адет
загрубевшую  ладонь  на  спину  животного,   ощупывает   шерстистый  хребет,
обшарпанные  вьюками  бока  и  заглядывает в  большие круглые глаза, как  бы
силясь  разгадать характер и привычки животного.  Отходит, осматривает оленя
со  стороны  --  надо  же  запомнить  и  внешние   его  приметы,  совершенно
непостижимые для нас.
     Так, не торопясь, придирчиво Долбачи осмотрел своих новых  подопечных и
принялся привязывать их друг к другу, придерживаясь испытанного  правила: за
сильным оленем должен идти слабый, за слабым -- опять сильный.
     Вид у животных усталый. Шутка ли, все лето бродить по топким болотам  с
грузом! Но впереди еще более трудный, утомительный путь.
     Проводник поднимает  первый вьюк. Животные точно  пробуждаются  от сна,
поворачивают  к  нему  настороженные  головы.  В  их   взглядах  безнадежная
покорность.  Долбачи  нам  не  доверяет, вьючит  сам, туго  притягивая  груз
ремнями к натруженным спинам оленей. Мы только подносим ему уже связанные  и
уложенные на седла потки.
     Наконец все готово. В  руках посохи, за  плечами ружья. С минуту  стоим
молча у затухающего костра -- так уж принято у нас перед большим походом.
     Долбачи  набивает  трубку табаком, прикуривает  от  уголька  и  обводит
грустным  взглядом волнистое  пространство, убегающее  от нас на юго-восток,
как бы пытаясь разгадать, что ждет нас там, за холмами, в синей дали.
     -- Пошли, -- говорит он решительно и,  подняв  с  земли конец поводного
ремня от учага, ведет караван вверх по ключу.
     Спервых  шагов  меня   охватывает  странное  чувство,  будто  я  совсем
расстаюсь с мечтой увидеть близких, родных,  чем жил последние дни.  Неужели
это предчувствие чего-то недоброго, что ждет нас на Ямбуе?..
     Загря прорывается вперед, мечется по ернику, не  может угадать, в какую
сторону  пойдет караван. Его всегда  приводит  в  восторг предстоящий  путь,
если, конечно, пес идет  не  на сворке, как в  этот раз.  Но  стоило Долбачи
сделать несколько шагов в  нужном направлении, как  Загря исчез с глаз, и до
обеденной остановки  его не увидишь.  Сколько  километров он обежит в  такой
день  по болотам, по  холмам  -- уму  непостижимо! Но  как бы он  далеко  ни
убегал, надолго не упускает из слуха шум идущего каравана.
     Я очень привязан к  Загре. Он много раз выручал нас  из беды. В тяжелые
дни,  когда  в наших потках не  оставалось продовольствия, Загря помогал нам
добывать зверя.
     Идем навстречу пустырям и тишине. Ничего нет печальнее  пейзажа нагорья
-- унылого пространства заболоченных марей. Эта земля еще не имеет сказаний,
у нее нет даже прошлого. Зимою  только вой  холодного ветра, а летом  топь и
комары, да изредка на глаза попадается след зверя.
     Мы  знаем,  что  впереди  нас  ждут  однообразные   ночевки  у  костра,
приготовление пищи, сушка одежды  -- привычная кочевая жизнь. И хотя все это
давно  знакомо,  все  же  каждый  раз,  прежде  чем  сделать первый  шаг  по
неизвестному  пути,  снова и снова  внутренне проверяешь себя,  готов ли  ты
совершить этот путь.
     Сегодня нет  солнца, и нагорье кажется еще больше однообразным. Идем по
старым, заросшим  осинником гарям,  без тропы;  вокруг  никаких  ориентиров,
указывающих путь. Всюду видны лишь лесные бугры, небольшие ельнички и мелкие
бесприютные озеринки. Но проводник уверенно ведет караван. Мерно покачиваясь
на учаге, в поисках прохода, Долбачи объезжает топи, петляет по  завалам или
кочковатым марям; но  как бы  он ни отклонялся в сторону, выбравшись вновь в
тайгу, он  неизменно ведет караван на юго-восток. Иногда мне кажется, что он
сбился с пути, я  тайком достаю буссоль, проверяю направление и, устыдившись
своих мыслей, шагаю смелее следом за караваном.
     Справа,  у  далекого горизонта показались  лиловые ступеньки  гор,  еще
плохо  различимые. Это Становой. Мы  идем к нему под острым  углом. Иногда с
возвышенности видим  причудливые горбы  его угрюмых вершин,  скучившихся под
хрустальным куполом синего  неба. Точно гигантские головы в снежных папахах,
громоздятся  они  над  глубокими ущельями,  из  которых  с громадной  высоты
стекают  с  гулом  потоки; достигнув  равнины, они  вдруг смолкают, спокойно
ложатся в извилистые берега и бегут к океану.
