, по которому
он пробирается. Шерсть на оленьих шкурах, из  которых сшита  одежда старика,
поглощает звуки.
     Зеленый  каракуль густых рослых  стлаников  падает  вниз,  по  пологому
склону Ямбуя. Робкими шагами вступаю я в эту враждебную чащобу.
     Дальше иду, не  таясь, как ходят по безопасной  тропе. Только кустарник
хищно теснится вокруг да из чащи проглядывает зловещий сумрак.
     В  правой  руке  карабин. Левой машу  пустым котелком по кустарникам. В
чутком воздухе дребезжащий металлический звук расплывается по Ямбую,  уходит
в ложки, стекает к подножью гольца.
     Убежден, что медведь уже услышал этот знакомый ему звук. И, может быть;
он уже спешит мне навстречу... Нервы сдают, и я невольно шепчу:
     --  Спокойно... не спеши...  Внезапный  взрыв  справа  сжимает  сердце.
Карабин липнет к плечу.
     -- Хррр.... -- взлетает рябчик.
     -- Ух ты, дьявол! Как напугал! -- вырывается у меня с облегчением.
     Птица, трепеща крыльями, пугливо метнулась вниз,  оставив  в дрогнувшем
воздухе несколько перьев да недоуменье на морде Загри.
     Карарбах  не подходит  ко  мне,  показывает  на солнце. Времени  у  нас
остается  действительно  немного. Тропка уводит  меня  в  глубину  зарослей.
Кустарник молчит как заколдованный.
     Ощущение близости зверя не покидает меня. Пячусь задом, жду нападения.
     Издали  наблюдающий  за  мною и  тоже  встревоженный,  Карарбах  первым
приходит в себя,  машет рукою, подает знак идти дальше. Я  поднимаю котелок,
поворачиваюсь. "А что, если людоед  перехитрит нас -- устроит засаду впереди
или слева?" Я сильнее машу по веткам звонким котелком.
     Спускаюсь ниже, иду  не таясь. Под ногами влажный,  скользкий ягель. На
левую щеку падает теплый луч закатного солнца.
     Тропка  выводит меня  на  прогалину,  где людоед напал на Петрика. Зову
Карарбаха, а сам  присаживаюсь  на  пень.  Остается  меньше половины пути до
подножья  гольца. Неужели мы сегодня не встретимся  с  медведем? Я  не знаю,
смогу ли завтра повторить то же самое.
     Подходит Загря, кладет на мои  колени голову, смотрит на  меня спокойно
-- ничего не ждет.
     С озера доносится  далекий  крик какой-то птицы.  Быстро завечерело. За
прогалиной тропка, обогнув россыпушку, вывела меня в  широкий лог и скрылась
в  зарослях густых стлаников. Осторожно шагаю по притоптанному ягелю. Звенит
и звенит котелок...
     Неужели медведь ушел  куда-то  далеко,  не  слышит  призыва? Настойчиво
крепнет досадная мысль, что день закончился вничью, а завтра, может, выпадет
снег и...
     Но вот снова  из соседнего ложка донесся шорох. В два прыжка я оказался
у края просвета. Бросаю котелок, поворачиваюсь на звук.
     Карарбах  каким-то образом догадался, тоже смотрит в ту сторону, откуда
донесся подозрительный звук. До боли в руках сжимаю карабин.
     Недалеко от меня  кто-то качнул ветку стланика. Чуточку  подаюсь влево,
поудобнее  ставлю ноги.  Ближе зашуршали  опавшие  листья. Снова  вздрогнула
ветка, другая... И совсем неожиданно  в просвет ворвалась  вспугнутая кем-то
белка.  Увидев  меня,  она  на   мгновенье  поднялась  на  задние  лапки  и,
пренебрегая опасностью, бросилась мимо меня.
     "Надо  же такое!" -- вырывается у меня. С облегчением  опускаю карабин,
нагибаюсь к земле, хочу поднять котелок. Вдруг сзади яростный собачий лай...
выстрел... звериный рев...
     Мгновенно поворачиваюсь. На  меня  наплывает  черная лохматая  глыба  с
выброшенными вперед  когтистыми  лапами,  неотвратимо наваливается на  меня,
сбивает с ног, давит огромной тяжестью к земле, обливает лицо горячей липкой
кровью.  Едкий медвежий запах  наполняет  легкие.  Надо бы выхватить нож, но
острая боль не дает шевельнуться.
