ак-то  утром, проснувшись, я услышал
на  крыльце своей  квартиры  подозрительный  шорох.  Хотел  выйти, но  дверь
неожиданно открылась, и в нее спиной стал пролезать человек, одетый в оленью
доху. Он с силой втащил в комнату дрожащую от страха собаку.
     -- Глупая,  не идет. Думает, я ей хочу  хуже  сделать...  -- сказал он,
прикрывая дверь.
     Незнакомец вскинул на меня черные пытливые глаза.  Затем  бросил на пол
конец ремня, на котором втащил собаку, расстегнул на  груди дошку, отошел  в
угол и, не раздеваясь, сел на пол, подложив под себя полы дохи.
     -- Садитесь на стул, -- предложил я, стараясь скрыть свое недоумение.
     --  Так привычнее.  Старики говорят:  у хорошего человека и  возле чума
тепло, а у худого и у костра не согреешься... Мы из  Омах-ты, что  на Учуре.
Знаешь? Учиться Ленинград еду. На половине дороги моя собака  Нурка  догнала
меня. Вернуться бы надо, отвезти ее домой, да ушел далеко от стойбища. Семье
не прожить без нее. С кем  жена  охотиться будет,  мясо,  пушнину  добывать?
Хотел по пути  оставить  собаку у деда  рыбака на Гонаме, она потом сама  бы
убежала в Омахту. Пришел в зимовье, а рыбак уже откочевал к  прадедам. Вот и
привел  собаку сюда, в поселок Нагорный, и думаю:  куда ее девать? С собою в
машину не велят брать, да  и зачем ей Ленинград, пропадет она там без тайги,
без зверя. Прогнать хотел -- не  уходит, бросить в поселке -- сердцу больно.
Люди  болтают,  будто  у  тебя  есть хорошие  собаки,  возьми и  Нурку, будь
человеком, за нее добром поминать будешь Тиманчика из Омахты. Денег не надо,
только слово дай -- обижать ее не будешь!
     Говорил  Тиманчик  медленно, веско, как будто  заранее  продумал каждое
слово.  А  сам не  сводил  с меня пристального взгляда, осматривая с ног  до
головы, словно боялся в чем-то обмануться. На вид ему было не более двадцати
пяти лет.
     Затем он  вытащил из-за  пазухи самодельную  трубку  с длинным чубуком,
достал из кармана щепотку табаку, дрожащей рукою зажег спичку.
     Нурка, прижавшись к стенке,  бросала на  меня  враждебные взгляды.  Это
была остроухая рыжая  сука, статная, с пушистым, как у лисы, хвостом и белой
грудкой. Туловище у нее длинное, круглое, ноги тонкие. Я  сразу угадал в ней
чистокровную эвенкийскую лайку и, конечно, обрадовался.
     -- Хорошо, я куплю Нурку. Сколько ты хочешь за нее?
     -- Что ты, оборони бог! -- всполошился Тиманчик.  -- Только дурной люди
счастье свое продают. Говорю, возьми без денег, кормить тебя будет, но, пока
я жив, Нурку  не  считай своей. С  учебы  вернусь --  разыщу тебя, возьму ее
обратно.
     -- Согласен. Тогда вернешь мне и деньги.
     -- Значит, даром не берешь? -- сказал он почти зло и решительно встал.
     Собака тоже вскочила.
     Тиманчик   толкнул  плечом  дверь,  шагнул  через  порожек,  но   вдруг
заколебался, остановился и припал спиною к косяку. Однако времени у него для
раздумий не было.
     Вернулся, подтащил Нурку к кровати, привязал к ножке.
     Я  достал  из кармана  пятьдесят  рублей,  протянул  их  Тиманчику.  Он
решительно отстранил мою руку, сказал твердо:
     --  Только не  забудь,  что  она  не  твоя.  --  И, обращаясь к собаке,
добавил: -- Дуреха, я приду за  тобою!.. -- Он хотел  еще что-то сказать, но
замялся, слова застряли в горле, и он только заскрипел зубами.
     Нурка  как будто  вдруг поняла,  что хозяин  навсегда  уходит  от  нее,
рванулась к нему, упала, взвыла диким голосом.
     Но  Тиманчик,  не оглядываясь и  не  попрощавшись со мною, ощупью нашел
дверь,  вышел  на   крыльцо.  Постоял.  Протер  глаза  скомканной  шапкой  и
медленно-медленно спустился по ступенькам.
     Громко хлопнула калитка.
     Я бросился в кухню,  схватил, что попалось под руку из продуктов, хотел
дать  Тиманчику  на  дорогу,  но  он  бежал уже далеко  по улице,  бежал так
стремительно, как будто за ним гналась беда.
     В  комнате  неистовствовала Нурка. Пытаясь  оторваться от кровати,  она
волчком вертелась на натянутом ремне, билась об пол,  металась как  бешеная.
