и ближе к  вершине. Шаги  его явно мельчали, и
из груди все чаще вырывался тяжелый вздох.
     Не те годы!
     Подножье  остается  далеко  внизу.  Небо кажется  низким и  легким. Уже
близка  пологая лощина гольца. Мы ее не видим,  но она вот-вот  покажется. У
последних скал делаем пятиминутный привал. Никаких разговоров. Двадцать пять
килограммов за плечами -- не шутка!  Рыжий  Степан разувается,  перематывает
портянки. Цыбин  достает кисет,  начинает  крутить  козью  ножку. Крутит  он
привычно,  медленно,  с  наслаждением и, кажется,  именно  в  этом  процессе
находит   наибольшее  удовольствие.  Долбачи  угощает  Карарбаха   дымящейся
трубкой.
     "Ку-ули!...  Ку-ули..."  --  где-то  стороною обходят голец  кроншнепы.
Следом, туда же, на юг, торопится стайка дроздов. Эти летят молча, готовые в
момент опасности  укрыться в тайге. Старик долго смотрит на меня, показывает
сначала на свои олочи, затем тычет  пальцем  в  землю и,  отрицательно качая
головой, произносит что-то непонятное.
     --  Он говорит, -- поясняет Долбачи, -- тут Елизар не ходил, не оставил
след.
     Опять под ногами  карнизы,  уступы,  крутые  россыпи.  Плечи  горят  от
взмокших  лямок. Старик  устает.  Он распахивает  дошку,  подставляет  грудь
волнам, струящимся с  гор, дышит  открытым  ртом. Не ветерок ли  родных гор,
наполненный запахом снежных вершин, возвращает ему силы?
     Наконец-то перед нами купол гольца, и над ним, теперь уже совсем низко,
голубое небо. Еще немного усилий, последний потуг -- и отряд у цели.
     Все отдыхают, любуясь панорамой гор с многочисленными вершинами,  будто
соски, обращенные к небу. Делать наблюдения в этот полуденный час нельзя  --
большие  горизонтальные  колебания,  невозможно  добиться  нужной  точности.
Только  вечером изображение будет четким. Но  до  вечера  у  наблюдателей на
пункте много дел.
     А  время неумолимо -- уже  одиннадцать часов. С Цыбиным остается  Рыжий
Степан.  Остальные разбиваются на три группы. Каждая самостоятельно займется
поисками Елизара. Во  главе  первой -- Долбачи. Эта  группа обследует  склон
гольца  полосою в  полкилометра по  восточной тропе, на  которой были  убиты
Петрик и Евтушенко. Вторую группу поведет каюр-старик. Она осмотрит западную
часть гольца, рядом с гребнем, где мы поднимались, шириною примерно в триста
метров.  Мы же вдвоем с Карарбахом спустимся  тропкой, по которой геодезисты
ходили  за дровами,  и  осмотрим  стланики между участками  первой и  второй
групп.
     На душе  у  меня  спокойно.  Людоед  убит,  и мы  без  опаски  займемся
поисками.  Но Карарбах словами и жестами предупреждает всех быть осторожными
у трупа Елизара,  если он будет найден. Там можно встретить другого медведя,
нарваться на засаду.
     В  каждой  группе  по  две  винтовки.  Уславливаемся:  если кто  найдет
Елизара, оповестит  об этом двумя выстрелами  с  небольшим промежутком между
ними и разведет дымовой костер.
     Долбачи  и  старик  со своими людьми уходят.  Мы  с Карарбахом  немного
задерживаемся.
     Еще раз, как  могу,  жестами  и  словами объясняю своему  спутнику  наш
маршрут.  Он  утвердительно  кивает  головою  и, поглядев на солнце, торопит
меня.
     -- Амакан, амакан,  --  произносит он  неразборчиво,  хрипло, показывая
пальцем  вниз.  Старик  напоминает  мне,  что надо сегодня успеть сходить  к
убитому медведю.
