ками  лохматым  силуэтом. Ухнул,  будто стрельнул холостым  зарядом,  и
исчез.
     Сторожкая ночь сгустилась над котловиной. Только ветерок веет прохладой
в лицо да табун бесформенных туч молча наплывает на небо.
     Над ближним холмиком вспыхивают светлячки,  они  мигают на одном месте,
как свечи у гроба. Потом внезапно гаснут.
     Но  что  это? Холмик  шевелится и как будто  разваливается. Меня словно
током пронизывает, окатывает холодным  потом. Хватаю  всполошившегося Загрю,
подминаю  под  себя.  В  темноте замечаю, как с Елизара сползает телогрейка.
Покойник в чем-то светлом поднимается на четвереньки, смотрит в нашу сторону
живыми глазами. У меня леденеет кровь. А Елизар еще  чуточку  приподнялся. В
ужасе протираю  глаза...  Нет, это не привидение и не галлюцинация. Покойник
снова  припадает  к холмику, и под  ним звонко  треснула сухая веточка.  Мои
руки, как  бы  сами  по себе, выбрасывают ствол карабина вперед,  к  небу, и
немую темень ночи разрывает огненный взрыв...
     В  блеске мигающего света я увидел  на теле Елизара  рысь, узнал ее  по
светлой шубе,  по куцему заду и по  злому  кошачьему  взгляду.  Она,  словно
отброшенная звуком, рванулась  в кустарник и  бесследно исчезла,  растаяла в
черных зарослях.
     Выстрел снимает страх. Все остается на месте, лишь обманутое сердце еще
тревожно  стучит. С  болью думаю,  что  ночь  ведь только начинается. Что же
будет со мной дальше?
     Хорошо, что со мною мой верный друг! Хочу поймать его, прижать к себе и
не  отпускать,  но  он  неожиданно  вскакивает  и,  сгорбив  упругую  спину,
настораживается. Повернув голову к восточному склону  гольца, нюхает воздух,
вдыхая его короткими глотками, и нервно переставляет передние ноги -- верный
признак присутствия зверя.
     Я  приподнимаюсь.  Темень  захватывает   котловину.  Загривок  у  Загри
щетинится, острые когти глубоко  вонзаются в землю, и, чуточку осадив назад,
он уже готовится к прыжку.
     Я даю ему в бок пинка, но собака  не  обращает на меня внимания. Где-то
там,  на  склоне  гольца, откуда  слабый ветерок набрасывает  подозрительный
запах, ходит зверь, но какой?
     Вдруг четко доносится грохот камней под чьими-то торопливыми шагами.
     Стук  камней обрывается у  нижней  границы  россыпи.  Снова  тихо-тихо.
Медведь, кажется,  догадывается, что возле его добычи  кто-то есть, неслышно
крадется по просветам зарослей.
     У меня словно лопнуло сердце, и горячая кровь хлынула по всему телу.
     Опять загремели камни, и уже совсем близко.
     Загря не выдерживает, вырывается из скрадка, тащит за собой и меня.
     Теперь наша встреча неизбежна. Но проклятая темень, ничего не вижу!
     Уже у самого края  зарослей стукнул отброшенный  в прыжке камень, еще и
еще...  Ближе хрустнула веточка... И опять все оборвалось.  Нет, не грохотом
камней  страшна  эта  ночь,  не  гневом  зверя,  не  темнотою, а  молчанием,
затаившейся тишиной.
     Зверь сползает в ложок вместе с шорохом потревоженной им россыпи.
     В  углу  котловины,  куда направлена  морда  кобеля,  возникает большое
тусклое пятно.  Это он! Прикладываю к плечу карабин  и холодею -- не вижу ни
мушки, ни ствола, между нами  сомкнулась тьма... Но вот пятно вдруг оживает,
становится заметным, увеличивается, наплывает на нас...
