ук.
     -- Непременно  будет, -- подтверждаю я. -- Надо только хорошо лечить. А
пока пусть полежит спокойно.
     Неожиданно  из  перелеска  донесся  подозрительный  шум и  стал  быстро
надвигаться на нас.  Все  насторожились  и замерли, не понимая, кто это  так
беспечно ходит по лесу.
     А  шум становился  все  яснее  и ближе, слышался треск  веток  и грохот
падающего  сухостоя.  Павел  бросился  искать Загрю,  но  тот  уже  несся  к
перелеску,  пересекая поляну.  И тут  все  увидели,  как у закрайки леса  он
наскочил  на  сохатого,  выбежавшего  из  чащи.   Огромный   зверь,   чем-то
взбудораженный, тут  же повернул вправо  и стал удирать через марь, поднимая
столбы водяных брызг. Загря  несся большими прыжками, пытаясь  пересечь  ему
путь.
     Не  успели оба они скрыться с глаз, как на следу сохатого из  перелеска
появился бурый медведь. Он так был занят преследованием сохатого,  что  и не
заметил ни нашей стоянки, ни дыма, ни оленей, промчался мимо.
     --  Видел?! --  крикнула Лангара. -- Медведь шибко плохой  зверь, один,
два дня будет ходить следом, все равно задерет сохатого, еще и кобеля твоего
подомнет...
     -- Загре не впервой, -- ответил я, а сам не на шутку встревожился. Надо
было с утра привязать его, да кто же мог предугадать такое.
     К  стоянке  стекаются подгоняемые  пастухами последние  одиночки-олени.
Воздух  наполняется  криком  тугуток (*Тугутка  --  олененок)  и  перезвоном
бубенцов.
     Наскоро завтракаем, и стойбище  приходит в движение. Вся  подготовка  к
аргишу лежит на женщинах. У них уже готовы вьюки, разложены седла, подпруги.
Они ловят рабочих оленей, связывают их одного за другим, начинают вьючить. Я
с  восхищением  слежу за  работой  пастушек.  Какие  они  великие труженицы,
мужественные и безропотные!
     Голос  Лангары висит  над стоянкой. Все послушны ей. За долгие годы  ее
руки,  ее  слова и жесты приобрели ту скупую точность,  какая присуща только
людям сильной воли, убежденным в своей правоте.
     Как только мы  начали укладывать по  пот-кам наши вещи,  детвора  мигом
сбежалась к нам. Интересно, что лючи  возят с собой по тайге? Они следили за
нами так пристально, словно мы прятали  от них  какие-то волшебные  игрушки.
Нередко у кого-то из  ,них появлялось на  лице  удивление или вырывался звук
восторга.
     Вижу,  Инга ведет рабочих оленей к  поткам,  но  вдруг останавливается,
выпускает из  рук по-водной ремень, хватается  за живот, ищет глазами опоры.
На красноватом лице ее страх.
     Спешу к ней. Подбегает и Павел. Устраиваем  ее на ворохе постелей, сами
начинаем вьючить оленей. Муж Инги уехал на Учур за продуктами. Ей приходится
самой управляться со сборами в дорогу. Конечно, кочевать ей нелегко,  но она
держится  стойко, только в  глазах  ее грусть и тревога. Наконец все готово.
Груз  из кожаных и  берестяных  поток крепко  притянут  подпругами  к  бокам
оленей.  Старшие  дети  привязаны  ремнями к  седлам. Двое самых  маленьких,
мальчик   и  девочка,  рассажены  по  люлькам.  Люльки  связаны   сыромятной
подпругой.
     Какие довольные  мордашки у  всех  маленьких "наездников"! Вот  уж кому
одно удовольствие кочевать по тайге!
     Остается незавьюченным самый  сильный и крупный бык с седлом  на спине.
Лангара подводит его к больной Аннушке. Та лежит  на прежнем  месте. Рядом с
нею пустая люлька и тяжелая, плотно набитая потка.
