сестра  людям, радость  им.
Пусть много ее будет в тайге.
     Я  стою  перед  этой  древней  старухой,  как  мальчишка,  пойманный  с
поличным.  А  ведь действительно  наша  северная береза, с зелеными кудрями,
белоствольная,  на  этой мерзлой,  бедной  земле,  может  быть, раньше  была
единственным утешением для человека, его радостью; не зря эвенки так бережно
относятся к ней.
     Лангара  уходит  и  подзывает  к  себе  Сулакикан,  что-то  говорит  ей
быстро-быстро и, захватив свитки березовой  коры, топор,  поспешно уходит за
холм.
     Мы с Долбачи накрываем чум. Дети один  перед  другим  стараются  помочь
нам. Инга молча вздрагивает, жмется спиной к корявому стволу лиственницы. Ее
взгляд  деревенеет.  Она зажимает  руками  рот,  чтобы  не выдать страдания.
Сколько терпения у этой женщины!
     Из-за холма слышится стук топора.
     -- Что они там делают? -- спрашиваю я у Долбачи.
     -- Чум для Инги. Она будет родить в другом месте, подальше от стоянки.
     --  Надо  помочь им. Женщины одни быстро  не справятся,  а Инга  уже не
может ждать.
     --  Мужчины  не должны  знать, как ставят чум для  роженицы, -- ответил
невозмутимо Долбачи. -- Это делают сами женщины.
     На  соседних буграх угасал  дневной лиловый свет.  Павел разжег костер.
Продрогшие дети  сгрудились возле огня. Они не боятся уже лючи. Ребята ловко
сушат одежду  прямо на себе, не раздеваясь. От нее идет густой  пар,  пахнет
распаренной лосиной.
     Когда костер разгорелся, Битык  взял три горящих головешки,  понес их к
Инге.  Ребята тащат за ним  сушняк и  сообща разжигают костер. Забота  детей
трогает всех нас. Я тоже беру несколько поленьев, подхожу к Инге.
     От  жара  костра  она  немного  распрямляет согнутую  спину,  поднимает
голову. Искаженное муками лицо улыбается детям. Сухие,  синие губы беззвучно
шевелятся.
     Вернулась  Сулакикан. Она отобрала из вороха  вещей  несколько  оленьих
шкур, достала из поток  какие-то  свертки  и  две мягко выделанные кабарожьи
шкурки. Приказала  трем старшим ребятам все  это отнести  в  чум  за холмом.
Молча подошла к Инге,  помогла ей встать, и они медленно двинулись к чуму за
холмом.
     Мы долго смотрели  вслед уходящим  женщинам. Казалось, Инга никогда  не
была такой покорной и доверчивой, как в эти минуты, готовясь стать матерью.
     Подошли и пастухи со стадом. Марь оживилась криком тугуток, растерявших
матерей. Но вскоре все смолкло,  по  редколесью разбрелись в  поисках  корма
серые тени оленей.
     Пастухи,  закончив  трудный  день,  присели  к  огню,  закурили.  Сетыя
разобрала вьюки, достала потки с продуктами и  посудой, стала готовить ужин.
Казалось,  никто и не думал о маленьком чуме за холмом.  Все молчали. Вокруг
стояла глубокая лесная тишина. Наступал ночной покой земли.
     И вдруг вдали кто-то протяжно пискнул. Все сразу замерли. Пискнуло  еще
и опять смолкло...
     -- Дрозд, -- с облегчением сказал Павел.
     Но напряженность ожидания уже не покидает нас.  Даже  дети нет-нет да и
оглянутся  на  холм,  еще не  понимая,  но чувствуя, что там  что-то  должно
случиться.
     Мы сидели  у костра и молча  пили чай. Из мрака к  огню выскочил Загря.