     Где-то там, у восточного края хребта, в хаосе вершин, -- Ямбуй. До него
еще много  дней пути,  и при  этих мыслях хочется  без отдыха гнать  и гнать
оленей, поспешать к Евтушенко.
     На  исходе первый  день путешествия. За низкими холмами закат  кровавит
тусклую равнину. Пылают облака,  тайга кутается в мутную синеву наступающего
вечера.  Идем в  полной тишине,  только  шелест опавшей  листвы  слышен  под
тяжелыми шагами оленей.
     Впереди спуск. За  спуском Долбачи, проверив, ладно ли лежат на  спинах
животных вьюки, перевел  караван  через шумливый  ручей, утонувший в  густых
зарослях  черной смородины. На  другом берегу проводник остановился, закурил
было,  но,  оглянувшись  на упавшее солнце,  снова вскочил на учага,  погнал
караван к ночевке.
     Мы с Павлом не удержались  от соблазна, немного отстали и, забравшись в
пахучие заросли смородины, рвали  горстями  тяжелые  кисти спелой  ягоды,  с
наслаждением набивая отощавшие за день желудки.
     Вдруг  впереди  и  несколько  в  стороне  от  следа  каравана  несмело,
отрывисто залаял Загря.
     -- Медведь! Ей-богу, медведь! -- крикнул Павел.
     Долбачи торопливо  привязывает  к  лиственнице  оленей, выдергивает  из
вьюка бердану, заряжает ее и бежит на лай. Я с карабином за ним.
     До  слуха долетает  треск  сломанных  сучьев, и  за  ольховыми  кустами
закачалась вершина лиственницы.
     Долбачи  грозит мне пальцем: дескать, зверь близко,  осторожнее.  А сам
по-рысиному, неслышно обходит ольховник,  прикладывает ложе берданы к плечу,
высовывается из-за кустарника и неожиданно безвольно роняет ружье.
     На  лиственнице  высотою   с  телеграфный  столб,  почти  на  верхушке,
приникнув к ее последнему сучку, в страхе трясется мальчишка лет шести.
     Как он попал сюда? Откуда взялся? Непостижимо! Ведь на сотни километров
вокруг абсолютное безлюдье, непролазные болота, глушь. Да и вообще тут людям
делать нечего.
     Парнишка напряженно следит за нами сверху и, кажется, вот-вот сейчас не
по-человечески заворчит или издаст призывный, а то и угрожающий клич. Волосы
у него взъерошены, в глазах враждебность.
     Его круглое и почти плоское лицо до  ушей измазано соком  голубики и от
этого  кажется  совсем   синим.  Одежда   на  нем   странноватая:   рубашка,
пепельно-серая от  долгой носки,  явно велика и спадает с его узеньких плеч.
Заправлена она  в  штаны, сшитые из лосины, из которых он давно  вырос. Ноги
босые.
     -- Долбачи, спроси у него, как он попал  сюда?  -- наконец заговорил я,
преодолев оцепенение.
     Проводник повел  плечами и что-то крикнул мальчишке по-эвенкийски. Того
точно током  прошило;  он встрепенулся,  крепче обхватил ручонками вершину и
замер, не спуская с нас беспокойного, острого взгляда.
     -- Не хочет говорить, шибко пугался, -- объясняет проводник.
     Мы  медленно  подходим  к  лиственнице.  Мальчишка  в  страхе  пытается
подняться еще выше,  ноги его скользят по стволу дерева, не находя опоры; он
торопится,  вершинка лиственницы  гнется, вот-вот  сломается. Долбачи кричит
ему, но  мальчишка  будто не  слышит, никакие уговоры не действуют на  него,
лезет дальше. Мы поспешно  отступаем, иначе он действительно слетит на землю
и расшибется.
     С  противоположной стороны поляны доносится шорох  опавших  листьев под
чьими-то торопливыми  шагами.  Загря  бросается  туда, и  вскоре у перелеска
раздвигаются кусты и в образовавшемся просвете  появляется рогастый учаг,  а
на  нем  женщина.  По  тому,  как  у  оленя  раздуваются  бока,  можно  было
догадаться, что он пробежал немало километров.
     Женщину,  кажется, не  удивила  встреча  с нами.  Бросив лишь  короткий
взгляд на  поляну, она  сразу увидела  на дереве мальчишку,  и с ее усталого
лица слетела тревога.
