злобы
сожжет  рацию, палатки, постели, уничтожит  продукты и уйдет.  От него всего
можно ожидать... И я уже не мог освободиться от тревожных мыслей.
     -- Уже поздно, давай-ка подвигаться к стоянке, -- предложил я.
     --  Пора.  У  меня  в  восемнадцать часов связь со  штабом,  --  охотно
откликнулся Павел.
     Свернули влево от  тропки к косогорам,  через стланики,  овражки, стали
спускаться  к подножью Ямбуя. Изрядно  проголодались,  решили у  первого  же
ручейка перекусить. Вот и край зарослей, впереди широкий лог, весь открытый,
заросший ягелем,  обставленный  с боков  ельниками. По  дну  его  серебрится
ручеек, стекающий к болотам.
     С  маленького пригорка хорошо  была  видна равнина, изъеденная озерами,
как оспой, и  прикрытая  лоскутами зеленой  тайги. Павел  ушел  с котелком к
ручью за водою, а я, сбросив котомку, стал осматривать местность.
     --  Чайку  вскипятим  или закусим  и  запьем холодной водою? -- спросил
Павел, ставя котелок на камень и присаживаясь ко мне.
     -- Чайку бы хорошо попить.
     --  Недолго  и согреть, я  мигом соберу  дровишек. -- И  он хотел  было
встать,  да  так  и  остался  на  корточках,  не  отрывая  глаз  от  чего-то
замеченного им в логу.
     -- Видите?  -- прошептал  Павел.  --  За ельником на  склоне.  --  И он
показал  пальцем  в  сторону холма,  что  виднелся за  боковым распадком  на
расстоянии полукилометра от  нас. -- Смотрите через край ельника и чуть выше
-- черное пятно шевелится.
     Я  направил туда  бинокль  --  и  чуть  не ахнул:  будто рядом со  мною
беспечно копался в земле приземистый  и неуклюжий медведь,  весь поглощенный
кормежкой.
     -- Да ведь это вчерашний шатун, будь он проклят! -- вскрикнул я.
     Я узнаю его. Узнаю  не по приметам, а скорее всего  каким-то внутренним
чутьем. Это  он  добывал меня из ловушки, и  я загораюсь  желанием отомстить
ему.  А  медведь  поворачивается  к  нам  мордой,  показывает широкий  белый
нагрудник. Сомнения нет -- шатун! Вот теперь мы один на один. Кто кого...
     Проверяю   карабин  --  полностью  ли  заполнена  патронами  магазинная
коробка, а сам поглядываю на склон, как незаметно подобраться к шатуну.
     Ветер дует под острым  углом к медведю, это опасный ветер, к тому же он
дует прерывисто, неуверенно, может изменить  направление,  накинуть  дух  на
зверя.
     -- Отойдем  в сторону и там решим, что делать, -- сказал  я, набрасывая
на плечи котомку.
     -- Не лучше ли подняться по склону и свалиться сверху прямо на него?
     -- Это рискованно,  а нам надо действовать наверняка. Медведь  -- зверь
осторожный, хитрый. С ним ухо держи востро!
     Мы свернули на соседнюю возвышенность.  Теперь ветер  тянул  сбоку.  Мы
находились вне опасности быть обнаруженными зверем.
     У  Павла из-под ног сорвался камень  и с  грохотом  покатился  вниз. Мы
остановились,  и  я  угрожающе показал  ему  кулак.  Шатун вдруг  повернулся
вполоборота к нам и с минуту простоял, почти не шелохнувшись, затем, вытянув
морду,  он  долго обнюхивал  воздух.  Тревога  исчезла,  и медведь,  опустив
голову, продолжал пастись.
     Нас разделяло расстояние  примерно в  четыреста  метров  и две  лощины,
образующие ниже  распадок. Можно было бы сократить  расстояние еще метров на
двести, но ветерок слишком неустойчив, в любой момент мог подвести.
     -- Вам  надо взять повыше и правее, подобраться к  тому большому камню,
за кустарником, -- шепнул Павел.
     -- Попробую. А тебе придется быстро перемахнуть через отрог,  добраться
до той, дальней скалы  и там засесть. Мы  будем на  одинаковом расстоянии от
зверя. Если меня медведь учует или увидит раньше, чем я пущу в него пулю, он
непременно  махнет  через лощину  на  отрог  к тебе.  Ты уж  не  обмишулься,
постарайся, иначе он  серьезно займется  тобой. И уж если  схватишься с ним,
помни: он левша.
     Лицо Павла вытянулось.
     -- Левша?..
     -- Да, левша. Что же тут непонятного? Можешь на себе проверить.