На мои попытки приласкать ее, она угрожающе скалила зубы.
     Я поселил ее во дворе.  Много  дней  собака ничего не  ела, дичилась  и
постоянно  с тревогой прислушивалась к  уличному шуму.  Пройдет  ли пешеход,
донесется ли людской  говор, Нурка  насторожится, дожидаясь, не откроется ли
калитка и не покажется ли ее хозяин.
     Она выросла в тайге,  в  стойбище эвенков. И вдруг ничего привычного не
стало! Теперь  до ее  слуха не  долетает  манящий  шум тайги со знакомыми ей
запахами  зверей, птиц, трав.  Да  и  люди другие, от  них не  пахнет  дымом
костра,  и говор совсем незнакомый. И вот ждет Нурка Тиманчика, не  понимая,
почему он оставил ее и так долго не идет за ней.
     Когда ждать  становилось невмоготу,  она  высоко  поднимала  голову  и,
устремив взгляд в небо, жалобно выла.
     Шли  дни,  недели...  Нурка  понемногу  привыкла  к  новой  обстановке,
присмотрелась к людям, но не доверяла их ласкам.
     Наконец  мы  перевели ее в сараи, где  содержались  все  экспедиционные
собаки. Присматривал за ними дед Тихон, добрейший человек,  воспитавший  для
экспедиции  не одно поколение зверовых лаек. Попав в собачье общество, Нурка
сразу проявила свой  характер. Она  оказалась настолько властной,  что скоро
подчинила себе всех собак. Нельзя было без смеха смотреть, как  эта рыжая, с
виду  пугливая  собака  "отчитывала" огромного  кобеля Ангарца, вцепившись в
него  зубами. Тот после взбучки отходил к  своей конуре, притворно визжал от
боли и заискивающе поглядывал на Нурку.
     Порою ею овладевала тоска.  Жизнь на  привязи была непривычна ей. И она
весь  день не вылезала  из  своей  конуры,  ничего  не ела, в зеленоватых ее
глазах появлялась злая непокорность.
     В  марте Нурка принесла пятерых щенят,  рыжих, с  белыми,  как и у нее,
грудками.
     Собака   стала  еще  более   раздражительной,  злющей,   беспощадной  к
окружающим ее собратьям. Под сараем, где она находилась со своим потомством,
воцарилась  полнейшая  тишина.  Все  присмирели.  Забыли  распри,  старались
подальше  обходить  конуру  со  щенками.  И  даже  овсянку  хлебали  как  бы
"шепотом".
     В эти  дни и дед Тихон подпал под настроение  своих питомцев. Заходил к
ним  на  цыпочках, разговаривал с  собаками  жестами  и  старался  долго  не
задерживаться в сарае.
     Через  день  после появления  на  свет Нурки-ного потомства,  ощенилась
Чирва -- молодая, ласковая и добрая лайка. Она принесла всего  одного щенка,
пестрого и до уродства большеголового. Но, боже мой, как она была  захвачена
материнским чувством! Казалось, все собаки завидовали ей.
     Но счастье было коротким.  На второй день ко мне в кабинет ворвался дед
Тихон.
     -- Беда стряслась! -- выпалил он, задыхаясь от быстрого бега.-- У Чирвы
щенок пропал!
     -- Кому он нужен? Найдется, -- успокаивал я старика. Чирву он любил.
     -- Не иначе, Нурка съела!
     -- С чего бы это она?
     -- Со злости. Больше некуда ему  деваться. -- У  старика даже слезы  на
глазах.
     И вдруг  до нашего слуха донеслись  шум, драка, визг... Мы выскочили из
помещения, бросились в сарай.
     Оказывается, Чирва, вернувшись  с  прогулки и  не  найдя  своего чада в
конуре, каким-то чутьем догадалась, что это проделка Нурки. Забыв  о страхе,
она с материнской самоотверженностью набросилась на свою противницу. Сколько
звериной ярости  было  в этой дикой схватке собак! Но на стороне  Нурки были
все преимущества: сила, ловкость, жестокость. Не успей дед Тихон плеснуть на
дерущихся ведро холодной воды, она бы задушила Чирву.
     Потеря щенка для Чирвы, впервые ставшей матерью, была поистине  тяжелым
горем. Она еще несколько дней искала его по всем  закоулкам  сарая, в  чужих
будках.  Малейший  шорох  настораживал  ее.  Через  некоторое  время  Чирва.
казалось, смирилась с утратой, но было что-то необъяснимое в ее поведении.
     Чирва  перестала ласкаться,  отощала,  была  всегда  чем-то  озабочена,
казалась неряшливой и напоминала бродячую собаку, занятую поисками пищи. Все
чаще  забегала  в  нашу экспедиционную столовую, попрошайничала, при  случае
даже воровала, чего никогда с ней раньше не случалось.