     Не сбавляя  размашистый  бег  учага, она  соскочила на  землю и легкими
шагами, будто не касаясь земли, подошла к лиственнице. Мы и не заметили, как
мальчишка очутился уже возле нее и,  прячась в широченной материнской  юбке,
все еще дико косился на нас,  А женщина подтянула ближе к  себе оленя, затем
зажала  голову мальчишки между ног  и  начала хлестать  ремнем по  ягодицам,
что-то приговаривая при этом. Тот принял наказание как должное.
     Я подбежал к женщине, схватил за руку.
     Не  отпуская мальчишку, она  взглянула на меня снизу вверх, прищурив  и
без того узкие глаза, потом сказала спокойно, с достоинством:
     -- Разве не знаешь, что дети лучше всего понимают язык ремня?
     -- За что ты его наказываешь?
     Она  выпрямилась.  Смуглая кожа на ее  лице в свете заката казалась еще
темнее,  а  белые  зубы  с  чистым  перламутровым  блеском   придавали  лицу
необыкновенную свежесть.
     Мальчишка улучил момент, вытащил голову, но, заметив меня, тут же снова
зарылся в материнские  юбки.  Я  только  увидел,  как  на  цветную  наборную
рукоятку  моего  ножа, висевшего на  поясе,  устремились  два пугливых живых
огонька. Чем-то она поразила парнишку.
     -- Тебя шибко боится, -- мельком окинув меня быстрым взглядом и одернув
юбку,  сказала мать. -- Он лючи (*Лючи  -- по-эвенкийски -- русский) еще  не
знает.
     -- Неужели русский такой страшный? -- Я протянул руку, хотел приласкать
мальчишку.
     Но он изо  всех  сил прижался  к  матери  и вдруг  разразился отчаянным
криком.
     -- Видишь, пугается, -- строго сказала женщина, отстраняя мою  руку. --
У тебя острый нос, все равно что птичий, а глаза круглые, как у  оленя. Твоя
одежда и обутка совсем не как у эвенка, где он мог  тут в тайге видеть таких
людей?
     Действительно,  мои глаза,  нос, овал  лица, одежда заметно разнятся от
обыкновенной внешности эвенка. А так как все необычное  у детей  чаще  всего
вызывает страх, то и понятно, почему мальчишка меня испугался.
     -- А как тебя зовут? -- спросил я женщину.
     -- Сулакикан.
     -- Лисичка, -- пояснил Долбачи.
     -- Мы пастухи. Кочуем с оленями в горы, -- охотно продолжала Сулакикан.
-- Тут близко  наш след.  У  ключа остановились поправить  вьюки, глянула, а
Битыка, -- она тычет пальцем в мальчишку, -- нет на учаге. Посмотрела ремни,
которыми  привязывала  его  к седлу,  -- развязаны: значит,  не выпал, а сам
соскочил. Подождали -- не пришел,  пришлось табориться и ехать искать. А он,
вишь, голубику увидел и остался.
     -- Так ведь мог совсем затеряться?
     -- Как же! Эвенк в, тайге не затеряется! -- уверенно возразила она.
     -- Не смотри, что маленький, все равно по следу  пришел бы на табор. Да
разве мать будет дожидаться, пока сам придет?!
     У  Долбачи вдруг возникает  множество  вопросов  к ней,  и они начинают
говорить по-эвенкийски. Битык не сводит с меня пугливых глаз. Я же продолжаю
рассматривать  Сулакикан. Ей  лет  тридцать.  Она среднего  роста,  стройна,
быстра.  На  скулах  проступает  густой  румянец.  Черные жесткие волосы  не
расчесаны, ничем  не прикрыты, а  просто  собраны в  две  косички и  связаны
вместе старенькой  тряпочкой.  Платье  ее  из ситца,  шаровары  заправлены в
легкие,  из мягкой замши,  олочи,  расшитые цветными  нитками  и красиво,  в
елочку  перевязанные  длинными ремешками.  Держит  себя Сулакикан  свободно,
бойко отвечает Долбачи,  сама  что-то расспрашивает, изредка кивая головою в
мою  сторону. В ее разговоре, в манере держать себя перед незнакомыми людьми
полная  непринужденность. Эта черта  присуща  всем  эвенкийским  женщинам, и
особенно  она проявляется  у  пастухов,  еще  вольно  кочующих  по  огромным
просторам Алданского нагорья.
     Сулакикан, как бы между прочим,  тоже урывками продолжает рассматривать
меня. Ее  интересует и  мой карабин,  и пуговицы на  поношенной штормовке, и
нож, и тяжелые солдатские сапоги. Но ни единым  жестом она  не выдает своего
любопытства.