     -- Нет уж, избавьте! А вот если вы раните зверя, он тоже бросится через
отрог? -- спросил Павел, почесывая затылок.
     -- Вероятно. Так что не прозевай, у него и у раненого нахальства хватит
задержаться возле тебя.
     -- Я бы не хотел иметь с ним дело. Да, вот еще что... На всякий случай,
и вы поосторожнее с  ним, очень близко не стреляйте, можете шкуру испортить,
-- и он смущенно улыбнулся.
     -- Постараюсь об этом не забыть. Проверь, в порядке ли винтовка.
     -- Ни пуха, ни пера! -- И Павел зашагал по склону.
     Следом за ним на сворке неохотно поплелся Загря.
     Мне надо было переждать, пока Павел не появится возле скалы.  Я  уселся
на  камень  и,  доедая лепешку,  наблюдал  в  бинокль за  медведем. Это  был
действительно крупный самец, великан, почти черной масти,  с  белой манишкой
во  всю  грудь.  Продолжая  кормиться,  он  лениво  вышагивал  по  косогору,
переворачивая под  собою камни и лакомясь всякой мелкой  живностью:  кислыми
муравьями, личинками, насекомыми.  Собирая эту скудную дань со склона, он то
и дело поднимал голову -- ждал, не набросит ли откуда запах большой добычи.
     Через минуту  медведь уже трудился  над норой бурундука и был полностью
поглощен работой. Острыми когтями передних лап он разрывает землю, отгребает
ее  под себя и далеко отшвыривает задними ногами.  Так  он  может без устали
копать  час,  два, относясь  к  своему  делу  чрезвычайно серьезно, пока  не
доберется  до  кладовой, где бурундук хранит свои запасы. А  каково зверьку!
Бедняжка, он, вероятно, забился в самый дальний уголок своего убежища и ждет
неизбежной развязки.
     Медведь,  после  долгой  возни,  выворачивает огромный камень  и  вдруг
падает на все четыре лапы  -- ловит бурундука. Затем, не поднимаясь, откинув
зад,  начинает пировать, доставая  отборные  ягоды, ядреные орехи,  душистые
корешки...
     У останца появилась  и исчезла  фигура Павла. Я  уже готов был покинуть
свое место, как  медведь неожиданно вскочил и  насторожился, чуточку сгорбив
сильную спину,  точно готовясь к прыжку. Так он простоял долго, не шевелясь,
темной глыбой на  склоне холма.  Потом  медленно  повернул  голову в сторону
скалы, где только что появился Павел.
     Ветер, совсем потеряв направление, мечется как шальной, то дует справа,
то слева, будто ищет кого-то. Придется  ждать. И  я не без тревоги смотрю на
покрасневшее солнце. Где-то далеко на болотах плачет чибис. Скоро закат.
     Но что это? Медведь почти неуловимым движением разворачивается, да  так
и  застывает  на  месте. Его  внимание  привлекает таежка, что  виднеется  в
глубине   распадка,   метрах  в  двухстах  от  него.  "Неужели  Павел  решил
подкрасться к нему  снизу?" --  не  без  досады  подумал  я, направляя  туда
бинокль.
     Нет, то не Павел. Из ельника  выходят  два сокжоя --  бык и самка.  Они
отдыхали  в  тени  ельника,  и  теперь  пришел  час  их  вечерней  кормежки.
Потягиваясь и расправляя поочередно задние ноги, они осмотрелись, постояли и
стали пастись. Хищник в одно мгновенье скатился на дно ложка и, скрываясь за
волнистым рельефом, стал быстро  подбираться к сокжоям. Он припадал к земле,
весь вытягивался и полз на брюхе не торопясь, боясь выдать себя.
     Каким он вдруг стал ловким, осторожным!
     Его   отделяют  от  добычи  лишь  заросли   низкорослых  стлаников.  Он
приближается  к  ним еще  медленнее,  еще осторожнее,  ощупывая место,  куда
поставить  лапу,  и  выгибает спину,  чтобы  не задеть ветки  кустарника. Но
голову с  настороженными ушами держит  высоко.  По  запаху он  знает,  какое
остается расстояние до сокжоев, в каком направлении они идут и сколько их,
     На  краю  зарослей медведь задерживается. Встает на дыбы, смотрит через
кустарник. Прямо перед ним молодой  ельничек, за которым кормятся сокжои. Он
долго  стоит,  как  пень,  видимо  решая,   откуда  удобнее  напасть.  Потом
опускается на землю, вышагивает из кустарника, направляется к ельнику.