Он, на  секунду  застыв,  будто чем-то пораженный, вдруг  рванулся  ко  мне,
ударил грудью, повалил на землю. Кобель, запыхавшись от быстрого бега, лизал
длинным языком мое лицо,  руки,  обдавая горячим  дыханием. Сколько радости,
словно мы не виделись с ним целую вечность!
     Я тоже страшно обрадовался. Молодец,  кобель, нашел  нас, не потерялся!
Легонько отталкиваю его  от себя, встаю.  А Загря не успокоился, осматривает
стоянку,  кого-то ищет.  Глажу  его  по  шерстистой спине и  не могу понять,
почему кобель такой взбудораженный.  Что-то случилось; и кажется, вот сейчас
он заговорит о чем-то важном, расскажет.
     -- А что это у него за пятно?  -- говорит Павел, приглядываясь к кобелю
при свете костра.
     Теперь и я вижу: у Загри на белой манишке груди большой мазок крови.
     -- С кем-то дрался, -- спокойно отвечает Долбачи.
     Кобель будто понимает, что разговор идет о нем, поблескивает глазами.
     --  Однако с медведем дрался.  Смотри, вот шерсть... -- Долбачи  снял с
морды Загри какую-то волосинку, передал мне.
     Да  волос  медвежий. По его цвету мы определили,  что  зверь был  бурой
масти. Но  что  же  произошло между ним  и Загрей?  Этого, пожалуй,  нам  не
разгадать, как и не узнать, где сейчас глухой старик и приведет ли его жажда
чая на табор?
     К ночи похолодало. На севере чище и нежнее заголубело далекое  небо. Из
ельника, из его  таинственных дебрей, выплыл кособокий месяц. Темнее и резче
стали тени в просветлевшем лесу.
     Дети  гурьбой  ушли с  Сетыей спать в чум.  Мужчины  расстилали шкуры у
огня.  Но  о  сне  никто  не  думал.  Все  охвачены  ожиданием.  Я  искренне
беспокоился об Инге.  Мне казалось, что я вечно  кочую с  пастухами, живу их
радостями, горем, и сейчас, так же как и для них, для меня нет ничего важнее
этой напряженной тишины в маленьком чуме, и того, что должно свершиться.
     Удивительная эта ночь!
     Внизу  на  болоте  белым  привидением  поднялся  туман.  В  нем  что-то
мистическое, полное тайн. Таинствен и месяц, низко плывущий над землей...
     Все молчат.  Павел, усевшись поближе к к огню, собирается латать штаны.
Долбачи набивает трубку табаком, сладко  затягивается, передает ее пастухам.
Загря лежит возле меня, зализывая намятые подошвы лап. Его жизнь больше, чем
наша, полна всяких приключений. Сколько он за день обежит тайги, чего и кого
только не  увидит! Да и окружающий нас  мир он представляет иначе, не зримо,
как мы, а больше по звукам и запахам.
     Собака легко, издалека по шагам угадывает, сохатый или медведь ходит. И
среди сотни запахов живых и мертвых существ,  лишайников, болот,  цветов она
легко уловит запах  следа  раньше  прошедшего зверя. Вероятно, давно-давно и
человек обладал таким обонянием.
     Из леса появляются олени. Они группами располагаются поодаль от костра,
начинают пережевывать корм. Вспугнутые с теплых лежек собаки ворчат.  В чуме
плачет разбуженный ребенок.
     Наконец-то до напряженного  слуха ясно доносится  человеческий стон. Он
сразу   переходит   в   душераздирающий   крик,  долгий,  натужный.  Кто-то,
спотыкаясь,  бежит от холма.  Это Сулакикан. Она  сильно  встревожена, молча
бросается к вьюкам, находит нужную потку, достает из нее какие-то  свертки и
спешит обратно. Я задерживаю ее.
     -- Как с Ингой?
     В глазах Сулакикан тревога.
     --  Плохо. Может не родить... -- И она торопливо уходит к холму, откуда
по-прежнему доносится стон.