     Дорога каждая секунда. Окаянные тучи окончательно заслонили свет. Загря
отрывает ремешок,  вырывается  вперед.  Я шагнул было за ним и остановился в
беспросветной тьме. Отчаянный лай собаки взбудоражил тишину. Зверь бросается
на Загрю, но у него не хватает ловкости поймать его. Я не стреляю -- не вижу
цели. Поражаюсь своему спокойствию, точно окаменел в эту решающую минуту.
     Кобель работает с невероятным остервенением и, отступая, ведет на  меня
зверя. Вот он вырисовывается из мрака бесконтурной глыбой, уверенный,  злой,
все ближе и ближе. Я крепко прижимаю ложе карабина к плечу. Проклятье, опять
не вижу  мушки! Лай  собаки, стон  зверя,  грохот камней  сливаются  в  один
нескончаемый гул. Вижу, черное пятно уже подходит к холмику с медведицей, но
вдруг ринулось  напролом в  ночные заросли... Медведь не бежал --  канул без
единого шороха, растворился в, темноте.
     Потом  где-то   за   логом  снова  залаял   кобель,  затрещал  стланик,
послышалось тяжелое сопение. Наперерез бы надо, наперерез, да куда побежишь,
ничего не видно!
     На востоке голец отделился от неба,  и облачко над ним  посветлело. Где
же луна?
     В грохот камней на россыпи ворвался вой Загри, и я услышал  удаляющийся
бег зверя. Но  он не удрал, нет, стал обходить меня с тыла и затаился совсем
недалеко от котловины.
     Что же я буду делать, если людоед налетит на меня? В  двух шагах ничего
не вижу.
     Проходят долгие минуты ожидания. Ни медведя, ни Загри.
     Взошла луна. Как же непростительно она опоздала!
     От  холмика,  у  которого  я  стою,  беззаботно  уплывают  в  чащу  два
светлячка, и там гаснет их  прерывистый холодный  свет. Прошмыгнула горбатая
тень соболя и замерла в недвижимом воздухе хищным силуэтом. Пониже котловины
раздался короткий, дрожащий крик совы; серебристым лоскутом она плавно парит
над просветами и исчезает в сумраке.
     Кто-то в зарослях протяжно простонал и  смолк. Кто бы это мог быть?  Не
почудилось ли?
     Вот  опять  донесся стон, долгий,  протяжный...  Боже, да ведь  это  же
Загря! И я, не рассуждая, забыв про опасность, бросаюсь в заросли.
     Бегу по еле заметным просветам. Перескакиваю через рытвины,  кустарник,
спотыкаюсь о камни, замаскированные лишайником.
     За волнистым  гребнем  на  россыпи  в  ложке лежал  Загря с  беспомощно
болтающимися в воздухе ногами.  Увидев меня, пес с трудом пошевелил головою,
попытался встать и от боли заскулил.
     Хватаю его  за  передние  лапы, вырываю  из  щели. Он ревет, болезненно
поджимает левый бок, хватает  пастью  мою руку,  но не  кусает.  На  пальцах
чувствую  липкую  влагу, кровь. Видимо, медведь хватил его  так  сильно, что
кобель, проделав в воздухе сальто, попал спиною в щель между крупных  камней
и не мог сам выбраться. Но вот что удивило меня: зверь не растерзал его.
     Скорее назад!  Скорее  из зарослей, где все  враждебно и  где  ночью  в
темноте ты беспомощен, как слепой щенок!
     Загря припадает на все четыре  ноги, еле  поспевает за мною. Вид у него
неважный.
     Вот  и котловина. От  холмика бросаются во все стороны  вспугнутые нами
тени. Видимо, уже по всей округе среди хищников разнеслась весть о медвежьей
добыче, и  любители поживиться сбежались на ночной  пир. Из темных закоулков
чащи за нами следят соболи, колонки, слышится злобное фырканье горностая.
     Большая  ночная птица прошмыгнула низко  над котловиной и,  исчезая  во
мраке, бросила протяжно: "Куу-и... Куу-и...".