     Люлька  внутри  выстлана душистым лапником. Лангара снимает  с  больной
одеяло,  расстилает его поверх лапника, а я беру на руки безжизненное тельце
ребенка.
     На меня смотрят все те же пустые глаза. Но мне кажется, что они немного
потеплели.
     -- От!.. От!.. От!.. -- будят пастухи дремлющее в прохладе стадо.
     Вздрагивает  лес  ветвистых  рогов,  разрывается  войлок оленьих  спин.
Животные перестают жевать,  лениво  поднимаются, потягиваются.  Три пастуха,
двое мужчин и одна женщина, должны гнать стадо следом за караваном.
     В караване три длинные  связки оленей, кроме нашей. Лангара по-хозяйски
оглядывает опустевшую  стоянку, прощупывает вьюки на спинах животных,  ладно
ли завьючены, внимательно осматривает стадо.
     Все ждут ее команды.
     -- Вы след наш притаптывать будете! -- кричит  она нам и, ловко оседлав
толстого учага, тронула караван.
     Сулакикан ведет свою связку предпоследней. Битык  едет на втором олене,
привязанный к мягкому вьюку.
     -- Лючи!.. Лючи! -- кричит он, проезжая мимо нас.
     Он и дети смеются.
     Следом за Сулакикан идет Долбачи. Мы с Павлом завершаем шествие.
     Заиграли  бубенцы  на  шеях  оленей.  Потянулась  по  глухим перелескам
кочевая тропа.
     На месте стоянки остался  утоптанный мох, кучи свежего помета, потухшее
огнище и высокие скелеты чумов, много лет служившие кочевникам приютом.


ТРОПОЮ КОЧЕВНИКОВ

     3а  караваном  идет  огромное  стадо  оленей.  Среди  самок и молодняка
выделяются несколько племенных быков -- тучных рогачей, сохранивших в  своем
внешнем  облике черты  предка --  дикого сокжоя. Стадо, колыхаясь, накрывает
марь, наползает  на болото,  растекается  по  перелескам. Несмолкаемый  крик
погонщиков смешивается  с тревожным криком растерявшихся телят, лаем собак и
треском сучьев. Шум нарушает безмолвие скупой земли, уходит вместе с нами на
юго-восток, в глубину нагорья.
     Первым  препятствием  на  нашем  пути  были  мари,  рассеченные  узкими
полосами болот и хвойных перелесков. Куда  ни  ступишь, всюду топь,  куда ни
взглянешь -- жалкие, скрюченные, полузасохшие  деревья,  навевающие  уныние.
Видимо,  только  одна  жизнестойкая лиственница и  может  селиться  на  этой
зыбкой, гнилостной почве, присасываясь к ней упругими, широко разветвленными
корнями.
     Лангара останавливает караван, соскакивает  с учага. Впереди перед нами
узкая полоса топей с проточной  водой, прикрытой зеленым густым  троелистом.
Старуха бросает повод, ищет проход, глубоко протыкает  кривым посохом вязкую
почву зыбуна, ворчит. Затем тянет караван  вправо -- и  тут неудача,  пройти
нельзя. Поправив на оленях  вьюки и подпруги, она еще раз осматривает топь и
по-мужски быстро садится на учага.
     Другие женщины делают то же самое.
     Лангара подтягивает  поближе к себе все связки  оленей,  привязанных  к
учагу. Бьет пятками по бокам оленя, гонит его напрямик  через топь. Животное
упрямится, не идет вперед, бросается  влево,  падает, вскакивает, машет, как
бы протестующе, головой. Но старуха настойчиво правит его в промоину, сильно
бьет пятками.
     Учаг сдается. Осторожно переставляя ноги, будто шагая  по минному полю,
подходит к топи.  Дико косит свои большие круглые глаза на воду. Но  Лангара
неумолима.  Олень, напрягаясь,  горбит спину  и,  тряхнув рожищами, прыгает.