     Подошел Павел с оленями. Битык, немного посмелевший, снова зарывается в
подол матери.
     У дальнего горизонта, где вставали на дыбы лиловые облачные кони, мирно
потухал закат,  смывая с  темных болот  вечерний  загар. И тут мы  все разом
заметили,  что день  кончился.  В  мутной дымке  терялись  лохматые  контуры
холмов,   совсем  потускнели  мари,   деревья  слились  с  синими  вечерними
сумерками.
     На  лице Сулакикан появляется  беспокойство:  вспомнила, что у нее  еще
много  хлопот  на  стоянке. Мальчишка,  улучив момент, отрывается  от  юбки,
подбегает  к  учагу, ловко  вскакивает в  седло, торопливо  набирает на руку
свободный конец поводного ремня, один-два толчка пятками в бок оленя -- и он
уже в десяти метрах от нас. Битык вдруг резко поворачивается, показывает мне
язык, и быстроногий учаг уносит его размашистой рысью за перелесок. На олене
он чувствует себя неуязвимым; скрываясь с глаз, обернувшись кричит:
     -- Лючи!.. Лючи!..
     -- Ишь ты, шельмец, и не упадет! -- восторгается Павел.
     Сулакикан ведет нас к себе на табор. Представляю, как удивятся пастухи!
Не часто в такой глубокой тайге встречаются  люди,  и нигде гость не  бывает
таким желанным, как в этих пустынных местах.
     О встрече с пастухами  здесь мы  не могли  даже и мечтать. Они кочуют с
колхозными оленями в самой глуши тайги и гор и давно не встречались на нашем
пути.  И  вдруг  такая  удача.  Наконец-то я  вновь  услышу их  неторопливый
певуче-грустный говор.
     Эвенки -- народ древний, некогда заселявший огромную территорию от реки
Оби до берегов Охотского моря. Их предки еще с каменного века были коренными
обитателями  Прибайкалья.   Отсюда  они   позже  расселились  по  Сибири.  С
незапамятных времен  эти люди  были охотниками. Постоянная борьба за  жизнь,
лишения, нечеловеческие трудности сделали  эвенков наиболее приспособленными
к жизни в лесах.
     Отделенные от внешнего мира огромным пространством малодоступной тайги,
они в течение очень  длительного времени развивались вне влияния со стороны,
сохранив  самобытность  древней  культуры.  Революция  застала  их  в  самых
отдаленных и глухих районах тайги, вдали от цивилизации и  уже малочисленной
народностью.  И  хотя  к этому  времени эвенки считались православными,  они
продолжали верить в злых и добрых духов, в бессмертие, почитали медведя.
     Наши  современные пастухи,  кочующие  с  колхозными  стадами оленей  по
безбрежным пустырям нагорья, ведут свою династию от тех древних эвенков, что
некогда  пришли сюда  из Забайкалья. Эти эвенки-пастухи не знают оседлости и
после революции продолжают вести кочевой образ жизни.
     Вот почему  я и  обрадовался встрече с ними. С  радостью  шагаю  на  их
стоянку, надеясь открыть для себя что-то новое.


БИТЫК ВЫЗЫВАЕТ НА ПОЕДИНОК

     Темень  быстро  заполняет  просветы в  лесу.  Густой  безбрежный  туман
расстилается  по  падям, цепляясь  за  лысые бугры  и  норовя подняться  над
ельником. Но тяжелый сумрак давит его к земле, к сырой болотной колыбели.
     Шагаем  молча,  гуськом.  В темноте  какие разговоры! Долго шлепаем  по
черной  маристой   воде,   густо   утыканной   кочками,  пробираемся  сквозь
стланиковые заросли. Небо равнодушно и низко над притихшей  тайгой. Какая-то
неподвижность царит в темно-лиловой долине.
     Вдруг живой огонек продырявил густой, настывший мрак. Доносится людской
говор. Ноги теряют усталость. Олени, почуяв дым, прибавляют шаг.  Наконец-то
окончен сегодняшний  путь! Наградой нам будут вечерний  костер, кружка чаю с
горячей лепешкой да встреча с пастухами.
     Выходим на  поляну...  "Вот они, лесные люди,  прошлое этой земли",  --
подумал  я,  увидев  остроконечные  жилища кочевников, лес рогов  отдыхающих
оленей и  вокруг  большого костра  плосколицых  загорелых  людей, освещенных
бликами яркого пламени.
