рик.  Иду по кромкам болот. На
поводке неохотно плетется Загря. Не пропускаю ни одного следа, но попадаются
только звериные, старые и свежие. Человеческих следов не видно.
     Под ногами зеленый ковер вековых мхов. Местами забредаю в корявые дебри
перелесков.  Шагаю  через сгнивший,  трухлявый валежник  порушенных временем
деревьев. Шлепаю по  травянистым болотам. Пересекаю края замшелых отрогов  и
шумливые  ручейки,  сбегающие с гольца.  Кругом  только  мхи да разноцветные
лишайники -- желтые,  зеленые,  красные, серебристые.  Здесь  нет  и  клочка
земли,  лишенного  растительности,  даже  камни,  скатывающиеся  с  гор,  за
несколько лет обрастают мхом -- все же это обиженная природой страна.
     Чем  ближе,  тем  грознее  кажется  Ямбуй.  Исполинские  зубчатые скалы
опоясывают  его  разрозненными рядами. Высокие,  черные,  они,  как  древние
крепости,  защищают  Ямбуй от  холодных  северных ветров и  сами рушатся под
гнетом неумолимого времени.
     Продвигаюсь вдоль подножья. Все  тут слишком однообразно:  скалы, узкие
ложбины и волнистые гребни  начинаются почти у самой вершины  гольца и внизу
неожиданно обрываются  темными  утесами. На них сторожевыми  маяками  торчат
одинокие, голые от старости, сучковатые лиственницы.
     Иногда я взбираюсь на утесы. С них видно все как на  ладони. За  марью,
укрывшись  среди  мерзлотных  бугров,  бирюзовые  озера.  В  вечерней  дреме
перелесков темнеют  болота, а  дальше тайга, изуродованная,  жалкая, на муки
поселившаяся  тут,  на  зыбкой  глинистой  почве.  Необозримые дали лежат  в
мертвом молчании,  в  вековом  забытьи. Здесь  все  нетронуто с  первобытных
времен.
     Солнце  клонится  к  щербатому  горизонту.   Дня  остается  мало,  пора
возвращаться. Но впереди показался мысок.  С  него,  кажется, будет видно не
только равнину, но и северный склон Ямбуя. Это соблазняет меня.
     Из-за Ямбуя на равнину угрожающе надвигаются  мрачные  тучи. Я  даже не
заметил, когда они появились. Над головою  толчется мошкара  -- непременно к
дождю. Скорее бы добраться до мыска, и на этом придется закончить день.
     Иду  по широкому  просвету  перелеска,  пробираюсь по ернику.  По  пути
открываются голубые чаши озер,  ровные, спокойные, окаймленные  вечнозеленым
троелистом. На зеркальной  глади  воды  --  чудесные кувшинки,  раскрывающие
навстречу  теплу  свои  бледно-желтые  восковые лепестки. Эти цветы  кажутся
неизвестно как попавшими сюда пришельцами из сказочного мира.
     Передо  мною гладкое поле, прикрытое  темно-зелеными мхами. Ни деревца,
ни кочки. На нем никаких следов. Звери, видно, обходят его стороною. Легко и
мягко   ступаю  по  влажному  мху,  как  по  пружинному  матрасу,  и   вдруг
спохватываюсь -- да ведь это  же  зыбун!  Бросаюсь назад,  но зыбкий моховой
покров  неожиданно  рвется  под  ногами.  Меня  начинает засасывать  тяжелая
глинистая жижа.  Делаю  рывок,  другой  -- еще глубже  вязну,  погружаясь  в
холодную,  липкую  пучину.  Падаю грудью  на мох, разбрасываю руки, стараюсь
создать  большую  площадь  сопротивления.  Начинаю   постепенно  без  резких
движений   высвобождать   ноги   из  сапог.   Потом  кое-как,   с   большими
предосторожностями,  достаю  из  зыбуна  сапоги, вместе  с  пудовой тяжестью
прилипшей к ним глины. Проделываю  все это лежа, и на четвереньках, вместе с
Загрей, добираемся до края темно-зеленых предательских мхов.