     Я иду следом за Карарбахом. Загря плетется у меня на поводке, все время
следит за ветерком, налетающим снизу, и изредка продувает  свой влажный нос.
С  первого  шага  старик  сосредоточивается.  Глаза  его  наполняются  живым
блеском, от них ничто не ускользает. Сдвинут ли камень, примята ли трава или
сорван мох -- все замечается.  Иногда старик  приседает на корточки,  что-то
рассматривает.
     И  тут,  среди  мертвых  курумов,  следы осени.  До  этого трудно  было
заметить в щелях скал, под  камнями живые  ростки зелени, чудом растущие без
почвы, без влаги  и без  солнца, затаившись в вечном сумраке  или прильнув к
шершавым плитам. А в  осеннее время эти осочки, папоротники, камнеломки, лук
-- дикая пахнущая зелень -- будто  все разом впервые за свою недолгую  жизнь
расцвели.  Точно брызнул кто-то густым багрянцем по  безмолвному граниту, по
серым россыпям.
     Карарбах  пропускает меня с Загрей вперед. Знаками  дает  понять, что в
кустарниках, к которым мы подходим, собака более надежный проводник.
     По  чуть  заметной  тропке  обхожу  последний  скальный  выступ.  Загря
неохотно идет следом, все время  натягивает  поводок, оглядывается. Меня это
раздражает.  Я  тяну за ремешок, насильно увожу его вниз.  Но он  упрямится.
Угрожаю пальцем -- он совсем заупрямился, ни с места!
     Где-то  далеко стукнул камень. Я  не  придал этому значения.  Но  Загрю
будто током прошибло, откинув голову в сторону гребня, откуда донесся  звук,
весь насторожился. Карарбах тоже  остановился. Заслонив ладонью свет солнца,
он смотрел в ту же сторону, что и собака.
     Загря неожиданно рванулся, но поводок сдержал  его. Старик показывал на
вершину гольца:  дескать,  там что-то неладное. Однако ничто не подтверждало
его тревоги. И я  уже хотел продолжать  спускаться  к  подножью Ямбуя, как с
вершины донесся душераздирающий человеческий крик.
     Загря вздыбил,  рванулся изо всех  сил.  Я  отстегнул поводок. Собака с
первого прыжка взяла максимальный разбег,  понеслась по  россыпи  напрямик к
вершине. До нее более километра, к тому же надо пересечь глубокую лощину.
     Я  дважды  разрядил  карабин, и вся округа всколыхнулась от  выстрелов.
Далеко откликнулось эхо.
     Карарбах ни о чем не спрашивает, сбрасывая котомку,  дошку, закладывает
в бердану патрон. Скулы его судорожно вздрагивают.
     Я  тоже  снимаю телогрейку,  котомку  и устремляюсь  вперед.  Старик не
поспевает за мною, отстает. Не могу понять, что случилось с наблюдателями на
вершине. В криках, что доносятся с вершины, мольба о помощи.
     Я безрассудно  на  первом подъеме взял сразу  слишком большой темп. Сил
хватило только выбраться на излом.  Сердце разбушевалось, легким не  хватает
воздуха, ноги  плохо  повинуются.  Останавливаюсь, еле  переводя дыхание.  В
зловещей тишине крик все тише, все реже. Он, как вихрь, подстегивает меня.
     Сверху  доносится  злобный лай  Загри. Лай быстро  отдаляется вместе  с
грохотом камней. И на вершине Ямбуя все стихает.
     Поднимаюсь теперь шагом, так  легче и быстрее. Загря  бежит  где-то  за
главным гребнем все дальше и дальше. Потом оттуда доносится медвежий рев.
     "Неужели я ошибся, не людоеда убил?.. Нет, не может быть!"
     Отдыхаю под шапкой гольца и минут через пять выхожу на вершину.