     --  Уехала  бы  в поселок,  там врач помог  бы родить, так  нет, все по
старинке, в таборе,  а оно,  вишь,  как неладно получается!  --  подосадовал
Павел.
     В это время из леса появилась горбатая тень, и к огню подошел Карарбах.
Он еле-еле передвигал ноги. Видно,  давно искал нас в ночной  "тайге. Кто-то
расшевелил костер, и вспыхнувшее пламя осветило старика. Но что такое?.. Его
лицо  исполосовано  свежими  царапинами, покрыто черными  пятнами запекшейся
крови. Он остановился, пошарил  глазами по  стоянке и,  увидев Загрю,  скупо
улыбнулся.  Подойдя  к нему, Карарбах отбросил  посох, опустился  на  землю,
обнял голову  собаки, крепко прижал к худой груди, как можно прижимать самое
дорогое существо. И тут мы увидели, что у старика на  спине разорвана дошка,
а с затылка свисает окровавленным лоскутом сорванная кожа.
     Старик  достал  из-за пазухи  медвежью почку  и  бросил  Загре.  Кобель
схватил почку и начал жадно с ней расправляться. Не отрывая от Загри теплого
взгляда, Карарбах о чем-то думал, не замечая нас.
     И опять, как при первой встрече, мне  показалась  знакомой  сгорбленная
спина старика, и даже  поняжка на ней.  Мы где-то встречались, должно  быть,
давно, и из памяти выпала эта встреча.
     Павел вешает на  огонь  чайник. Я помогаю старику снять с  плеч тяжелую
котомку с мясом. Меня распирает любопытство: за что Загря получил почку?..
     И тут от холма донесся отчаянный крик Сулакикан. Она бежала на стоянку,
что-то выкрикивая и жестикулируя. Увидев старика, бросилась к нему, стараясь
объяснить жестами, что Инга умирает...
     Карарбах встревожился,  решительно встал, сбросил  с плеч дошку, быстро
подошел  к вещам,  достал  из потки  две новые  ременные подпруги и попросил
полить  ему  из чайника  на руки. Павел бросился  в  палатку, принес мыло  и
полотенце.
     Сулакикан  торопила  старика.  Она  стояла  спиной  ко  мне.  Плечи  ее
беспрестанно вздрагивали.
     А за холмом в пустынной тишине отчаянно кричала женщина. К этому крику,
как  к боли, никогда нельзя привыкнуть. И никогда нельзя  забыть, если  хоть
раз услышал.
     И Карарбах пошел туда  торопливыми шагами, взволнованный  и  как  будто
неуверенный...
     Крик  Инги  перешел в стон; и нам казалось,  что  вместе с ней стонут и
холмы, и тайга, и небо.
     К стону Инги присоединяется голос старика. В нем сострадание, ласка; он
мягко  говорит что-то,  упрашивает, потом  угрожает  и начинает стонать  сам
вместе с Ингой, как бы принимая на себя ее муки...
     Ушел в тучи месяц, и густая  тень  прикрыла  холм, стоянку, тайгу.  Еще
мрачнее  стало на земле, и еще более тяжелым  казалось  нам наше беспомощное
ожидание.
     --  Клянусь,  она  не  выдержит этой пытки! Да  и  чем  поможет ей этот
древний старик? -- сказал Павел, безнадежно покачав головой.
     --  А вот мы с тобой только вздыхаем  и тоже  ничем не можем помочь. Не
пойти ли нам туда?.. -- предложил я.
     -- Там и без нас  много свидетелей. Да и  что мы  сделаем?.. -- ответил
Павел.
     Голос Инги  стихает, будто доносится из-под земли. Но старик, наоборот,
стонет все натужнее,  все  громче...  И  внезапно все  обрывается, смолкает.
Становится так тихо, что до слуха доносится  шелест  ветерка, шепот какой-то
проснувшейся птицы, вздохи уставшей земли...
     В  этот  нестройный шум  звуков ночной  природы ворвался  пронзительный
крик, который ни с чем уже не спутаешь!