     Стою  у  тела  Елизара. Рядом у ног лежит  Загря.  Он как  будто оглох,
потерял чутье. Тяжело дышит и, изредка вытягивая морду, безучастно смотрит в
пустое небо,
     "Неужели  Загря после этого случая будет бояться медведя?" -- с горечью
подумал я.
     Накрываю  Елизара  телогрейкой, отброшенной рысью. Укладываю Загрю  под
холмиком. Боже, еще только одиннадцать часов,  а я уже поглядываю на восток,
жду рассвета. Как нестерпимо медленно тянется время!
     Неодолимой  тяжестью наваливается сон. Не знаю, как  бороться  с ним...
Одним рывком разрываю рубашку на груди -- так, кажется, легче.
     Дремлют скалы, мари. За каменными  грядами  Ямбуя спят люди, бубенцы на
шеях  оленей,  речные  перекаты. Все  спит,  и только  я  один  стою,  будто
распятый, у холмика.
     Незаметно  теряю связь с окружающим, опять забываю, зачем я здесь, кого
жду.  И кто-то  добрый  незаметно  уводит меня в чудесный  мир,  не  знающий
тревог...
     Из  рук  выпадает  карабин,  больно бьет  по  ноге,  и  я  вырываюсь из
пагубного  забытья.  Сбрасываю  телогрейку,  разорванную   рубашку.  Остаюсь
полуголым с  патронташем на животе. Проходят минуты. Мороз впивается в тело.
Пальцы  замерзли, не подчиняются мне. Я  дышу на них, растираю, пока  они не
оживают. Сам немного отогреваюсь.
     И, как  всегда в трудные минуты,  вспоминается далекий родной Кавказ, с
седыми снежными вершинами, со сторожевыми  пиками, с тенью чинар, с  костром
под ними,  с пасущимися  конями на  душистой  поляне  и  с луною, холмы, что
виднелись за станицей, таинственные дебри лесов... Эти грезы детства ушли со
мною в жизнь  светлыми;  я храню их, как бы проверяя временами: о чем мечтал
еще веснушчатым мальчишкой у околицы и чего добился в пятьдесят...
     Вскакивает встревоженный Загря. И вдруг взгляд задерживается на светлой
полоске  под  темным сводом  стланика,  метрах  в двадцати от  меня. Пытаюсь
вспомнить, была  ли она раньше?  Отвожу  взгляд влево и снова  подвожу его к
пятну. Нет, не была!
     Прикладываю ложе к плечу.
     Но не успеваю выстрелить -- пятно исчезает.
     Вижу, правее,  в  том же провале, снова  появляется пятно,  но больше и
яснее. Это, кажется, белая манишка на груди людоеда.
     Чувствую, как в меня впиваются звериные глаза, и будто полчища муравьев
бегут по спине вверх и вниз... Пятно приземлилось, сузилось, зверь как будто
готовится к прыжку.
     Выстрел  моргнул ярким светом. Я увидел зверя. В следующее мгновенье он
метнулся к закрайку, упал и остался на еле заметном ягеле темным бугром.
     Струдом переставляя ноги, неслышно  подошел к нему.  Зажег спичку...  У
ног лежала убитая росомаха.
     Ноги  подламываются, не  могут  удерживать  тяжесть  тела. Опускаюсь на
землю,  приятная слабость растекается по всему телу. Нащупываю руками Загрю,
прижимаю к себе. И вдруг в полудремоту врывается вой: "Ую-ю!.."
     Вскакиваю.
     Это ветер. С жутким  посвистом он налетает  на стланик, расползается по
склонам гольца, уходит на  болота.  Повалил  густой,  липкий  снег. Будет ли
когда-нибудь конец  этой ночи! Или  так и  останутся  мрак,  холмик и воющий
стланик?