     Медведь лежит на мне. В  бессильном  бешенстве раненый зверь  гребет на
себя  передними  лапами  камни,  ищет  в  предсмертной  агонии  врага. Слышу
приближающиеся  шага Карарбаха, его гневное бормотание. Острый глубокий удар
ножа  потрясает  могучего зверя. Он весь дрогнул, и тело  его стало слабеть,
мякнуть, свалилось набок.
     Передо мною  стоит  Карарбах.  В  широко раскрытых  глазах ужас.  Он не
должен был стрелять, не должен навлекать на себя гнев Харги! Но старик забыл
об этом в момент грозившей мне опасности!
     С  трудом встаю. Боль во всем теле, но раны  как будто нет. У ног лежит
обмякшая туша темно-бурого медведя.
     -- Вот мы квиты с тобою, чудовище!
     Карарбах стоит  рядом, дышит часто, точно ему  не  хватает воздуха.  Он
глазам своим  не верит, что медведь, в которого вселился  Харги,  убит. Духи
смертны!.. Кажется, именно это потрясло его больше всего.
     Старик внимательно осматривает медведя, прикидывает длину его от  морды
до хвоста, потом нагибается, тычет пальцем в уродливую, криво сросшуюся лапу
с налипшими комками земли. Сомнений нет, это людоед!
     Полой  телогрейки  Карарбах   вытирает   окровавленное   лезвие   ножа,
вкладывает  его в ножны.  И я  вижу, как на лбу старика сбегаются извилистые
морщины.  Какие-то   мысли   и  сомнения,  может  быть,  никогда  раньше  не
возникавшие, вдруг захватили его.
     Духи смертны!.. Разве мог он так думать раньше?
     -- А ведь  здорово  получилось,  черт  побери!  Не каждому так удается.
Поздравляю!.. -- И я обнимаю старика, крепко прижимаю к груди.
     Он освобождается от моих объятий, отступает от меня на  шаг, тычет себя
в  грудь  пальцем, отрицательно машет головою: дескать, не  меня  благодари.
Старик оглядывается, явно ищет Загрю, говорит еле понятно:
     -- Это... бэююэн...
     То есть это собака вовремя обнаружила засаду.
     Я  объясняю ему, что,  не пусти он  вовремя пулю,  собака не  спасла бы
меня.
     В это  время в кустах заскулил Загря.  Что-то случилось с ним. Я хватаю
Карарбаха за руку, спешу на помощь.
     Загря  лежит на правом  боку в камнях. Глаза затуманены болью. У кобеля
вывихнута задняя  нога,  -- видимо, ударом  медвежьей лапы. Сустав бедренной
кости выпирает  шишкой.  Малейшее  прикосновение  к  ноге вызывает  у собаки
острую боль.
     Я никогда не был костоправом. Мои познания в этой области ничтожны. Вся
надежда  на  старика.  Он  приседает  на корточки, гладит  притихшего Загрю,
кладет  потрескавшуюся ладонь  на хорошо  заметное вздутие.  А  сам  ласково
приговаривает. Затем просит держать кобеля. Я наваливаюсь на Загрю, прижимаю
его голову  к земле. Собака, вырываясь, неистово  визжит. Карарбах осторожно
берет  правой  рукой больную ногу и сильным рывком вправляет конец сустава в
чашечку. Рев  обрывается,  белый султанчик  на конце пушистого  хвоста Загри
обрадованно дрожит.
     Я отпускаю собаку. Она еще не верит в совершившееся чудо, долго косится
на улыбающегося Карарбаха.
     Закат  в  полном  великолепии.  Румянятся  вершины  угловатых  гольцов,
подчеркнутые тенью провалов. Восток кутается в вечернюю дымку. Но нам теперь
можно  не  спешить.  Вот освежуем медведя, и я  навсегда  прощусь  с  тобой,
Ямбуй...
     Шкуру  отдадим  Павлу  --  так и быть. Представляю,  как  он  расстелет
густо-бурый медвежий ковер перед Светланой, как ахнет девушка  от  радости и
удивления.  И Павел, усевшись с  ней  на шкуре,  будет  долго рассказывать о
необычных таежных приключениях.