     Рыжий   Степан  висит   на   пирамиде,  обняв   в  смертельном   страхе
закоченевшими руками визирный цилиндр. Глаза  навыкате, как у  сумасшедшего.
Сам весь необыкновенно длинный, будто вытянутый. Правая нога разута,  ступня
разорвана, тур облит кровью.
     Взбираюсь на пирамиду, пытаюсь помочь ему сойти  на землю,  но  не могу
разжать  сцепившихся  пальцев. Степан  глядит  на  меня ничего  не  видящими
глазами.
     Тут  появляется  Карарбах.  При  виде  этой  картины  он  забывает  про
усталость,  спешит  на  помощь.  С   трудом  поднимается  старик   на   тур,
поддерживает Степана, и  мне  удается оторвать его от цилиндра,  спустить на
землю.
     -- Где Цыбин? -- спрашиваю у Рыжего.
     Он бессмысленно смотрит на меня, молчит. Я со всего размаха бью ладонью
его по щеке, и он выходит из шока.
     -- М-медведь! -- выпаливает он.
     -- Где Цыбин?
     -- Там, -- парень качнул трясущейся головой в сторону обрыва. Хотел еще
что-то сказать, но стал заикаться.
     Мы усаживаем его на камень, бросаемся  к обрыву. По  осыпи  свежий след
огромных прыжков. Где-то далеко внизу, у невидимых с вершины  скал, сыплются
камни.
     -- Угу-у!..  -- кричу  я в пycтоту,  и  эхо разносит протяжный  звук по
всему ущелью.
     Через минуту, точно из подземелья, оттуда глухо доносится ответное:
     -- Угу-у!..
     Сто пудов  сваливается с  плеч.  Я  поясняю  старику,  что Цыбин  жив и
находится внизу. Но об этом он догадывается и сам  по огромным прыжкам, след
которых хорошо заметен на осыпи, и по тому, что за Цыбиным никто не гнался.
     Карарбах нервно растирает тыльной стороною ладони капли пота на лбу  и,
глянув  на меня, неодобрительно  качает головою, потом  с досадой объясняет,
что напрасно поверил мне:  нельзя  убить медведя,  в которого  вселился злой
дух. Теперь-то я и сам догадываюсь,  что  убит не людоед,  а другой медведь.
Какой  дьявол затуманил  мне  разум!  Стою перед  стариком,  как  маленький,
виноватый.
     Карарбах берет меня за руку и уводит от обрыва к Степану.
     Тот нервно икает и, как пугливый зверек,  озирается по сторонам. Рана у
парня ужасная, по всей ступне.
     Отпарываю  у него от телогрейки бинт с флакончиком йода, заливаю  рану,
забинтовываю. Парень приходит в себя.
     -- Хорошо, что ты не сробел, -- успокаивающе говорю Рыжему.
     --  Будь  это  медведь как медведь,  а  то какое-то  страшилище:  морда
длинная, как  у крокодила, губастая,  лапы  загребущие.  Как оно вывернулось
из-за скалы, жилы у меня на ногах ослабли, не могу бежать. В жизни такого не
видел! Кинулся на пирамиду,  она, дьявол, скользкая, только успел схватиться
за крестовину, а чудовище уже тут, как рявкнет, точно из пушки, я и повис. А
оно поймало меня за ногу и  давай стаскивать. Сапог возьми да и соскользни с
ноги.  Пока  зверюга  с  ним  расправлялся,  не помню,  как  я  до  цилиндра
добрался... Не будь Загри, стащил бы, подлец, обязательно стащил!..
     -- Считай, тебе повезло! -- говорю я.
     -- Что и  говорить... Злой, как сатана,  а пасть -- во какая! -- Степан
широко развел руками  и, немного  помолчав, сказал тоскливо: --  И чего меня
понесло в экспедицию...
     -- Живой, Рыжик! -- обрадованно и в то же время удивленно кричит только
что появившийся Цыбин.