     У подножья гольца протяжно взревел зверь. Мне почему-то показалось, что
в руках у меня не карабин, а палка. С ужасом  ощупываю ружье: не  начинается
ли у меня галлюцинация?
     Возникают новые сомнения: а есть  ли  в  карабине  патроны?.. С нервной
поспешностью отбрасываю затвор и с облегчением убеждаюсь, что все в порядке.
     Чертовски обидно, но что поделаешь, если мне сегодня не везет.
     До рассвета еще два  часа -- целая вечность. Вряд ли так долго  я смогу
бодрствовать. Всю  ночь стою на  ногах, как за  какую-то провинность.  И  не
сойду  Ли я с  ума от  этих безнадежных ожиданий?  Разве уйти  из котловины,
забраться  в  россыпи, разжечь костер?.. Но и там,  у огня,  не спасешься от
людоеда. Да и нельзя бросить Елизара.
     Ударил  дятел.  Расползся  долгожданный  звук по зарослям,  свалился  в
равнину.
     На востоке горизонт отделился от хмурого  ночного неба. Тронулись тени.
И как-то сразу, точно по сигналу, на болотах послышался птичий гомон...
     Утро. Какое счастье! Даже  не  верится, что я  дождался его, что  снова
увижу людей, солнце, смогу отогреться у костра.
     -- Ого-го!.. -- перекрывая звуки наступающего утра, сползает с россыпей
человеческий голос.
     -- Ого-го! -- отвечаю я и окончательно убеждаюсь в том, что я жив и что
уже утро.
     Слышу  людские  голоса.  Хочу  пойти  навстречу товарищам,  но  не могу
сдвинуться  с места -- ноги не мои. Из чащи с берданой наготове высовывается
Карарбах. Я  пытаюсь улыбнуться. У старика на  морщинистом  лице  вспыхивает
удивление.  Он вскидывает ружье на плечо и, вытянув  вперед  руки, спешит ко
мне. Хлопает загрубевшей ладонью по  моему плечу и что-то бормочет  на своем
непонятном мне языке.
     За ним появляются Цыбин, Павел, Долбачи. Они разом подходят к  Елизару,
снимают шапки. И все мы долго стоим молча.
     У Павла затуманились глаза, дрогнули подбородок и губы. Он опустился на
колени.
     -- Прости, Елизар, я не думал, что так получится, -- прошептал  он.  Ко
мне подошел Цыбин.
     -- Здесь, видимо, все против нас, -- проговорил он. -- Было страшно?
     -- Хорошо бы сейчас костер развести и согреться, потом все расскажу.
     Карарбах  и Долбачи не стали дожидаться  моего рассказа.  Им захотелось
самим  разгадать, что  произошло  в  котловине  ночью.  Они долго ходили  по
просветам  в  кустарниках,  рассматривали  следы.  Потом  подошли  к  убитой
росомахе.
     Стланиковые дрова разгораются быстро.  Лежа  у костра, я с наслаждением
глотаю горячий,  смольный,  разбавленный дымком воздух,  подставляя огню  то
грудь,  то  спину.  Я  не сопротивляюсь  усталости,  отдаюсь ей полностью  и
засыпаю.


МОГИЛА ЗЕМЛЕПРОХОДЦЕВ

     Меня будит неожиданный  звук,  будто  гул набатного колокола  в широкой
степи. Хаотически  всплывают, как нечто очень далекое,  жуткие отрывки ночи,
рев зверя и клыкастая пасть медведя.
     Со страхом открываю глаза. Вечнозеленый стланик окружает  меня  кольцом
одиночества. Небо пустое, высокое. Земля кажется чужой, ни звука  на ней, ни
шороха. Кто-то стоит с ружьем  у  костра.  Знакомый  овал  спины  и латки на
одежде.
     Кто этот человек и почему днем горит такой большой костер?
     Человек подходит ко мне, улыбается, помогает подняться. С трудом встаю,
все болит, ноги не повинуются.