Идущий за ним с вьюком олень не успевает прыгнуть, натягивает повод, которым
связан с учагом, и тот,  не достигнув ногами противоположного берега, падает
вместе со старухой в промоину.
     Неожиданный крик детворы разряжает напряженность. Мы с Павлом бросаемся
на помощь. Но Лангара уже стоит на ногах по пояс в  холодной воде и помогает
учагу выбраться на топкий берег,  с криком подгоняя  остальных оленей. Затем
выбирается сама и начинает выжимать воду из юбки.
     Долбачи и Сулакикан с больной Аннушкой немного мешкают с переправой.
     -- Сулакикан, сними ребят, мы с Павлом перенесем их, -- предлагаю я.
     -- На олене надежнее, пусть привыкают.
     -- А если упадут?
     -- Один раз упадут, другой раз догадаются, что надо хорошо держаться.
     -- А как же с Аннушкой?
     -- Ничего, хорошо пройдет, ее олень самый крепкий.
     И действительно, никто  не упал. Сулакикан даже не оглянулась на ребят.
А случай с Лангарой тотчас же был забыт, как только отошли от промоины.
     Снова идем по широкому полю болот, по  гладкой, как скатерть,  равнине.
Ярко-зеленые мхи прикрывают глинисто-жидкое месиво оттаявшей мерзлоты. Олени
чувствуют,  что  под  этой зеленой  гладью  таится  коварная  топь.  Караван
разрывается. Животные грузнут, падают. Слышатся крики, угрозы, удары...
     Какое  мучение  пробираться через эту  топкую марь! То одна, то  другая
нога  завязает  в  липкой глине,  если  сразу, мгновенно не  вытащишь ее  --
засосет, и тоща без посторонней помощи не выбраться. Или кочки так заслоняют
проход, что негде ступить, и приходится идти в обход. И всюду вода, вода  --
черная, маслянистая, коварная...
     Наконец  подошли  к  кромке  леса.  Лангара  проворно  пробежала  вдоль
каравана, убедилась,  ладно ли  лежат вьюки, не сползли ли  подпруги. Заодно
поболтала с Ингой, одарила подзатыльником Битыка  за какую-то шалость. А тем
временем  нас догнало стадо. Олени с  проворством диких животных перемахнули
через промоины и гораздо быстрее, чем мы, перешли болото.
     Караван  вскоре  вступил  в густую тайгу.  Идем  на  подъем  без тропы,
гуськом.  Чаще  встречаются  упавшие  деревья,  одряхлевшие  пни,   рытвины,
прикрытые папоротником.  Непролазной стеною встают впереди заросли стланика.
И все-таки пробираться тут, по лесу, в тысячу раз лучше, чем идти по марям.
     Мы с Павлом  идем впереди, расчищаем топорами  путь. Царственная тишина
тайги  наполняется гулом. Лес оживает  от стука топоров, от людского говора,
от крика погонщиков.
     За  крутым  каменистым подъемом  перевал. Здесь надо дождаться стада  и
всем  передохнуть. Оленям -- влажный ягель и грибы, нам -- зеленая  лужайка,
тень лиственницы да крепкий чай вприкуску.
     Развьючиваем  оленей,  отпускаем  их на корм. Детвора с котлами в руках
рассыпается по тайге в поисках воды. Это их обязанность во время кочевья. Мы
с Павлом таскаем дрова.
     Небо хмурится. В воздухе сырость. В  мглистой пелене скрываются контуры
лысых холмов.
     Стадо   растекается  по   перевалу  в  поисках  корма.   Впереди  бегут
"грибники". Для оленей  грибы  -- лакомство. В это время они их предпочитают
даже ягелю.
     Мы едим вяленое  мясо,  прихлебываем чай, немного отдыхаем -- и снова в
путь. Караван опять ползет по чащобам. Стадо отстает. Где-то позади смолкает
крик погонщиков.