     Не могу простить себе эту оплошность! Пройди я  еще немного дальше, где
растительный покров, прикрывающий  жижу, тоньше, пожалуй, и  не выбрался бы.
Какую хитрую западню устроила природа для ротозеев!
     Может  быть, именно здесь, в  зыбунах,  бесследно погибли эвенки и наши
товарищи.
     Выхожу на чуть заметную звериную тропку, снова иду вперед.
     В  вышине, на фоне не  прикрытого  тучами неба,  замечаю двух  каких-то
хищников. Почти не шевеля крыльями, они  описывают круги над склонами Ямбуя,
оглядывая с высоты местность.
     "Они-то наверняка знают, где Елизар", -- подумал я, наблюдая за ними. И
точно в подтверждение, сверху донесся гортанный крик: "Кек-кек!.. Кек!.." --
напоминающий отдаленный лай.
     Я остановился. Одна из птиц стремительно пошла на спуск. Отбросив назад
сильно  согнутые  крылья,  она  зловеще  прочертила  небосклон,  исчезла  за
лиственницами. Беркут!
     Вскоре  оттуда,  где  исчезла  птица,  послышалось  какое-то   странное
бормотание.  Я впервые слышу этот звук  и  не знаю, что означает он на языке
хищников. Не  упал ли беркут на мертвого Елизара? Но беркут  питается только
свежей, живой дичью!
     Тучи  захватили полнеба.  В их молчании таится  что-то  грозное. Вот  и
ветер  пронесся  ураганом над  тайгой.  Сумрак спустился  над  равниной.  На
далеком озере кричат чайки.
     На глаза попадаются только следы сохатых и  северных  оленей, места  их
кормежек,  помет. Видимо, с весны, после постройки  геодезического знака  на
Ямбуе, сюда не заходили люди. Точно какой-то магнит тянет меня вперед. И все
кажется: вот сейчас, за очередным мыском, наткнусь на след Елизара или увижу
дымок его костра.
     Нет-нет да и гляну на Загрю. Собака спокойна -- значит,  поблизости нет
ни человека, ни зверя, иначе она не оставалась бы безучастной.
     Небо все больше затягивалось чернотою мятежных туч, и по нему торопливо
проплывала разрозненная стая кроншнепов. На озерах,  предчувствуя  непогоду,
стихали  птичьи распри и крики. В березовом  перелеске  жалобно  посвистывал
рябчик. Черные цапли месили длинными ногами илистые берега...
     На  мыске, у крайнего болота я остановился. Дальше идти не было смысла,
и вот-вот накроет дождь.  Пора перекусить и возвращаться на табор.  Еще  раз
внимательно осматриваю мрачные склоны Ямбуя, строя догадки. Допустим, Елизар
с вершины  гольца спустился  к  озерам подстрелить  на ужин  уток.  Но тогда
непременно остались бы его следы. Я все время шел по кромке мхов, по отмелям
болот, по влажной почве, где следы хорошо видны.
     Нет, он не спустился с гольца на равнину.
     Из глубины гор налетел ветер, запели дупляные лиственницы, лес зашумел,
и далеко по равнине пронесся гул.
     За  мыском  виден северо-восточный  склон  Ямбуя, врезающийся в  густую
высокоствольную  тайгу.  Туда Елизар  тем  более не пойдет,  нечего ему  там
делать!
     Развожу костерок из стланикового сушняка.
     Дрова  горят жарко. Надеваю на толстый  ерниковый прут кусок  копченки,
пристраиваю его к огню.
     За  вершиной  Ямбуя  ярким  светом  моргнула  гроза.  Земля вздрогнула.