     Дед Тихон, наблюдавший за ней, заметил, что,  когда из  Нуркиной конуры
доносился  писк  щенят, Чирва  вскакивала, как  от удара  кнута,  и  подолгу
прислушивалась.  В ее  печальных  глазах  отражалось  беспокойство, точно  в
каждом писке ей слышался зов погибшего щенка.
     Зато Нурка,  несмотря на  то что  кормила  пятерых  прожорливых  щенят,
раздобрела. Она выглядела гладкой, чистой. Но к конуре по-прежнему никого не
подпускала, будто что-то пряча от посторонних глаз.
     Однажды,  сидя рано утром за работой,  я  услышал сильный стук в  окно.
Барабанил дед Тихон.
     Старик был сильно  возбужден,  морщинистое лицо, обычно грустное, сияло
необыкновенной радостью. Он показывал рукою на сарай и звал меня туда.
     Я вышел, не понимая, что могло случиться с собаками.
     В сарае нас  встретила обычная тишина, потревоженная вспугнутой  с пола
стайкой воробьев.  Собаки в ожидании корма  лениво дремали на  своих местах.
Нурка куда-то убежала.
     -- Да  вы гляньте ось сюда, -- сказал, дед  Тихон, показывая  на конуру
Нурки.
     Я глазам своим  не поверил!  В будке Чирва кормила  Нуркиных щенят. Она
лежала на правом боку, а у сосков  копошились живые рыжие комочки, сладостно
чмокая  крошечными ртами.  Голова Чирвы  находилась у самого входа, уши были
насторожены, а глаза переполнены блаженством.
     Мы  еще не успели подойти к ней, как она, видимо,  уловила своим тонким
чутьем  приближение Нурки,  мгновенно  вырвалась  из будки, шмыгнула  в свою
конуру. Но, выскакивая, Чирва вынесла к краю будки двух щенят.
     Один из щенят был пестрый, большеголовый.
     Нурка,  прибежав  в  сарай,  нырнула  в  конуру  и закрыла  вход  своей
недружелюбной мордой.
     Дед Тихон стоял обрадованный, умиленный всем случившимся, не  зная, что
и сказать.
     Так  вот  почему Чирва сильно похудела, всегда была  такой озабоченной,
попрошайничала!  Еще бы,  кормить  шестерых  щенят, не  получая, как  Нурка,
добавочного пайка для "кормящей матери"!
     Нам  не удалось  проникнуть в другую  тайну,  которая  не  меньше,  чем
пропажа пестрого щенка, поразила нас: какое чувство побудило Нурку украсть у
Чирвы ее единственного щенка?
     Прошел год.  Разобрали  рыжих,  повзрослевших  Нуркиных  щенят  полевые
подразделения.  Но,  как  ни  странно,  Нурка  продолжала ревностно  опекать
пестрого кобелька  --  Загрю. Рос он на удивление быстро и  в его экстерьере
все  отчетливее проступали черты сибирской лайки. Но чем статнее становился,
тем больше глупел. Рос неласковым, ленивым. Мы бы  сразу избавились от такой
собаки  --  ни  к  чему в  тайге лодырь!  -- но  у  нее  оказался  еще  один
покровитель --  дед  Тихон. Старик был убежден, что у  Загри еще не кончился
щенячий возраст, что все это пройдет, и не хотел расставаться с ним.
     Собаки в  экспедиции несут тяжелый труд.  Невозможно  представить  нашу
работу  без  этих  умных,  выносливых  животных.  На  собачьих  упряжках  мы
перебрасывали  грузы, пересекали огромные  пространства  тундры и тайги, а в
трудные времена, когда над лагерем нависала угроза голода, их освобождали от
лямок, и собаки помогали нам охотиться, добывать лосей, медведей, сокжоев.
     Время шло, а Загря  все еще  не  выходил из щенячьего возраста. Мы же в
конце концов смирились с  его  присутствием, с  его  удивительной ленью.  Но
когда мы хотели  похвалиться своими породистыми собаками, показывали За-грю.
Это было единственным утешением за долгое терпение к нему.
     Помню, осенью мы пробирались с караваном груженых оленей по старой гари
вдоль речки Ытымка. С нами были собаки Нурка и  Качи.  Загря в счет не  шел,
хотя и  сопровождал  нас. К концу дня идущий  впереди проводник наткнулся  в
осиннике на свежую жировку сохатых.  Это  было  кстати, у  нас давно не было
мяса, к тому же оставалась еще не использованной одна лицензия (*Лицензия --
разрешение  охотинспекции на  отстрел  зверя). Мы  отпустили  собак, а  сами
свернули к реке  и там решили заночевать.  Еще не  успели развьючить оленей,
как до нас донесся лай Нурки, а затем и Качи. Собаки держали зверя.