     -- Родился, ей-богу, родился! -- заорал Павел и в дикой радости схватил
Загрю и так тряхнул, что тот едва вырвался.
     С  души свалилась тяжесть. Ветер  тихо  качал лесную колыбель. И что-то
ласково шептали кроны...

     Долбачи   щедро  подложил   дров  в  костер,  и  горячее  пламя  весело
заполоскалось в воздухе.  Длинный  Майгачи  -- сын Лангары вылил из  чайника
старую  заварку,  направился  к  ручью за водой.  Из чума  вышла Сетыя.  Она
улыбалась. Подойдя к костру, повесила на таганы котлы с мясом, сваренным еще
вечером, стала "накрывать на стол".
     Был  предрассветный  час.  Ночь без луны  и  без  звезд теперь казалась
необыкновенно ласковой. И как-то приятно шумела под ветерком  засохшая осока
на  болоте,  балагурил  ручей, и сырой туман уходил к речным долинам. Все  в
природе было спокойно, как вчера и как сто лет назад...
     Из-за холма показался Карарбах.  Он двигался пьяной походкой; казалось,
вот-вот  упадет  и  больше не встанет. По лицу из  ран сочилась  кровь, и от
этого  оно  казалось  изувеченным пытками.  Старик  бросил  на  ворох  вещей
ременные  подпруги, которыми, видимо,  подвешивал  в  чуме  роженицу,  чтобы
облегчить ей муки, и, опустившись у  огня на шкуру, безвольно уронил голову.
Перед нами  сидел  прежний,  глухой,  одинокий, Карарбах и устало смотрел  в
огонь.
     Сетыя  налила  ему  в кружку  крепкого чаю, поставила туесок  со спелой
брусникой,  положила  лепешку.  Старик что-то  промычал,  привлекая  к  себе
внимание. Затем показал на Сетыю, а потом в сторону чума за холмом.
     --  Девочка  родилась,  --  пояснила пастушка и ушла  в чум к плачущему
ребенку.
     -- Вот и хорошо! -- с облегчением сказал длинный Майгачи. -- Отец хотел
дочку.
     Я взял ножницы,  йод  и  бинт,  чтобы  сделать старику перевязку. Очень
хотелось узнать, что сроднило Карарбаха с  Загрей. Где  они  встретились? Но
старик не в силах мне ничего рассказать, придется дожидаться Лангару.
     На  стоянке заметно ее  отсутствие.  Совершенно очевидно, что здесь все
нуждаются в ее  опеке,  в  ее  советах, в  ее  распоряжениях. Она  как самая
большая головешка в костре: убери ее -- и огонь погаснет.
     Карарбах поднял  отяжелевшую голову. Поправил костер  своими жилистыми,
натруженными руками, налил  из кружки в блюдце чаю,  подождал с минуту, пока
остынет, стал пить, громко втягивая в себя каждый глоток.
     Для Карарбаха чай -- священный напиток,  самая  лучшая отрада. Пусть уж
напьется. Пусть усладит душу, а потом я забинтую ему голову.
     Вот  он поймал  мой  взгляд.  Пытаюсь  жестами  объяснить старику,  что
непременно надо перевязать раны, иначе они долго не заживут.
     Но  он отрицательно  качает  головой. Затем оставляет  недопитый  чай в
блюдце,  берет двумя пальцами из костра щепотку золы, прикладывает к ране на
лбу, начинает растирать.
     Я снова пытаюсь объяснить ему, что если  это и не вредно делать, то, во
всяком случае, и бесполезно. Но тут появляются Лангара с Сулакикан.  Старуха
подходит к костру, строгим взглядом  окидывает стоянку. В  глубоких морщинах
на лбу и на щеках тоже усталость.
     Сулакикан что-то говорит Сетью, и та, захватив постель, идет за холм.