Костер, распавшись  на угли,  затухал.  Надо торопиться в  обратный путь.  Я
разрезал лепешку, заложил в середину горячее, пахнущее дымком мясо, и только
поднес его ко рту, как какой-то  еле уловимый звук долетел до моего слуха со
стороны болота, и передо мной возникло чудовище... Я так и замер  с открытым
ртом.  Ловлю всполошившегося Загрю, прижимаю к земле, а сам  прирос спиною к
лиственнице. Готов  поверить, что это страшилище из преисподней, разбуженное
грохотом неба.
     Не шевелюсь, жду, что будет дальше. Вот оно  качнулось в одну, в другую
сторону,  приподнялось,  вытащило из  тины поочередно  ноги, шагнуло и снова
утонуло  в  податливом  болоте.  С  его  несоразмерно  больших рогов свисали
длинные лоскуты.
     Чудовище слегка повернулось в сторону, и по мягкому овалу спины я узнал
сокжоя --  дикого оленя,  обитателя  заболоченных  равнин. Его огромные,  до
уродства  вздыбленные рога были  увешаны шмотками только что отставшей кожи.
Она  свисала ему на глаза,  на морду, и с первого взгляда  ни за что было не
узнать, что это за зверь. Не дай бог повстречаться с ним на болоте, да еще в
грозовую  ночь! Тут  уж  или  поверишь в злого  духа, или с  тобою  случится
что-нибудь похуже!
     Я стал затаенно наблюдать с пригорка за сокжоем.
     Зверь брел по болоту, то и дело утопая по брюхо. Шагал он бесшумно, как
по перине, и до того же медленно и равнодушно, будто спал на ходу.
     Что затуманило звериную голову,  откуда  у него  такая беспечность?  Не
остановится,  чтобы осмотреться, не прислушается, головы не  поднимет,  идет
как будто бесцельно, куда несут его ноги.
     Он жирен, и осенняя шуба на нем так и лоснится.
     Схватить карабин, приложить к плечу -- дело секундное. Но  сейчас не до
охоты. Убьешь, да пока освежуешь, да вытащишь  из болота  --  пройдет  ночь,
устанешь и завтра  никуда не сможешь пойти. "Нет уж,  живи, да  считай,  что
тебе повезло!"
     Над  головою снова  загрохотало небо. Молния,  ломаясь и  падая, больно
жалила землю. Равнина содрогнулась от долго не прекращающихся  разрядов. Над
озером  взметнулись  птицы.  На склоне горы  кудахтал  перепуганный куропат.
Только сокжой оставался равнодушным к разгневанному небу. Спокойным шагом он
мерил кромку болот и вскоре скрылся в разлохмаченной ветром тайге.
     Засунув в  карман  недоеденную  лепешку,  я схватил  рюкзак и  карабин.
Окинул быстрым  взглядом  небо:  угольная  чернота поглотила  горы,  накрыла
болота,  и  сквозь  нее  слабо  маячила  вершина  Ямбуя.  Нагорье  как будто
приподнялось, ушло на запад к еще светлому простору горизонта.
     Ветер уносит тревожный крик чайки. Со склонов гольца доносится какой-то
шум; вначале  он напоминает то обвал в  далеких горах, то ураган. Но вот все
шумы сливаются в один нарастающий гул. Все ближе, все яснее. Кажется,  будто
на  нас мчится полчище диких лошадей. Я слышу звонкий перебор, цоканье копыт
по россыпи.
     Град!..
     Где  укрыться?  Впереди   небольшая  скала,  но  далековато,  не  успею
добежать. Левее за болотом густой стланик,  правее, в глубине ложка, темнеет
ельник. Бросаюсь в ельник. На ходу отстегиваю  Загрю. Он  бросается  назад и
через минуту уже несется по кромке болота, следом за старым сокжоем.
     Черно-лиловая  туча  кишит  огненными змеями. Невыносимой яркости  свет
слепит  глаза. Из-под  ног  уплывает  мертвенно-бледная  россыпь.  Нет,  и к
ельнику не успеть!..