     Выходим  мы  с  Карарбахом  из кустарников,  а медведя  нет!..  Что  за
дьявольщина! Неужели ошиблись прогалиной? Нет, тут наши следы, измятый ягель
и лужа крови. Выскакиваю к просвету и вижу, как, скрываясь  в чаще, мелькнул
темный хребет удаляющегося зверя.
     -- Вот проклятый! Сущий злой дух! Но погоди, придет твой конец!
     Старик больше меня ошеломлен  -- обхитрил его Харги! Ведь он не  должен
был стрелять в него! Карарбах совершил то,  чего не могли сделать  предки  и
чего не  мог  он  допустить еще  вчера. Но Карарбах, кажется, не  собирается
вымаливать пощады. Нет! Ни капли раскаяния.
     Спускаемся  следом  зверя  по  логу  к подножью Ямбуя.  Всюду  рытвины,
каменные бугры, густо переплетенный стланик -- медведю есть где залечь.
     Шаг за шагом погружаемся в эти чутко затаившиеся заросли.
     Зверь  на бегу кровянит брызгами бледно-желтый  ягель.  Заметно, что он
спешит,  как шальной  налетает на колодник,  падает, попадает в  непролазный
кустарник. Иногда мы слышим его предупреждающий рев.
     Вижу  сгустки черной  крови.  Дальше  она  побежала  по  земле сплошной
извилистой полоской.
     Карарбах останавливает  меня. Он  хочет узнать, куда попала его пуля  и
почему  нож  не  задержал  зверя? Осматривает притоптанный  медведем  ягель,
находит кровавые мазки на ветках стлаников с правой стороны по  ходу  зверя,
прикидывает высоту мазков от земли на кустах  и жестами показывает, что пуля
пробила почки. Старик  предупреждает меня смотреть  в оба! Медведь далеко не
уйдет и непременно где-то тут, в зарослях, устроит засаду на своем следу.
     Пробираемся по узким  прогалинам,  караулим зияющие  темнотой просветы.
Впереди возник подозрительный шорох. Затем дрогнули кусты, стукнул камень --
зверь бросился вниз.
     Вот  и  подножье.  Бесшумно  идем  по  влажному  ягелю,  как  по  льду.
Натыкаемся на лежку, залитую кровью.  Вероятно,  тут зверь  решил  дождаться
нас, но что-то помешало ему.
     Карарбах  все  время  напоминает  мне  об   осторожности.  Предчувствие
смертельной опасности делает раненого зверя во много раз смелее.
     Задерживаюсь у  лежки на две-три секунды и уже хочу шагнуть дальше, как
впереди  из стланика поднимается  лобастая  голова и  мгновенно исчезает. Не
успеваю выстрелить. Где-то дальше гремит россыпь.
     Откуда-то появилось несколько кукш. Болтливые птицы подняли бестолковый
гомон, стали, видимо, поносить косолапого за трусость.
     Длинные  тени вершин Станового  слились с провалами. Потускнели склоны.
Равнина как бы приподнялась, подставила плоскую грудь вечерней прохладе.
     Заросли  обрываются  у  широкой полосы  мари.  Дальше в  мутной  пелене
простираются болота, пересеченные бугристыми,  глухими перелесками. Мы вышли
на  свой  утренний след.  Правее,  в десяти  метрах от нас, на мху виднелись
отпечатки отяжелевших лап медведя.
     Карарбах  вдруг  ловит меня  сзади за  телогрейку, показывает рукой  на
небольшое озерко среди пожелтевшей зелени.
     Медведь!
     Вскидываю  карабин.  Подвожу  мушку к  краю осоки, за которой  метрах в
двухстах  от  нас мелькает темно-бурая полоска спины  зверя.  Он слышит наши
шаги на своем  следу, пытается скрыться, пугливо  пригибается, неслышно идет
по отмели болота. Теперь он боится открытых мест,  как  летучая  мышь света.
Уходит в глубину зыбунов, в топи, куда не пройти человеку.
     Я  не  стреляю,  за кустарником  не  видно  убойного  места,  и медведь
скрывается за густым перелеском.
     Нас атакуют желтые болотные  комары, почти  вдвое крупнее обычных.  Они
медлительны в полете, наваливаются полчищами. Их жало ядовито. Лицо горит от
укусов.  Нет  сил терпеть.  Но  все  это сейчас  отступает перед  охотничьим
азартом.