     Солнце спустилось  за  полдень, померкло. Неизвестно откуда появившиеся
тучи темнят запад. Из  хмурой глубины горизонта на нас надвигается непогода,
вместе с глухим рокотом тайги и воем ветра в вышине.
     -- Дождь! Уходить надо! -- кричит Лангара  и, подбадривая учага, быстро
ведет караван в широкий лог.
     Тучи низко виснут над поникшей тайгой, забегая справа, слева, давят нас
чернотой. Вдруг ослепительный  блеск.  Еще и  еще!..  Синие  зигзаги  молний
вспарывают облака. На нас обрушиваются тяжелые разряды грома. Черный коршун,
будто сбитый грозой, падает  на землю, жмется к каравану,  в страхе  забыв о
другой опасности.
     Колючий холодок пробегает под рубашкой.
     Лангара пугливо поглядывает на  гневное небо,  торопится вниз.  Мы  все
бежим за ней. Воздух сухой, наэлектризованный; кажется, вот-вот взорвется.
     Когда  мы  сбежали  на  дно  широкой  пади,  впереди  внезапно раздался
потрясающий рев,  перекрывший грохот грома. Олени и люди остолбенели, собаки
трусливо поджали хвосты.
     Лангара, повернув к нам искаженное страхом лицо, погрозила посохом:
     --  Худой место тут, надо  скоро уходить, -- и, вскочив на учага, стала
торопливо  уводить  караван  влево,  как  бы обходя  место,  откуда  донесся
испугавший ее рев.
     Негаснущие молнии  полосуют небо.  От ударов грома содрогается под нами
земля.
     Олени ломают строй, забегают вперед, сбивают вьюки.
     Из  туч, как  из ледника, набросило  холодом.  Ветер  перешел в ураган,
пробежал вихрем по вершинам. Все кругом загудело, налетел ливневый шквал. На
нас обрушилась  лавина воды. Сквозь ее мутную завесу не пробивался даже свет
молний. Дождь  безжалостно  хлестал  по  холмам,  отплясывая дикий  танец по
равнине.
     Караван  забрался  в самую чащу.  Олени  скучились. Дети спрятались под
вьюки.  Мы все приникли  к стволам  деревьев. Но  нигде  нет  спасенья. Вода
просачивается за воротник, ледяными струями растекается по всему телу.
     Недалеко от меня  укрылась  Инга. Она  страшно устала,  обессилела. Под
глазами синие  круги.  Она  старается скрыть  боль,  тихонько  дышит  сквозь
посиневшие губы.
     -- Лангара, Инге плохо! Надо таборить-ся! -- кричу я.
     Но ветер доносит до старухи лишь обрывки слов.
     -- Инге плохо! -- изо всех сил опять кричу я.
     Лангара  срывается с места,  наклоняется к  Инге, о чем-то  спрашивает,
затем  зовет  Сулаки-кан.  Они вместе развьючивают  оленя, усаживают Ингу на
потку,  а  из  другой  потки  достают  лоскут  плащ-палатки,  прикрывают  им
роженицу.
     Ураган стихает так же внезапно, как и  налетел. Сосны распрямляются. Но
тучи,  отступая  на  север к плоскому горизонту, все еще сотрясают разрядами
небо.
     Мы все до  нитки  промокли. Меня трясет озноб не только от холода, но и
от  страха  за  Ингу.  В  каких  условиях ей  придется рожать!  Я  удивляюсь
каменному спокойствию, с каким женщины встречают этот трудный час.
     На землю  падают  последние  капли дождя. В  прорехах  туч показывается
свежее  и  удивительно синее небо.  Такую густую  синеву увидишь  разве лишь
осенью. И только после грозовых туч.
     Выглянуло  солнце. Оно печально смотрит на исхлестанную бурей тайгу, на
взбудораженные мутные  ручьи, на примятые травы и мхи. Чище и  нежнее  после
дождя стала просинь увядающих лесов.