     Слева,  справа,  впереди, все чаще и ближе,  рвутся  на камнях  ледяные
комки, будто наводчик нащупывает цель. Градовой поток настигает  меня метров
за двести до ельника.  Накидываю на голову рюкзак. Град  усиливается, больно
бьет  по плечам, по рукам,  которыми  я  прикрываю лицо,  по коленям. Что-то
теплое стекает по  лбу, по щеке и  солоноватым  привкусом копится на  губах.
Кровь... Только бы не свалиться!
     Притихшие  тучи  распахнулись  бездной  света,  озарив  на мгновенье  в
глубине ельника стволы  деревьев,  кусты  и... избушку.  Откуда тут  взяться
человеческому жилью? Но думать некогда.  Теряя  последние силы, добираюсь до
ельника. И здесь нет надежного укрытия. Синий  свет молнии опять выхватывает
из мрака избушку. Я даже  успеваю рассмотреть дверь, она открыта, но кажется
странно  низкой.  Бегу  к  ней  и  протискиваюсь  внутрь,  в  темноту.  Град
обрушивается  на ельник  с еще  большей  силой,  но я уже отгорожен от  него
надежной крышей.
     Что  за  странное  помещение? Оно слишком тесное и низкое, чтобы  можно
было  в  нем жить. Ни одного окна. Кому и зачем надо было строить его в этом
безлюдном  крае,  да еще в таком  глухом ложке? Но что  оно построено совсем
недавно человеческими руками -- в этом нет сомнения.
     В  сумраке случайно  задеваю рукой  за какую-то проволоку,  хватаюсь за
нее.  Что-то срывается  над головой и, падая с грохотом  вниз,  гасит внутри
избушки остаток света. Бросаюсь к двери, но уже поздно  --  тяжелая заслонка
намертво закрыла вход. Неужели я попал в западню?..
     В темноте ощупываю пол, углы  избушки, прикидываю высоту:  она не более
полутора метров. Наконец в стене обнаруживаю узкую прорезь -- бойницу.
     Проклятье! Я в медвежьей ловушке.
     Мною  овладело  неудержимое желание  вырваться из западни. Подбираюсь к
заслонке, жму на нее, сколько есть силы, плечом. Не поддается!
     Пробую  выбраться через потолок. Хватаю руками крайнее бревно, упираюсь
в него  головою, пытаюсь приподнять. Нет, не сдвинуть. Вспомнил, что потолок
в ловушке так заваливают  камнями,  чтобы самому  крупному  медведю  его  не
разобрать.
     Неужели не выбраться?..
     Гоню  от  себя  тревожные  мысли. Но предчувствие  большой беды  уже не
покидает меня.  Безнадежно забираюсь в  угол, опускаюсь на пол. Сквозь  щели
меж бревен льются потоки воды. Сижу  не шевелясь, прильнув к мокрым бревнам.
На мне уже нет сухой нитки. Холод проникает внутрь, леденит душу.
     Надо же было какому-то дьяволу построить эту ловушку на моем пути!
     Ливень вдруг прекратился.  И  так же неожиданно смолкли  небеса. Но еще
слышался в отдалении отступающий гул и вой ослабевшего в тайге ветра.
     Меня  лихорадит. В  мыслях  --  костер. Я уже  вижу,  как  пламя  жадно
пожирает  еловые  сучья  и  чувствую,  как теплый  смолевой  запах заполняет
избушку.  Но  от этого становится еще  холоднее,  еще  безнадежнее.  Пытаюсь
подняться -- и  не  могу превозмочь  боль.  Кажется, здорово поколотил  меня
град!
     В  щель  вижу  лесную  синеву  и на  горизонте  разрастающуюся  полоску
ледяного неба. Лучи закатного солнца пронизывают  разводья  туч,  падают  на
ельник. Их голубоватый свет сочится в западню сквозь щели в потолке.
     Слов нет, мастер потрудился  на совесть, сделал  ловушку очень прочной.
Стены  ее хорошо  протесаны.  Углы без щелей.  Пол накатный врезан в  первый
венец. Никакому зверю, даже разъяренному медведю, ,из нее не выбраться.