     Он  без  шапки,  одна  штанина  разорвана,  растерянный, бледный, точно
обескровленный.
     -- За малым не съел, сатанюка! -- отвечает  ему, поддерживая пораненную
ногу и кривясь от боли, Степан.
     -- А ты, Рыжик, плюнул бы ему в глаза, -- пытается шутить Цыбин.
     -- Спасибо  скажи, что он  задержался возле меня,  а то  бы побаловался
тобою... Ну и работенка, будь она проклята!..
     --  Вы  же говорили, что  с  людоедом  покончено! --  с  явным  упреком
обратился ко мне Цыбин.
     -- Покончено, да не с ним. Надо же было подсунуть мне другого медведя!
     -- Наверняка все тут людоеды. Медосмотра же им не было... И хорошо, что
так кончилось. А могло... -- Цыбин не договаривает.
     --  Ты,  кажется,  сегодня  мировой рекорд  побил  по  прыжкам,  а?  --
спрашиваю его.
     -- Нечего греха таить, изо всех сил старался. Когда мы увидели зверя, я
сразу  догадался, что  это людоед.  Прет на нас махом и как заревет, некогда
было думать. Подбежал  к скату, а зверь тут как тут, страшенный. Я и рванул,
да  так  рванул, что только у скал задержался. Будь бы  ружье  со  мной  или
пистолет -- не сробел бы. Не верите?.. Ну, как хотите.
     Карарбах дождался, когда Цыбин закончил, легонько толкнул меня в  бок и
стал с жаром жестикулировать руками, повторяя одни и те же знаки. Он упрекал
меня в том, что я слишком  понадеялся на себя, обманулся -- никакого медведя
не  убивал. Так подстроил злой дух, чтобы посмеяться надо мною. Затем старик
уселся поодаль от нас на плиту, -- видимо, чтобы  самому разобраться во всем
случившемся.
     Старик нервно крутит головою,  жмурит глаза,  точно прячась от каких-то
назойливых мыслей. Что делать ему: покорно уйти из этих мест, где  властвует
злой  дух, пока не  поздно, или  остаться  с нами, коль  уже  нарушил  завет
предков, пришел сюда?  А может быть, думает, что теперь наши дела еще больше
касаются его, что нельзя оставлять людей  в  беде и  что  никому  другому, а
именно ему  придется исправлять  мою ошибку,  даже если для  этого  придется
встретиться в поединке с Харги. Во всяком случае, хотелось, чтобы старик так
думал в эти минуты.
     Необходимо поговорить  с ним. Но как? Лангара объясняется с ним жестами
рук, движением губ, иногда прибегает к помощи всего тела. Между нею и глухим
стариком  давно установился  контакт,  они  легко понимают  друг друга. Но я
испытываю затруднения. Пытаюсь  объяснить ему, что  мы  действительно  убили
медведя и туша его лежит в стланике под Ямбуем, куда должны будем идти.
     Карарбах силится понять смысл моих жестов  и заставляет меня без  конца
повторять одно и то же.
     Наконец-то старик утвердительно  кивает головою, --  кажется, понял. Он
явно удивлен моей ошибкой. Уж ему-то стоило один раз взглянуть на медведя, и
он бы узнал его, живым или мертвым, даже через год.
     Так  неожиданно  рухнули  наши  планы. Придется  все  начинать сызнова.
Видно,  не так-то просто покончить с людоедом. Он слишком обнаглел,  ведь до
этого ему  здорово везло. К тому же на его стороне большое преимущество:  он
хорошо знает местность и может появляться перед жертвой внезапно.
     Прежде всего  надо доставить пострадавшего на табор  и заняться  раной.
Кто знает, какой яд носит этот хищник в своей клыкастой  пасти! И беда еще в
том,  что в  наших аптечках нет ничего от заражения крови. Придется сразу по
рации вызывать врача.