     -- Хорошо спал? -- спрашивает он, ощупывая меня пристальным взглядом.
     Я молча киваю головой.
     Лицо у него плоское, будто молотом приплюснутое, где-то уже встречалось
мне, но где -- никак не вспомню!
     -- Моя вода  тащи, чай  варим, потом ходить  будем, а  ты хорошо кругом
смотри, -- предупреждает он меня и, захватив чайник, скрывается в чаще.
     Вижу под стланиковым кустом скрадок, и  тут как-то сразу все встало  на
свое место. В прозрачном  утреннем воздухе стоит знакомый Ямбуй, впаянный  в
неподвижную синеву неба. Вокруг вчерашняя тайга, одетая в  лохмотья осеннего
пурпура,  и контур  свинцовых озер у подножья гольца. Слышу крик осиротевшей
чайки на болоте. И все события ночи, до мелочей, стали реальными. Вспомнил и
эвенка --  это  же переводчик Цыбина  --  Тешка. Он с ружьем караулил меня у
костра.
     В котловине ни трупа медведицы, ни Елизара. Куда они девались?
     Снизу доносится стук топора. Это наши что-то делают у подножья гольца.
     Из-под  стланикового куста смотрит  на меня пара  собачьих  глаз. В них
боль и усталость. Загря!
     У собаки поранен правый бок. Зверь  ударил  кобеля лапой, содрав лоскут
кожи. Я переношу Загрю на  поляну, достаю нож. Собака  недоверчиво следит за
мной,  готовая защищаться.  Беру осторожно  свисающий  кусок  кожи на боку и
одним взмахом отсекаю его.
     Кобель вскакивает,  вырывается  и  со  всех ног бросается в  кустарник.
Оттуда тайком поглядывает на меня.
     У изголовья, где я лежал,  замечаю сверток. Развертываю. Вид  лепешки и
куска  отварной оленины, чуточку пахнущей  чесноком, окончательно отрезвляет
меня.  Жадными  пальцами  отламываю  кусок   лепешки.  Какое  блаженство!  Я
действительно жив и не рехнулся!
     Загря пристально следит за мной из глубины кустарника. Он голодный, как
и я.  С отвисшей губы  стекают  на землю  прозрачные струйки слюны. В широко
открытых глазах ожидание,
     -- Иди, Загря, помиримся, -- и я показываю ему кусок мяса.
     Сломилась   обида.  Кобель  поднимается,  встряхивает  лохматую   шубу,
подходит ко мне, следит, как я делю лепешку и мясо на две равные части. Одну
отдаю ему. Он, как тигр, набрасывается на кусок, мгновенно проглатывает"
     -- Ну и дурень же ты, Загря, слопал без удовольствия!
     В стланиках  послышался  шорох. Засунув  недоеденный  кусок  в  карман,
хватаю карабин, Загря поднимается, громко тянет носом воздух. А шорох ближе.
     Крайний куст вдруг  качнулся, раздвоился, и из темной глубины  зарослей
высунулся ствол берданы, затем показалась голова Ильи.
     Он  окидывает  спокойным  взглядом  поляну,  чуточку  задерживается  на
костре,  уже  развалившемся  на угли,  и, увидев меня  с карабином  в руках,
смотрит, точно  впервые  встретились.  Из-за  его  спины  появляется  голова
Карарбаха с копной нечесаных волос.
     Илья пропускает вперед Карарбаха, недружелюбно косится на меня.
     -- Где люди? -- спрашиваю его.
     --  Там.  --  Он  кивает головой в сторону, откуда давно доносится стук
топора. -- Елизара тащили в тайгу, могилку делают. Цыбин говорил, тебе скоро
надо идти туда.
     В голосе  каюра  по-прежнему неприкрытая  враждебность.  Видно, никогда
этот  вольный  и  доверчивый  житель леса не переживет  обиды  и  не простит
жестокости людей.