     Невдалеке громко кричит ворон, точно бьет в жесть: "Дзинь!.. Дзинь!.."
     -- У-у, сатанюка, беду кличет!  -- ворчит Лангара на зловещую птицу и с
беспокойством поглядывает на Ингу.
     Вдруг  справа от нас словно кто-то застонал. Все повернулись на звук  и
увидели, как падает  огромная  старая лиственница.  Будто  противясь  своему
концу, она еще цеплялась  сучьями  за соседние стволы  и  медленно клонила к
земле свою  дрожащую вершину. Наконец  раздался дважды  повторившийся треск,
сухая лесина,  ломая  ветки, подминая  под  себя молодняк,  с  тяжким  гулом
ударилась о землю и разломилась на несколько частей.
     Мы стояли молча, пораженные картиной гибели лесного великана.
     Лангара в  испуге долго оглядывалась по сторонам, прислушивалась, затем
присела на  корточки возле Инги и стала ее успокаивать. Потом подошла ко мне
и тихо сказала:
     -- Ты думаешь, это ворон кричал?..  Нет! И дерево тоже не  само падало.
Нашим следом идет Харги. Он хочет взять Ингу.
     -- При чем  тут злой дух! Крик  ворона и падение сухого дерева бывают в
лесу каждый день, и ты это хорошо знаешь!
     -- Нет, нет, не скажи так. Это шибко худой примета. Как бы с Ингой беды
не случилось...
     Я не продолжаю спора -- словами ее не переубедишь.
     Мы  наскоро  выжимаем  и немного высушиваем одежду.  Я  прошу Сулакикан
распеленать Аннушку. Пока она  готовит больную, ребята помогают мне развести
костерок,  чтобы  прокипятить  шприц.  Девочка  все  в  том  же  безнадежном
состоянии. С трудом нахожу место для укола, так она худа.
     Аннушку снова заворачивают в одеяльце, укладывают в люльку.
     Караван трогается. Инга едет  самостоятельно.  Ее  связку оленей  ведет
Павел. Сидит она  в седле грузно, скорчившись,  поддерживая  живот мокрыми и
синими от  холода  руками.  Волосы у нее тоже мокрые, липнут к лицу, к  шее,
нависают на глаза, но она как будто этого не замечает.
     Олень под  Ингой идет осторожно, мягко,  точно  понимает, какой груз  у
него на спине. Но женщина болезненно вздрагивает от каждого шага.
     --   Мод!..   Мод!..  Мод!..  --   все  чаще  слышится   крик  Лангары,
поторапливающей уставших животных.
     Пробираемся через  чащу вверх  по пади. Каждая  веточка,  каждый  куст,
только дотронься до них, сбрасывают  на нас поток воды. Как  терпят дети все
трудности пути!  Ни один не пикнет, все съежились, прилипли к оленям, словно
их и нет.
     Выходим к береговому  ельнику. За ним злобится мутный поток,  до отказа
напоенный дождевой водой. Его гривастые волны накрывают валуны, толкают друг
друга,  с ревом  проносятся мимо,  дальше и  дальше, туда, где еле  слышатся
отдаленные раскаты грома.
     Инга что-то отчаянно кричит Лангаре.
     Та  не отвечает, не  оглядывается, гонит учага дальше, энергично толкая
его в бок концом посоха.
     Старуха не ищет брода, даже не останавливается, а с ходу вместе со всей
связкой оленей вваливается в поток.
     Вздыбились  толпы   разъяренных  бурунов,  обрушились  на  караван,  но
решительность Лангары  придала  смелости животным,  и  они  почти  на  рысях
перемахнули через мутный поток.
     Лангара и нас увлекла своей стремительностью. Инга снова кричит, полная
отчаяния.
     Старуха продолжает беспощадно гнать  оленей к холму, прикрытому пятнами
бледно-желтого ягеля.