     У тыльной стены висит поржавевшая проволока. Верхний ее  конец пропущен
через  крышу к входному отверстию и там прикреплен к кляпику  -- деревянному
сторожу, на котором держалась тяжелая заслонка. Ко второму  концу проволоки,
опущенному  к полу,  обычно прикрепляется  приманка  -- кусок мяса. Медведь,
почуяв  запах добычи, забирается в ловушку,  хватает  приманку, тянет  ее на
себя  вместе  с  проволокой, кляпик соскакивает, заслонка  падает,  и  зверь
оказывается в западне.
     Но  в этой ловушке промышленник  насторожил  заслонку,  а  приманку  не
подвесил. Что-то, видимо, помешало ему.
     В   трех   стенах,  боковых  и  тыльной,  прорезаны  небольшие  бойницы
продолговатой формы, овально  затесанные изнутри. Когда медведь  попадает  в
ловушку,  охотник пропускает  в одну из  бойниц  ствол ружья и  приканчивает
зверя.
     А теперь вот я оказался на месте зверя!
     Какая непростительная  оплошность  с моей  стороны! Как мог я не узнать
ловушки! Какой дьявол загнал меня  в этот ельник? Мысли об Елизаре отступают
перед собственной опасностью...
     Надо  бы  согреться. Может,  тогда легче  будет  найти какой-то  выход.
Снимаю  одежду, выжимаю из  нее воду,  снова  надеваю, съеживаюсь,  дышу под
мокрую телогрейку. Над ухом торжествующе гудит комар.
     Отступившие к западу  тучи  гасят  закат. В западне густеет  мрак.  Над
щелью  в потолке,  тихо переливаясь,  дрожит  теплым  светом звездочка. Но в
западне адски  холодно,  не согреться.  Только  костер спасет меня. С трудом
расправляю  онемевшие  плечи. Хочу достать спички, дрожащими руками  шарю по
карманам,  за  пазухой,  ищу под шапкой...  Боже,  что я  наделал, забыл  на
привале  спички!  Напрягаю  зрение,  сквозь  мрак  снова  осматриваю  стены,
потолок,  пол -- никакой надежды.  Ясно одно:  выбраться  можно только через
входное   отверстие.  Но  как  поднять  заслонку?  Она  сделана  из  толстых
лиственных плах, надежно  вправленных  в  глубокие пазы. Припадаю к заслонке
мокрыми ладонями,  давлю на нее  изо всех сил, еще и еще --  и горько смеюсь
над своей беспомощностью.
     Разве попробовать  поддеть  ножом  низ  заслонки,  приподнять  ее  хоть
немного,  чтобы в  образовавшееся  отверстие просунуть  пальцы,  -- тогда  я
спасен?
     На  ощупь  запускаю конец ножа в  паз под заслонку  и начинаю нажимать.
Кажется, поддается. Да, да, заслонка поднимается. Я просовываю поглубже нож,
еще один  нажим  -- и вот-вот  заслонка  выйдет  из нижнего  паза. Осторожно
нажимаю на рукоять ножа.  Но что за чертовщина! Где-то наверху  зажало. Я  и
так, я и эдак -- не поддается! И тут вдруг вспоминаю, что заслонка медвежьей
ловушки, падая, автоматически спускает  вертушку и изнутри  ее  ни за что не
отвернуть.
     От досады я так нажал на нож, что он переломился пополам.
     С горечью отползаю в  угол. Молчит темная, глухая  ночь. Мрачные  мысли
одолевают меня.
     Может быть, под  Ямбуем есть еще  одна западня и Елизар сидит в ней так
же, как и я. А ведь он, пожалуй, опытнее меня.
     Как сложно устроена жизнь человека,  сколько препятствий на его слишком
коротком пути и лак мало определено  ему удачи!  Сейчас, кажется,  отдал  бы
полжизни, чтобы согреться. Холод становится пыткой.