     Сейчас Степан чувствует себя  неплохо. Он даже  пытается шутить. Третью
цигарку курит.
     -- А как же с наблюдениями? -- спрашивает Цыбин.
     -- Ну и дела, черт побери! Как бы не завязнуть нам тут, -- вырывается у
меня  с  досадой. -- Рисковать  больше не будем.  Мы и  так  слишком  дорого
заплатили за Ямбуй. Оставляйте здесь  инструмент, снаряжение -- словом, все,
что нужно для работы, и давайте решим вопрос, как спустить Степана с гольца.
     -- На руках, -- отвечает он.
     -- Легко сказать, на руках, а по карнизам?!
     -- И по карнизам спустим.  Можно попробовать.  Встань-ка,  Степан! -- И
Цыбин помогает ему подняться.
     Идти он, конечно, не может, нога у  него опухла  и  сильно  кровоточит.
Малейшее прикосновение к ней вызывает острую боль.
     Мы усаживаем больного на сцепленные руки, он обнимает нас за шеи,  и мы
идем,  идем неудобно,  боком,  иначе  нельзя. Тут, по  скалам  да по  шаткой
россыпи,  и без  груза, того и  гляди, завалишься или сорвешься. Но  другого
выхода у нас нет.
     Я обращаюсь к Карарбаху,  прошу  его как можно  быстрее  спуститься  на
табор, передать записку. Тут же сажусь и пишу:
     "Павел,  опять  беда -- на гольце появился людоед. Сильно ранен Степан.
Немедленно, по любым каналам, свяжись со штабом, нужна  срочная консультация
врача,  что надо предпринять, чтобы  не  допустить заражения  крови и других
осложнений. Мы с Цыбиным несем его с гольца".
     Цыбин   упаковывает   инструмент,  складывает   снаряжение,   накрывает
брезентом и заваливает камнями.
     До нас долетает грохот камней. Мы с ружьями бросаемся к бровке.
     -- Ого-го!.. -- доносится снизу голос Долбачи.
     Проводник появляется вместе с двумя рабочими на последнем прилавке. Они
спешат, оглядываются. Явно удирают от какой-то опасности.
     Долбачи кричит издалека:
     --  Амакан,  большой амакан  там!  --  и  показывает на восточный  край
гольца.
     Все они,  запыхавшись,  выбегают к нам и, увидев  сидящего  возле  тура
Степана с забинтованной ногою, без слов догадываются, что на вершине побывал
медведь. У них падает и без того неважное настроение.
     Теперь  нас  шесть  человек.  Принимаю другое  решение.  Я  и  Долбачи,
дождавшись Загри, отправляемся  вниз в кустарник тропкой, которой геодезисты
носили  на голец дрова. Эта тропка --  кратчайший  путь с вершины до  озера,
которым мог  воспользоваться Елизар,  спускаясь  туда на охоту. С собакой не
страшно  будет  встретиться и в зарослях  с  людоедом. Карарбах  пойдет, как
намечали, на табор с письмом. Остальные трое поочередно понесут раненого.
     Неожиданно  из южного ущелья донесся затяжной скрежет, тяжелые разрывы,
и долго не смолкал дробный гул падающего  потока камней. Не очень-то приятно
находиться на вершине, когда  под тобою рушатся скалы, и кажется, вот сейчас
дрогнет сам Ямбуй и, разваливаясь, поглотит тебя...
     Я подвожу Карарбаха к краю западного ската  гольца, показываю в сторону
табора, скрытого где-то за изломами, и легонько толкаю  вперед, --  дескать,
скорее иди!
     Он спрашивает  меня жестами, куда  я  пойду? Говорю ему, что с  Долбачи
отправляемся в  кустарник  искать  Елизара. Он взбудораженно что-то  сердито
мычит. Идет к Долбачи, отдает ему записку, машет рукою в сторону табора. Сам
же решительно  стягивает на груди ремешки дошки, дает мне понять, что пойдет
со мною.