     Медведь скрывается  за  изломом.  Теперь -- ни  минуты промедления! Мне
надо добраться до края отрога раньше, чем медведь успеет напасть на сокжоев.
     Ветер усиливается. Стараюсь избегать мелкие шаткие россыпи, прыгаю, как
горный  баран,  с обломка  на обломок,  перемахиваю  через мелкий кустарник.
Иногда задерживаюсь посмотреть, что творится в лощине.
     Огибаю  каменистый  гребень.   За  ним   крутизна.   Бешеными  скачками
преодолеваю  последние  метры подъема. Из-под  ног  вниз срываются  камни  и
щебень. Еще  минута -- и  я  на  носке у  обрыва. Сбрасываю котомку,  унимаю
сильно бьющееся сердце. Выглядываю из-за камня.
     У таежки  все так  же  пасутся  сокжои.  Животные поочередно  поднимают
рогатые головы, прислушиваются к  тишине,  нюхают воздух.  Ничто  не  выдает
опасности. Но сверху мне видно, как медведь уже подползает к ельнику, как он
припадает к земле, крадется" как росомаха, чуя близкую добычу.
     У края ельника  хищник выглянул из-за  пня  и тут  же залег.  Шерсть на
загривке  поднялась  дыбом.  Предательский  ветер шуршит в  кронах деревьев,
шумит листвою и проносит мимо сокжоев опасный запах.
     Шаг за шагом сокжои, как слепые, подвигаются к ельнику.
     Они от медведя метрах в двадцати...
     Можно  стрелять,  но  в  эту  минуту  во  мне  пробуждается   страстный
натуралист. Неодолимое  желание увидеть развязку глушит остальные чувства, и
я на какое-то время забываю, что, собственно, привело меня сюда, забываю обо
всем и, не отрываясь, слежу за медведем.  Только руки все еще крепко сжимают
карабин.
     Между хищником и сокжоями расстояние все уменьшается.
     Меня крайне удивляет поведение медведя, в таких случаях шатун проявляет
больше наглости, этот же на редкость осторожен.
     Глупые  рогачи! Остановитесь! Рядом опасность!  Нет, не чуют.  Самка  с
маленькими вылинявшими  белыми рогами медленно вышагивает впереди... И вдруг
сокжои   поворачиваются  назад.   Какое-то   мгновенье  они   стоят,   точно
парализованные, затем  оба враз в  диком ужасе  бросаются вниз  по распадку.
Удирают изо всех сил, звонко  стуча копытами по  камням. Словно  соскочившая
пружина, из засады вылетает медведь. Он,  как лев, с  первого  прыжка  берет
поразительную скорость и в беге на короткую дистанцию превосходит сокжоев.
     Расстояние  между  ними  быстро тает.  Я приседаю  на  колено, упираюсь
плечом о камень,  вскидываю карабин. Наплывающий грохот  камней под медведем
разрывает тишину, но стрелять еще рановато.
     Медведь быстро настигает  отставшую  самку, заходит сбоку. Все несутся,
почти не  касаясь земли: вот  они  бегут рядом, все  ближе и  ближе  ко мне.
Сокжои  в паническом  страхе  налетают  на кустарник,  бросаются в  сторону.
Медведь  опережает их.  Еще  три,  пять  метров  -- и хищник,  изловчившись,
хватает добычу пастью за шею снизу, дает такой тормоз всеми четырьмя ногами,
что  сокжой,  подбросив высоко зад и перевернувшись в  воздухе вверх брюхом,
падает спиною на мох. Это было выполнено с  такой ловкостью и с таким точным
расчетом, будто медведь всю жизнь тренировался класть добычу на землю именно
так, в быстром беге.
     Темная  глыба   наваливается   на  жертву.  С  противоположного  отрога
доносится хлесткий выстрел. Следом разряжаю карабин и я. Медведь сваливается
с  жертвы на  россыпь,  но  через  мгновенье  уже стоит  на ногах,  могучий,
бесстрашный. Он водит головой, готовый к нападению, и угрожающе ревет.
     Почти  одновременно  прогремели  еще  два  выстрела.  Зверь  зашатался;
несколько  секунд он силился  удержать равновесие, но  стал оседать на зад и
мягко, будто боясь ушибиться или наделать шуму, свалился на камни.
     Высоко на склонах Ямбуя смолкает его глухой предсмертный стон.
     Я  громко свистнул от радости.  Мне ответил Павел.  И стало так  легко,
будто мы сделали самое главное дело, убив шатуна.
     Закатное солнце скрылось  за серым плотным сводом  вечерних туч. Сумрак
накрыл  распадок.  Ветер  стих.  Над  отрогом  в синем  безмятежном  воздухе
упражнялись в быстром полете стрижи, да где-то внизу возник гусиный крик.