     Изнемогаю   от   длительного  напряжения,  от   неприступных  стен,  от
проклятого  озноба,  ни  на  минуту  не покидающего меня.  Сердце стучит все
медленнее, все тяжелее.  Застывшие пальцы с трудом шевелятся. Неужели в этой
проклятой ловушке  суждено мне так нелепо погибнуть? Выходит,  и я  тут,  на
Ямбуе, разделю участь пропавших товарищей...
     Прижимаюсь к холодной стене. Так хоть спине теплее. В голову неотступно
лезут тоскливые мысли.
     ...Человек  рождается  и умирает.  Жизнь  его слишком коротка.  Со  дня
рождения  его  преследует смерть. Казалось бы,  человек,  давно  должен  был
примириться  с  мыслью о ее  неизбежности. Но  не тут-то было! Жизнь слишком
заманчива  и  дорога.  И  особенно   начинаешь  дорожить  ею,  когда  угроза
смертиреальна, как сейчас.
     Подтягиваю  под  себя  застывшие ноги,  весь собираюсь в комок, дышу на
заиндевевшие кисти рук. Нет, не согреться.
     С завистью думаю о товарищах. Они дома, вне опасности.
     Дома и меня тоже ждут, где всю жизнь я редкий гость. Насколько радостны
бывают встречи, настолько больнее будут напрасные ожидания...
     Какая длинная ночь!
     Давно  взошла  луна.  С елей  все  реже падают  на каменную крышу капли
влаги. Негромко журчит ручеек. Над ухом назойливо звенит комар.
     Кажется, мы с ним вдвоем только  и бодрствуем в этой  сырой,  настывшей
ночи.
     Откуда-то издалека доносится стук  камней. Загря!.. Это он, мой  верный
пес!  Как нужен  ты  мне сейчас!  С  каким наслаждением  запустил бы я  свои
окоченевшие пальцы в твою лохматую шубу, зарылся  бы  в  нее лицом. От одной
мысли, что Загря будет рядом за стеною, мне  как будто делается теплее. Если
бы он на сегодня забыл о своей собачьей преданности, вернулся бы  на табор и
привел к ловушке Павла! Но разве Загря бросит меня!
     Через  минуту  послышался хруст  сушняка,  прыжки в  ельнике  и тяжелое
дыхание собаки. С ходу обежав  вокруг ловушки и не найдя входного отверстия,
Загря  приподнялся  на  задние  лапы,  заглянул  в  бойницу;   блеснули  его
зеленоватые глаза.
     -- Беда стряслась, Загря! -- жалуюсь я и сам тянусь к бойнице. Но вдруг
из узкого отверстия  пахнуло  жарким звериным дыханием, и  свирепый медвежий
рев  потряс  избушку. Точно  взрывом  отбросило  меня  назад.  Мигом исчезла
лихорадка, которая только что трепала меня.
     Хватаю карабин. Злобный угрожающий  рев  зверя  еще раз  прокатился  по
лощине и низкой октавой повис над мокрым, исхлестанным градом ельником.
     Я ошеломлен, не могу понять, откуда взялся такой смелый медведь, что не
боится  человека?  Как  бешеный носится  он  вокруг  западни, пробует лапами
заслонку, бревна, грызет углы и злобно ревет. Это вывело меня из оцепенения.
     Стало  как будто легче от того,  что появился  живой  противник. Но что
будет дальше?
     Ловушка дрожит  от медвежьих рывков. С потолка  сыплются  на пол мелкие
камни.
     Медведь начинает подкапываться под левый, тыльный  угол избушки. Слышу,
как он,  разгребая землю, рвет зубами корни,  когтистыми  лапами отшвыривает
из-под себя камни, часто дышит. У него, кажется, насчет меня самые серьезные
намерения!  Досылаю  в  ствол  карабина  патрон.  Прижимаюсь  к стене  и уже
собираюсь  пустить  пулю  под  пол.  Но  тут   меня  осеняет   мысль:  пусть
подкапывается,  пусть