     -- Ты что стоишь, чего ждешь? Трудный день ушел. Надо кушать,  чай пить
и спать, -- бросает Лангара мне и подсаживается к Карарбаху.
     Потом   спохватывается,  дает   какие-то   распоряжения   пастушке.  Та
развязывает  котомку  старика,  достает  из  нее  свежую  печенку,  передает
Лангаре. Старуха ест ее, как лакомство, ловко отсекая кусок за куском.
     -- Почему не угощаешь Карарбаха? -- спрашивает ее Павел.
     -- Он около убитого зверя хорошо ел. Разве не видишь, его глаза сытые.
     -- Он сильно устал.
     -- Потому что много жирного мяса ел.  -- И обращается ко мне:  -- Что в
руках держишь?
     -- Видишь...  кожа висит у Карарбаха на затылке, хочу забинтовать раны,
но он не дает.
     -- Как так не дает? -- И Лангара толкает старика локтем в бок.
     Тот  покорно смотрит на нее через плечо.  Я  подхожу  к нему,  открываю
пузырек с йодом, хочу промыть ножницы и при этом заметно волнуюсь.
     -- Однако ты робеешь, -- говорит Лангара.
     И  я  не успеваю возразить, как  старуха  встает, заносит  над  головой
старика свой нож, которым резала печенку...
     -- Что ты делаешь? -- кричу я в ужасе.
     Но уже поздно. Лангара отбрасывает отсеченный лоскут кожи.
     Я заливаю йодом затылок  Карарбаха, раны на лице и перевязываю  бинтом.
Старик невозмутимо переносит операцию и снова принимается за чай.
     Черное небо шатром накрыло стоянку. В думах стоит, не шелохнется старый
лес, И  темень,  черная, строгая,  затаилась в перелесках.  Все уснуло. Даже
голодные хищники в этот глухой час ночи как бы  добреют и  перестают рыскать
по тайге.
     Лангара  будто  только  сейчас  заметила на  спине старика  разорванную
дошку.  Она  приносит  маленький туесок  с  иголками,  нитками,  берется  за
починку. Мне  странно: никто не  интересуется, кто  содрал  кожу  на затылке
старика и оставил следы на лице.
     -- Лангара, спроси Карарбаха, что с ним случилось на охоте.
     -- Разве  не видишь, медведь  мало-мало  царапал.  Ничего,  заживет, --
ответила она.
     -- Но ведь он мог его насмерть задрать!  -- воскликнул я, удивленный ее
хладнокровием.
     --  Да  не задрал! -- И,  повернувшись  к старику,  она начала  жестами
расспрашивать его.
     Лицо  Карарбаха  помрачнело  --  неохота  было  ему  вспоминать.  Затем
медленно  он  стал издавать какие-то гортанные звуки,  подкрепляя их жестами
рук.
     Голос  старика  звучал,  как бубен  в дождливый  день,  слов  почти  не
разобрать, он больше показывал, чем говорил. Так, вероятно, объяснялись наши
далекие предки.
     Но вот Карарбах смолк. И Лангара сказала мне:
     -- Твой кобель помог, спасибо ему, а то бы и правда потеряли старика.
     Затем  она   скупо  передала  мне   подробности   встречи  Карарбаха  с
медведем...
     Сохатый, который утром, на наших глазах, выскочил из  леса, видимо, еще
накануне был или сонным схвачен медведем, или тот  сумел подкрасться к  нему
во время кормежки.  Но медведю не  удалось прикончить  его. Сохатый -- зверь
сильный и  крепкий. Одним ударом  ноги он убивает собаку  или волка. И  вот,
спасаясь от преследования, сохатый и наскочил на нашу стоянку, увел за собою
Загрю. Где-то далеко  в тайге, после упорной борьбы, собака задержала зверя.