     Нам надо во что бы то ни стало перехватить медведя до зыбунов, иначе он
действительно уйдет!
     Теперь  уже  не  таимся, громко шлепаем по  кочковатой  мари.  На  фоне
голубого  вечернего  неба,  распластав  крылья,  молча  кружит  над  раненым
медведем ворон.
     С трудом преодолеваем троелистовое болото. Бежим через марь  напрямик к
перелеску. Скорее!.. Скорее!..
     У озерка натыкаемся на . звериную тропку. Следов медведя на ней нет, он
идет правее, придерживаясь кромки болота.
     Карарбах поднимает ствол берданы,  стреляет в  небо: может,  где-то  на
прогалине покажется вспугнутый зверь.
     Внезапный звук сорвал с болот покой. Стаи вспугнутых птиц вычерчивали в
вечернем сумраке замысловатые виражи.
     До  слуха  доносится  прерывистое  дыхание  зверя,  его  приближающиеся
шаги... Потом все внезапно обрывается, замолкает. Зверь затаился.
     Сходим  с тропы влево, крадемся по мелкому кочкарнику,  бредем по воде.
Болото безмолвно, как смерть...
     Позади  за  перелеском,  где находился  медведь,  тишину разрывает  шум
крыльев  и пугливый крик  кряковых. Шум  постепенно отдаляется, затихает. Но
там, где он возник, кто-то долго и трудно выбирался из воды на берег.
     -- Почувствовал, стервец! Уходит через ручей в другую сторону!
     Выбегаем из  перелеска.  Дальше  опять марь, сплошь  прикрытая  пышными
лишайниками,  будто  цветным  покрывалом.  В  потных  низинах бродил  легкий
редеющий туман. Впереди на бугре за марью возникает огромная фигура медведя.
Его силуэт хорошо вырисовывается на фоне белых облаков.
     Мы -- ни с места!
     Зверь, повернувшись к нам, долго всматривается  в вечернее пространство
мари и, видимо,  успокоившись,  ложится мордой  к нам. Но у нас нет  времени
испытывать терпение друг  друга.  Стоило сделать один лишь  шаг, как  чуткий
слух зверя обнаружил нас.  Медведь мгновенно вскочил, еще раз глянул  в нашу
сторону и поспешно скрылся за бугром.
     От него  теперь не отстает ворон. Его дерзкий  крик,  как набат, слышен
далеко в пустынном пространстве.
     Мы  с  Карарбахом  бросаемся через  марь.  Остаются считанные минуты до
наступления ночи. Надо  во что бы  то ни стало догнать зверя,  иначе накроет
темнота и никуда не пойдешь.
     На болоте все еще стонет вспугнутая выстрелом птица.
     Небо к  ночи становится  льдистым. В  мареве  тускнеют застывшие озера.
Скрываясь за краем перелеска, в ночь уходит караван гусей.
     Поспешаем, да разве по кочкам разгонишься!..
     Вот  и  бугор. На нем глубокие вмятины медвежьих лап.  Мы обрываем бег,
осторожно выходим наверх.
     То, что представилось нам, было настолько неожиданным,  что мы забыли и
про ружья, и про все на свете.
     За бугром  в широком  зыбуне, затянутом сплошным рыжим мхом, барахтался
людоед.
     Звериным чутьем медведь понял  -- не уйти  от расплаты. Решился перейти
зыбун.  За  ним  непролазная  чаща  старых  перелесков,  где  надежно  можно
укрыться.  Добрался  до средины  и стал  тонуть.  Дальше  --  явная  гибель,
повернул назад. Страх  встречи с  человеком отступил  перед  более  реальной
опасностью быть заживо погребенным в топком болоте.
     Медведь  находился  не более чем в  двадцати метрах  от нас. Увидев так
близко людей, он  оторопел, поднял  морду, издал  злобный, пугающий  рев и с
дикой решимостью рванулся было к нам. Напрягая  все силы, он вытащил из топи
передние  лапы и, пытаясь найти опору, шлепал ими по растревоженному зыбуну.
Напрасно силился  вырвать из  липкой  глины уже погруженный  в  нее зад.  Не
помогла и геркулесовская сила. И чем больше бился зверь, тем глубже уходил в
разжиженную  мерзлоту. Глаза  медведя  дико блуждали  по сторонам.  Огромная
пасть  была  широко  раскрыта.  Зверь продолжал реветь,  но это  была уже не
угроза, а скорее безнадежная ярость,  что смерть настигла его раньше, чем он
смог свести с нами счеты.