     У  огня и наш новый знакомец Битык.  Он  с жаром рассказывает взрослым,
все время  показывая руками в  нашу сторону, видимо, о встрече  с нами -- со
странными для него "лючи". Все так захвачены рассказом, что не замечают, как
мы подошли к стоянке.
     Тишину разрывает  дружный  лай всполошившихся  собак. Они  высыпали нам
навстречу из  темных  закоулков  стойбища. Все  люди поворачиваются  в  нашу
сторону,  и,  пока  мы  подходим ближе  к  костру,  я успеваю бегло оглядеть
стоянку.
     Несколько поодаль от  огня, под густым ельником, стоят берестяные чумы.
В вечернем сумраке они кажутся  далекими  снежными вершинами.  Рядом  с ними
мешанина  еще не разобранных вьюков:  постели,  потки, люльки, седла, оленьи
шкуры, домашняя утварь. Почти на середине маленькой поляны, у жаркого костра
пестрела толпа женщин и детей.  Пламя,  вырываясь из-под толстых  головешек,
освещает их спокойные бронзовые лица и бросает  мигающий свет на  отдыхающее
стадо оленей. Животные лежат плотным серым пластом, пережевывая корм.
     Здесь,  в глуши  далеких  лесов, пастухи сберегли чистоту  эвенкийского
типа.  Лица взрослых круглые, чуточку  плоские, с узким  разрезом  глаз. Все
ребята удивительно похожи друг на друга -- явно одного племени.
     Мы  оказались у пастухов  из Омахтинского стойбища, что на речке  Учур.
Они перегоняют колхозное стадо оленей на новое стойбище. И хотя никто из них
не приветствует нас, все стоят, словно припаянные к  земле, доброжелательные
взгляды говорят, что мы желанные гости.
     Больше всех удивлены нашим появлением  дети.  Они с  криком бросились к
чумам,  но,  заметив,  что с  нами идет  Сулакикан,  скучились и  замерли  в
какой-то  нерешительности.   Они  рассматривают  нас   с  любопытством,  как
призраков, пришедших к ним на стоянку из другого мира.
     Мимо нас  со злобным лаем промчалась огромная стая разношерстных собак.
Впереди взрослые, за  ними калеки, скачущие на трех ногах,  и  щенки.  Все с
ходу  навалились  на  бежавшего сзади каравана Загрю.  Закипела  свалка. Все
смешалось, взвыло и стало отдаляться к лесу и там вдруг оборвалось, смолкло,
точно сквозь землю провалилось...
     Из мрака  появляется Загря. Идет геройски. Медленно ворочает головою и,
скаля зубы,  показывает смолкшим противникам острые  клыки. Вся стая плотным
полукругом сопровождает его. Когда Загря, опередив караван, вышел на поляну,
какая-то  плюгавенькая  собачонка схватила  его за  заднюю  ногу  и  тут  же
постыдно бежала. Загря даже  не оглянулся на нее. Не прибавляя шагу, все так
же уверенно, спокойно прошел дальше к чумам. Подошел к свежесрубленному пню,
обнюхал его, сделал пометку и, повернувшись, стал сильными лапами разгребать
пухлую  землю. Внешне он казался спокойным и даже  безразличным к  притихшей
стае, но долго еще у него стояла дыбом шерсть на спине и на загривке: видно,
это спокойствие досталось ему нелегко.
     -- Смелый в драке всегда во много раз  сильнее, -- слышу голос  старухи
со шрамом через  всю левую  щеку.  -- У-у... проклятущие, сробели! -- гневно
грозится она на своих собак кривым посохом и, повернув ко мне широкое лицо с
крупными  чертами, бойко  предлагает: -  Бери  за  своего кобеля, по выбору,
половину наших... Чего думаешь, хорошо даю.
     -- Корма на них много надо! -- отшучиваюсь я.
     -- Они в тайге сами себя прокормят!
     -- Себя-то прокормят, -- соглашаюсь я. -- А нас?
     -- Оленя жирного давать будем в придачу. Не отказывайся, потом захочешь
меняться -- столько не дам.
     --  Так  много Загря  не стоит. К тому же он страшно злой кобель, людей
кусает, горя с ним наберетесь, -- пытаюсь разочаровать эвенку.
     --  Пошто дурной такой?  -- И  старуха что-то  кричит  строгим  голосом
детворе, окружившей Загрю.
     Те  вмиг  рассыпаются  кто  куда.  А  Загря  важной,  львиной  походкой
направляется к  костру. Все  собаки покорно уступают  ему  дорогу, провожают
остывшими глазами, а  он  ложится  на притоптанную  землю,  начинает  рыться
мордой в своей лохматой шубе.
     --  Кобель красивый и, видать, сильный, а