Там  их  и   настиг  бежавший  по  следу  медведь.  Хищник  легко  прикончил
обессилевшую  жертву.  Но Загря не  отступил --  не  в  его  это  характере,
схватился с медведем. А где-то  недалеко от места схватки бродил  Карарбах в
поисках  зверя. Собачонка, что  шла на поводу у него, услышала  лай Загри  и
привела  охотника  к туше сохатого в тот момент,  когда  дерущиеся, собака и
медведь, были  в чаще и их  не было видно.  Старик  не успел догадаться, кто
убил сохатого,  как его поймал сзади  медведь. Подмял  под себя, начал  было
расправу,  но  тут  на помощь подоспел  Загря. Навалился сзади  на  медведя,
принял на  себя всю звериную ярость, отвел от охотника  страшную смерть... А
тем временем Карарбах справился, поднялся, наладил ружье и пальнул в зверя.
     Это  на  Загрю похоже... У  кобеля в крови лютая ненависть  к медведю и
безотчетная преданность человеку.
     -- Вот Карарбах и говорит: хорошо нынче  охотился,  много  жирного мяса
добыл, -- закончила рассказ Лангара.
     -- Какая же это охота, ведь он сам  чуть не погиб?  Не надо его одного,
глухого, посылать на  охоту.  Ведь не  будь Загря таким  напористым, сегодня
Карарбаха уже не было бы с нами.
     -- Спасибо  твоему кобелю!  Однако, не  будь у Карарбаха  опыта,  он не
помог бы ему. --  И  неожиданно  добавила:  -- Отдай нам Загрю,  бери  наших
собак.  На  собак  менять  не хочешь  --  бери  трех  самых сильных  учагов.
Соглашайся, больше никто не даст.
     --  Без Загри, Лангара, нам не  найти  пропавших людей.  А вот если  бы
Карарбах пошел  с нами  на Ямбуй  -- даю слово, отдам вам Загрю "без обмена,
даром. Вот и ты подумай.
     Старуха  молчит,   но  вдруг,  приглушив  в   себе  соблазн,  энергично
протестует:
     -- Нет, не пойдет! Говорю, у нас и без того беда за бедой. И ты не тащи
свою тропу на Ямбуй, лучше мимо ходи, все равно не обманешь Харги.
     --  Спасибо, Лангара, но у  нас  нет другой тропы. Нам  надо  как можно
скорее добраться к Ямбую.
     Пожелав всем спокойной ночи, я направляюсь к своему пологу. Из-за холма
до слуха  доносится  песня. Она растекается  радостью  по тайге, по  холмам,
уходит сквозь  туман  к болотам, будит  утро. Это Сетыя, подруга  Инги, поет
младенцу о жизни в  родных лесах, о безграничных  просторах тайги, о счастье
человеческом на земле.
     Под  пологом темно.  Забираюсь  в спальный мешок. Сегодня я  устал, как
никогда.  Устал не  от дневного перехода,  а  от всего  пережитого  за  этот
необыкновенный  долгий день.  Уже  засыпая,  я вижу  сквозь ситцевую  стенку
полога, как  Лангара  разбинтовывает  голову  Карарбаха, аккуратно скатывает
бинт, кладет его в карман и начинает посыпать золою раны на его голове. Хочу
крикнуть, но сил уже нет...


ЗАГРЯ

     Как долго я  спал -- не помню. Проснулся, почувствовав  на себе  чье-то
горячее дыхание.  Это Загря. У него иногда появляется желание полежать рядом
со  мною.  Он находит  меня  среди спящих  и непременно подберется под  бок,
положит морду близко к моему лицу и дышит, дышит, пока не разбудит.
     Я обнимаю  Загрю,  подтаскиваю его ближе  к себе.  В голове  воскресает
рассказ Карарбаха, и как-то, цепляясь одно за  другое, вспомнилась необычная
собачья биография, полная приключений.
     Воспитывала Загрю злая, властная эвенкийская лайка, по кличке Нурка.
     Мы тогда  работали в  Олекминской тайге. Штаб  экспедиции  находился  в
поселке Нагорный, на Алданском тракте. К