     Мы стояли  в полном оцепенении, забыв про наступающую ночь,  про  злого
духа, даже  чувство  мести во мне  отступило при виде этой ужасной  картины.
Чем-то далеким, первобытным веяло от нее.
     В эти  минуты, кажется, и для медведя не осталось врагов, кроме вязкой,
холодной  жижи  под ним да  страха  перед нелепой смертью, поймавшей  его  в
зыбуне.
     Какой жалкий  вид у владыки! Нижняя челюсть отвисла, обнажив заляпанный
грязью рот, и его рев уже никого не пугает.
     Старик поражен.  Он не  понимает, почему злой  дух  Харги бездействует?
Почему не спасает людоеда, не  сбил нас со следа, не посылает на нас  грозу,
несчастье? Не может или его действительно совсем нет?..
     Рев прекратился.  Уже  скрылась  спина.  Разжиженная  глина  сковала  и
передние лапы. Зыбун, как удав, медленно заглатывал людоеда в свою бездонную
утробу. На поверхности  еще оставалась голова с открытым ртом и со  злобными
глазами, по-прежнему обращенная к нам...
     Старик с жаром стал объяснять мне: если есть Харги -- он сейчас покажет
свою силу. И эвенк застыл в ожидании.  Потом, точно очнувшись, высоко поднял
костлявую руку с берданой. Потрясая ею в сторону зверя, он гневно крикнул:
     -- Ви вааи сииу, Харги! (*Я убью тебя, Харги!)
     И,  приложив  ложе  ружья  к  плечу, выстрелил  в голову медведя. Зверь
последний раз глотнул воздух, и над топким зыбуном сомкнулся мох.
     Налетел  ворон.  Потеряв  медведя,  он  вдруг поднял  неистовый  гвалт,
взметнулся над  опустевшим зыбуном и унес свое  зловещее "дзин... дзин..." в
лиловый сумрак засыпающего нагорья.
     Карарбах все еще  никак не придет в себя. Столько тревог и волнений он,
кажется,  не  пережил за  всю свою долгую жизнь. Свершилось такое, чего  он,
вероятно, тайно опасался. Но все это, конечно, не сразу началось, не с нашей
встречи,  а  стоило ему  многих бессонных ночей,  сомнений, тяжких раздумий,
бродило в нем подспудно. И только  в  этот  день, столкнувшись  с  людоедом,
старик понял, что человек сильнее Харги. И все, что он так бережно хранил от
предков, вдруг рухнуло.
     Старик  резко повернулся и, не оглядываясь,  быстро  зашагал  назад,  к
Ямбую. Уходил худой, высокий и прямой, как кондовая лиственница.
     Померкли  дали. В  потемневшем  зеркале  болот  ничего  не  отражается.
Нагорье уходит в глухую осеннюю ночь.
     Догоняю Карарбаха. Шлепаем  со стариком  по  воде, черной,  как  ночное
небо.  Что нам  теперь до темноты, до холодной воды в сапогах, до  безлюдных
пустырей! И темень, и тишина, и шорохи уже не пугают нас.
     Выходим на тропку, где оставались наши котомки. Идем  по обмежке болот.
Вода в  них  ночью так густа,  так тяжела и  так недвижима,  что  и  звезды,
отражающиеся в ней, неподвижны.
     Карарбах идет спокойным и широким шагом, что-то  бормочет себе под нос.
Внезапно он  отступает  назад,  хватает меня  за  руку,  прижимает  к  себе,
свободной рукой показывает вперед.
     Не  понимаю,   что  встревожило   старика.  Склонив  набок  голову,  он
настороженно смотрит  в темноту, явно чего-то ждет.  Загря тоже  ведет  себя
странно  -- навострив уши,  громко  нюхает воздух. Только  я один ничего  Не
понимаю. Хочу спросить  старика, в  чем дело, но  слышу сам,  как  загремела
россыпушка,  точно  на  нее  высыпали  кучу  камней.  Затем  из  этого  шума
прорвались шаги и стук приближающихся копыт. Карарбах, как всегда, догадался
о близости зв