     Сокжой трудно и долго поднимается на ноги, трясет шубой и, увидев рядом
медведя, хочет  прыгнуть,  но,  споткнувшись,  падает,  снова  поднимается и
шагает к таежке, все время оглядываясь.
     На  гряде отрога появляется Павел. Он энергично машет мне  шляпой, идет
подпрыгивая. Отпущенный Загря несется с головокружительной быстротой вниз по
россыпи.
     Я смотрю в бинокль. Медведь лежит на левом боку, прикрыв передней лапой
морду и широко раскинув задние ноги.
     -- Вот мы и встретились! -- произнес я удовлетворенно и стал спускаться
по крутому откосу в распадок.
     Какое-то  странное  состояние овладело мною. Обычно  охотничья  страсть
бурно  проявляется во мне, пока я преследую  или  скрадываю  зверя.  Тогда я
становлюсь   рабом  этой  страсти,  могу  ползти  сотни  метров  на  животе,
спускаться по опасным  обрывам, переходить топкие болота. Убитый же зверь на
меня действует  удручающе.  После  выстрела  гаснет  охотничья  страсть.  Но
сегодня сам себя не узнаю: доволен, как мальчишка.
     Мы сходимся с Павлом на дне лога.
     -- Сполем тебя, дружище! Убить шатуна не шутейное дело! -- И я искренне
пожимаю ему руку.
     -- Можно вправду подумать, что только я один герой.
     -- Чья пуля задержала  зверя, тому и честь, того и поздравляют с полем,
понял?
     Солнце  угасало за  лиловыми  хребтами. Болота парились легким туманом,
сквозь  него слабо  золотилось грустное  нагорье.  Над  нами кружилась  пара
хищных птиц. В шелесте осоки засыпали сонные озера. То тут, то там слышались
всплески и шепот пролетных птиц, готовящихся в ночь покинуть озера.
     А Загря тешится -- рвет зубами хребет зверя. Глазищи бешеные, рычит, не
может  унять злобу. С трудом оттаскиваю его, привязываю к  стланику.  Он еще
долго не может успокоиться.
     Разводим костер и начинаем  свежевать зверя.  Это действительно крупный
экземпляр восьми -- десяти лет и, конечно, в расцвете сил. Такому ничего  не
стоит развалить ловушку. У него один глаз, второй вырван вместе  с  лоскутом
кожи. Рана еще  не зажила. Вероятно, во время гона он схватился с соперником
и расплатился глазом за подругу.
     В  ложках  сырой  вечерний  сумрак,  и  за краем  отрога,  на  заросшем
троелистом  болоте  нарастает  птичий  гомон. Далеко-далеко  в  сумерках над
равниной слышится и уже не смолкает лебединый крик: "Янг... янг... янг..."
     Эти нежные звуки становятся  все  слышнее, все ближе и ближе, наполняют
грустью  наши сердца. И из-за  чахлого перелеска появляются  белые  птицы. В
пустынном  пространстве они кажутся огромными. Качаясь  на  крыльях,  лебеди
плывут по низкому горизонту, минуют  пожарище заката,  уплывают за отроги. С
ними, постепенно стихая, смолкает их вечерняя песня.
     Медведь на  удивление оказался жирным. Никак нельзя было  предположить,
что таким окажется шатун. Толстый слой сала покрывал круп, спину, бока и все
внутренности. В таком состоянии он вполне мог зимовать. Что же тогда сделало
его  шатуном, заставило ломать  ловушку, лезть на человека?  Неужели  потеря
глаза?  Может быть. Ведь  рана еще не зажила, и это вывело его из привычного
состояния. Но я не уверен, что это так.
     Разделываем тушу на десять частей -- так  удобнее для оленьего вьюка, и
накрываем их шкурой. Подкладываем в  огонь сырой валежник, -- он будет долго
тлеть. Я снимаю нательную  рубаху, вешаю на ветку поближе  к  мясу  -- запах
человеческого пота отпугивает зверей.
     Уходим на  табор.  Идем мимо озер и  болот,  застывших в густой  синеве
ночи.


ГДЕ ПИРОВАЛИ ХИЩНИКИ

     Через час, когда  ночной  сумрак окутал нагорье, мы пересекли последнюю
марь перед Рекандой. Близко лагерь. Таинственно и росисто в ночных просторах
нагорья. Слева угрюмо темнел Ямбуй, впаянный в голубеющее небо. Справа внизу
бродил  по  реке  туман, мешаясь с блеском  перекатов.  Позади  стихал  крик
уставших в полете казарок. За сырой степушкой на фоне уснувших гор показался
ельник. Но почему над ним не вьется, как обычно, дым костра? Да  и оленей не
видно,  не  слышно  перезвона.  А  ведь животных  нельзя  оставлять в  такие
пасмурные  ночи, когда мошка сатанеет без дымокуров, иначе они разбегутся по
тайге, и их трудно будет собрать. Остаться без оленей в этих пустырях нам не
очень-то улыбалось.