     Я объясняю, что глухому человеку очень опасно идти сейчас в заросли. Он
резко протестует, гневается.
     Удивляюсь, на что старик надеется. Забыл ли он,  как важен для охотника
слух, когда он имеет  дело с хитрым и бесстрашным  медведем, или считает для
себя унизительным получить скидку за счет глухоты? Но что с ним поделаешь! Я
не  стал  уговаривать,  да  это  и невозможно. Он  не  привык, чтобы  другие
отменяли его решения.
     Долбачи уже гремел камнями далеко внизу.
     --  Не  забудьте:  как только  доберетесь  до табора, сделайте  Степану
перевязку  и проследите  за  температурой, --  говорю я  Цыбину. -- Если  до
нашего возвращения появится в эфире врач, запишите все то, что он предложит,
и выполните точно.
     -- Не беспокойтесь, все сделаю.
     Странная  процессия  медленно  скрывается  за  гранью  ската.  Я  стою,
прислушиваясь, как следом за ними медленно сползает в глубину грохот камней.


ДВА ХОЛМИКА НА ПОЛЯНЕ

     Нам  надо дождаться  Загрю.  Мы усаживаемся на краю  площадки. Карарбах
закурил.  С какой-то удивительной бережливостью  он  смаковал каждый  глоток
дыма  и  задумчиво всматривался  в  мглистую  даль нагорья. Морщины  на  лбу
шевелились,   толстые   брови   нависли  над  глазными   впадинами,  выдавая
беспокойство. Трубка была его советчиком и другом, к ней  он всегда прибегал
в тяжелые минуты жизни.
     Выкурив трубку и  положив  ее за  пазуху, Карарбах  пребывал в  том  же
положении, глубоко погруженным в думы. Он не может оставаться  безучастным к
нашим делам  -- это  завет предков,  и в то же время он во власти  суеверия,
убежден, что в людоеде дух Харги и бороться с ним -- значит накликать беду.
     День уходил  на запад. Тень  облака, прикрывавшего солнце, соскользнула
по  гольцу  вниз,  упала  на равнину, погасив на ней блеск холодных костров.
Померкли  озера.  Но  вдали, на дне речной  ложбины,  еще  золотился осенний
туман. В сырых долинах он теперь постоянный гость.
     Карарбах хватает меня за руку, показывает на восточный гребень. По нему
бежит Загря.
     -- Слава богу, живой! -- обрадовался я.
     Загря  с  разбега  падает  на плиту возле  меня. Из  его  рта,  как  из
выхлопной трубы, бьет горячий воздух. Я отдаю ему остаток лепешки, но ему не
до  еды. Весь  он  трясется,  захлебываясь  от  нехватки кислорода. А сам не
сводит с меня своих умных глаз. В них и торжество и верность.
     Спускаемся  с  Карарбахом  по  тропке,  ведущей вниз, к  северному краю
подножья Ямбуя. Там, у кустарников, она раздвоится: одна направится к ручью,
вторая  влево  -- к лиственничному  редколесью.  По  этой тропке  мы еще  не
ходили.
     Ветер от нас -- это плохой ветер. Идем, все время оглядываясь, чтобы не
наскочить  на засаду.  Какое  непростительное  ротозейство  допускали  мы  в
прошлые разы, спускаясь  по этому  склону! Ничего  бы удивительного не было,
если  бы тогда  меня с  Павлом  слопал  медведь. Очень  хорошо как-то сказал
Улукиткан: мать  дает  жизнь, а  годы -- опыт.  Именно опыта часто нам и  не
хватает!
     В этот день нашей охоты на медведя  я ощутил на себе  неотразимую  силу
влияния Карарбаха. Как  быстро этот глухой,  неразговорчивый старик подчинил
меня  себе! В нем  чувствуется