     -- Сейчас пойдем, -- и я вскидываю на плечи котомку, привязываю к поясу
Загрю. Только теперь заметил, какой у нас с ним жалкий вид!
     Карарбах разгребает посохом тлеющие  угли, вытаскивает наружу  медвежий
череп и кости.
     -- Зачем сожгли медведя? -- спрашиваю Илью.
     --  Старик сказал: не надо оставлять амакану пищу.  Когда он сытый, все
равно что люди,  много  спит, его не увидишь, а когда голодный  -- туда-сюда
ходит, везде  след  оставляет, можно скоро найти  его, -- поясняет  Илья. --
Карарбах хочет посмотреть место, где амакан убил Елизара.
     Появляется Тешка. Он принес чайник воды и полную чашку спелой голубики.
     -- Я мало-мало чай пью, потом ходить  буду туда, -- он показал рукой  в
сторону, откуда слышался стук топора.
     -- Хорошо.
     Мы  все покидаем поляну.  Впереди  идет старик. Он ведет нас по волоку,
где  несколько дней  назад  медведь тащил Елизара. Лицо проводника спокойно,
как застывший базальт. В руках у него бердана.
     По его поведению ни  за что  не подумаешь, что он  совершенно глухой. Я
серьезно  начинаю верить,  что у  старика развито  какое-то  неизвестное нам
чувство, позволяющее ему ощущать невидимый глазу мир.
     Идем  густым  стлаником. Небо не разъяснивается, повисает над  нагорьем
серыми  взлохмаченными  тучами.  Но осень  становится  все  щедрее на цветы.
Сегодня,  в  отличие  от  вчерашнего,  она  по-новому  украсила  землю,  все
золотистее делаются ее бесконечно разнообразные краски. Киноварью забрызгала
склоны  Ямбуя,  лазурью залила  озера,  а от подножья гольца  до самого края
равнины  положила густой, тяжелый  пурпур. Прошила  его тончайшими  голубыми
ручейками.  И какими бы ты заботами ни был обременен,  не  можешь оставаться
равнодушным к этой чарующей картине увядания природы.
     Даже  старик  нет-нет  да и  остановится,  окинет  взглядом  лежащее  у
подножья в осенней позолоте нагорье.
     Илья не отстает. Неслышными шагами он притаптывает мой след.
     Неожиданно  Карарбах наклоняется  к земле, что-то поднимает.  Расческа!
Проходим еще метров двадцать -- сапог, подальше -- второй. Рядом клок волос,
вдавленный сильной медвежьей лапой в ягель, и всюду на волоку ватные лоскуты
от телогрейки.
     Вот и чуть заметная тропка, протоптанная геодезистами, по  которой мы с
Карарбахом должны были спускаться вчера. На земле кругом следы  схватки: мох
взбит, россыпь  сдвинута, земля в ямах и на бледно-желтом ягеле лежат темные
пятна  еще  не  смытой дождем крови. Здесь  и  произошла неожиданная встреча
Елизара с людоедом. Видать, нелегко досталась медведю добыча.
     Карарбах предлагает  нам с Ильей наблюдать  за  кустарником, а  сам, не
выпуская из рук берданы, начинает тщательно обследовать  место. Крючковатыми
пальцами  он ощупывает каждую вмятину, внимательно осматривает следы сапог и
лап, постепенно восстанавливая  картину  схватки медведя  с  человеком. Но и
теперь  на  обветренном лице старика  не прочесть, что его  тут удивило  или
опечалило.
     Старик нашел входной  след Елизара в  стланике, и, по  его  заключению,
парень  шел по тропинке ровным, спокойным шагом,  не предчувствуя опасности.
Справа  от  тропки  под  густым стлаником  Карарбах заметил  лежку  медведя.
Видимо, затаившись, зверь ждал свою  жертву. Чуть поодаль от куста  остались
два глубоких отпечатка задних лап зверя, сделанных в момент сильного прыжка.
     Из уст Карарбаха срывается крик. Я спешу к  нем