     -- Вы думаете,  Илья забыл  развести дымокур? -- спросил  Павел, шлепая
уставшими ногами по болоту.
     -- Конечно, нет. Этот негодяй просто сбежал.
     --  Наконец-то  и вы  согласились со мною. Я убежден и готов биться  об
заклад, что и случай на  Гунаме, и исчезновение Елизара, и отсутствие сейчас
в  лагере  дымокура -- все  это  подлое  дело Ильи.  Причем  это  он  делает
умышленно и  так  нагло, будто ему  все  сойдет с  рук. Надо, не откладывая,
заняться им как следует.
     Мы быстрее зашагали к палатке.
     В лагере необычная тишина. Сомнений нет: Илья сбежал вместе с  оленями,
с потками, с вещами Елизара. Но наши вьюки как будто на месте.
     У давно затухшего  огнища  стоял  один старый  хромой  олень  из связки
Долбачи, склонив тяжелую голову над остывшим пеплом и не замечая нас.
     -- Не такой  уж он, видимо, простачок, чтобы ждать наказания, -- сказал
Павел, но вдруг  быстро метнулся в палатку, где стояла рация. К счастью, она
оказалась на месте.
     Я сбросил  с плеч  котомку  и долго стоял, размышляя  о  том, насколько
опасно для нас  исчезновение каюра. Не задумал ли он  расправиться и с нами?
Что ему стоит вернуться ночью одному... Признаться, до последнего  момента я
еще не  верил, что Илья виновен в гибели Елизара, и сам искал оправдания его
поступкам. Это и помешало мне действовать более решительно. А надо было хотя
бы обезоружить его.
     Ночное хмурое небо низко висело синим плащом над брошенной стоянкой. На
землю лег осенний туман. Сникли деревья.  Мне вдруг захотелось  уйти от всех
этих неудач, сомнений, забыться в долгом сне.
     Через несколько минут пошел мелкий моросящий дождь, однообразно шумя по
ельнику. От него тянуло холодной, пронизывающей сыростью.  Отяжелела темень.
Ничего нельзя было различить в седой мгле ночи.
     Старый олень не замечал нас, продолжал стоять у холодного огнища. Годы,
тяжелая работа  то в  упряжке, то под  вьюком высушили  его  бока, на  спине
проложили  черные  лоскуты потертостей,  сделали  его  безразличным ко всему
окружающему. Нижняя  губа отвисла, уши  упали, дыхание  стало чуть заметным.
Мошка за лето  разъела ему ноздри, веки, толстым слоем копошилась в складках
кожи, по всему брюху. Но его уже не тревожила  боль и не пугало одиночество.
Верность человеку не  позволила старому  оленю покинуть стоянку, хотя люди и
не баловали его своей лаской.
     Павел, растроганный преданностью старого  оленя, подошел  к нему и стал
растирать разъеденные мошкою места.
     Я  разжег костер,  и мы  с  Павлом  отправились  на поиски  оленей.  За
громадами гор взошла в  тучах  луна. Небо  чуточку посветлело,  и  из темной
глубины ночи встали черные перелески. Мы долго бродили по топкой равнине, по
ложкам,  с  трудом различая проходы.  Олени  стояли у брода  через  Реканду,
сбившись в кучу, явно намереваясь  перейти  реку и уйти куда глаза глядят от
брошенного людьми табора.
     Но  Илья, уходя, привязал  всем им  на шею тяжелые метровые поленья  --
чанхай, которые  при  быстрой ходьбе били  животных по  ногам,  цеплялись за
кустарники, за кочки, всячески тормозили ход. Именно чанхай  и задержал их у
брода. Илья это сделал, конечно, ради Долбачи. Ему он не мог  напакостить. И
за то спасибо!
     Возвращаемся  с оленями  на  табор, угощаем их солью, снимаем чанхай, и
животные уходят в темноту на кормежку. С ними уходит и хромой олень.
     Я  сижу у жаркого  костра за дневником. Павел готовит  немудрящий ужин.
Он, как факир, священнодействует над пшенной  кашей, колдует на моих глазах.
Насыпает в котелок кружку пшена и заливает тремя кружками  воды.  Дает  каше