     Уронив  безвольно  голову  на  грудь, Инга покачивается в  такт  быстро
идущему  оленю и все  чаще корчится.  Из  прокушенной синеватой  губы у  нее
сочится кровь... Поводной ремень волочится под  ногами учага. Я поднимаю его
и иду впереди, чтобы не видеть страданий женщины.
     Но вот перелесок, за  ним холм. Лангара остановила караван. Олени долго
не могут отдышаться от быстрого бега. Я помог Инге сойти с учага, посадил на
приготовленные для нее шкуры; силы покидали ее,  но и теперь не слышалось ни
стона, ни  вздохов, ни  жалоб. Только иногда,  откинув назад  голову,  она с
мольбою  смотрела  на  небо. От лица у нее отхлынула кровь -- оно  посинело,
потом стало пугающе бледным.
     Подвели  учага с  больной  Аннушкой.  Мать  с  тревожным  предчувствием
развязывает ремни, откидывает край одеяла,  припадает щекой к  щеке ребенка.
Аннушку, кажется,  не спасет  и  пенициллин.  Изредка  приоткрывая  рот, она
судорожно глотает воздух. Пульс по-прежнему плохо  прощупывается. Как только
она вообще перенесла этот путь на олене через топи, мари, броды!..
     Подошла  Лангара,  посмотрела  на  больную  девочку  и  пронизала  меня
недобрым, обвиняющим взглядом.
     --  Через   два  часа  снова  буду  говорить  с  врачом,  --   смущенно
оправдываюсь я.
     -- Не обманывай, -- строго обрывает меня . Лангара. -- Разве не видишь,
ее уже нет с нами?! Говорю, Харги идет нашим следом, беду несет нам.
     Стада еще  нет. Павел  ставит нашу палатку,  а  мы с  Долбачи  помогаем
устроить  ночлег  женщинам.  Все работают  быстро. Дети вслед  за  взрослыми
бросаются  в  лес  и тащат оттуда  лиственничные  ветки,  жерди, сушняк  для
растопки.
     Ставим один большой чум только для женщин и детей. Мужчины переночуют у
костра. Пастухи тайно перебрасываются  какими-то короткими фразами, тревожно
поглядывая на скрюченную и ничего не замечающую вокруг Ингу.
     Лангара  ловко работает  пальмой  (*Пальма  --  большой  нож с  длинной
ручкой, заменяющий топор), очищает от сучьев ветки, принесенные  детворой, и
разбрасывает  по   "полу"  будущего  чума.   В   ее   движениях  расчетливая
торопливость. Она молча командует  всеми. Достаточно  жеста ее руки,  одного
взгляда, как ты, будто загипнотизированный, подчиняешься ей.
     Я  беру  топор, срубаю березку с еще не  осыпавшимися листьями,  очищаю
ветки  и  тоже разбрасываю их по "полу". Лангара вдруг замечает мою  работу,
коршуном налетает,  вырывает из рук ветки, собирает их с "пола" и, ничего не
сказав, уносит обратно в лес. Возвращается, говорит с гневом:
     --  Только дурной  люди  может топтать ногами  березу  или  жечь  ее на
костре. Разве ты у  эвенков видел такое?  -- Голос ее дрожит, она замолкает,
сжимает тонкие губы, чтобы не сказать более резких слов.
     -- Право  же, Лангара, я  не  знал  этого  обычая.  Извини, мне  просто
хотелось помочь тебе.
     -- Плохо  помог.  Надо хорошо помнить: тот,  кто  обидит,  сломает  или
срубит березку,  худо  ему будет в  пути,  сам  заболеет или олень пропадет.
Разве не видишь,  у нас и без того беда  из чума  не  выходит!  И Аннушка, и
Инга...  А ты березу  еще срубил... Плохо это, -- и добавляет уже без гнева:
-- Березу, по законам  отцов,  надо  беречь, она