     Лай разгоряченных псов разносился по тайге звонким дуэтом,  то сливался
с  треском сухостоя,  то стихал в минутной  передышке,  чтобы  возникнуть  с
новой, еще большей силой.
     Я схватил карабин и бросился на лай.
     Пробежал   болото,  впереди  глухая  стена  ельника.  За  ним  злобный,
непрерывный, захлебывающийся лай. В голосе Нурки слышалась рыдающая нотка --
зверь вот-вот прорвется и уйдет.  Я  выскочил  за перелесок с подветренной к
зверю стороны.
     Старый сохатый стоял  в мелком осиннике,  погрузив глубоко в податливую
землю ноги и низко опустив тяжелую голову с могучими рогами. Он отбивался от
собак. Из открытого рта вместе с горячим дыханием вырывался угрожающий стон,
глаза кровенились от злобы. А Нурка  и Качи отчаянно наседали, наскакивая на
зверя спереди.
     Сохатый вдруг рванулся вперед, подминая под себя не успевшего отскочить
Качи, и хотел поддеть рогами Нурку. Но собака вовремя увернулась, отпрыгнула
в сторону, упала, но мигом вскочила  и, обезумевшая, пренебрегая опасностью,
огромным прыжком оседлала зверя.
     Сохатый вздыбил, взревел,  стряхнул  со спины рассвирепевшую собаку  и,
широко разметав ноги, кинулся к болоту.
     Тут уж было не до стрельбы. Я бросился к  Качи,  поднял его на руки. Он
умирал, раздавленный зверем.
     А  неподалеку спокойно лежал  Загря, не обращая внимания на схватку. Он
озабоченно  искал  в  своей  лохматой шубе блох.  В этот  момент я готов был
пустить в него пулю, и  не знаю, что удержало меня. Помоги он собакам, мы бы
не потеряли Качи, великолепного рабочего пса.
     И все  же Загря продолжал оставаться с нами. Мы терпели его присутствие
как наказание за какие-то, не совершенные нами, проступки.
     Когда  Загре исполнилось два года, кобель, будто назло всем  нам,  стал
чертовски великолепен!  Он  уже  достиг предельного роста. Все  в нем:  уши,
ноги, корпус, голова --  было  удивительно  пропорционально.  Самый  великий
знаток  не смог  бы  обнаружить в его экстерьере  ни малейшего изъяна.  Но в
упряжке он по-прежнему не ходил и по зверю не работал.
     В  тот  год весною мы  шли с двумя собачьими упряжками к перевалу через
Секстантский  хребет. В тайге была распутица.  Передвигались только  ранними
утрами, пока держался наст. Загря плелся, как обычно, вслед за караваном.
     Мы  уже находились  близко у цели,  как на  глаза попался  свежий  след
крупного  медведя. Он,  видимо, только  что вышел из берлоги и направился на
солнечные склоны гор. Пустили по следу Нурку и лучшего медвежатника Турпана.
Наст еще  выдерживал собак, и им  легко было настичь зверя. Мы с проводником
бежали за ними на лыжах. Загря был с нами.
     Собаки настигли медведя в соседнем  логу. Тот пытался избавиться от них
бегством.  Но  тут  Турпан  подвалил  справа и, изловчившись, на  всем скаку
рванул зверя за "галифе". Медведь взревел и бросился за ним, а  Нурка только
этого и ждала,  припала к  нему слева  и больно  хватила  зубами за  зад. Он
погнался за  ней.  Этим воспользовался Турпан... Так собаки, то  справа,  то
слева,   до  крови  расчесали   ему  "галифе".   Медведь  остановился,  стал
обороняться.  Нурка  и  Турпан  быстро изменили  тактику, подступили к  нему
спереди...
     В таком  положении мы и застали их  на  дне пологого ложка. Лай  собак,
приглушенный  стон  зверя  позволили нам незамеченными  подкрасться поближе.
Недалеко  от  нападающих  собак  невозмутимо лежал  на  снегу  Загря.  Такое
равнодушие я уже больше не мог терпеть  и твердо  решил  отделаться от этого
бездельника. Но сначала надо было покончить с медведем.
     Прогремел сухой, короткий выстрел.  Зверь  упал, вскочил,  кинул в нашу
сторону обезумевший  взгляд, рванулся вниз  по  ложку и всей  своей огромной
тушей накрыл не  успевшего  отскочить Загрю... Медведь лежал на снегу черным
комком,  раскинув  бездействующие  лапы  и засадив  глубоко  в снег лабастую
морду. Из-под  него  с  жалобным  стоном выбрался Загря. Но,  выбравшись, не
убежал. Нет. Он уставился в упор на мертвого медведя.
     С  ним  произошло  что-то  невероятное:  какая-то  сила  заставила  его
преодолеть инертность, пробудила врожденный инстинкт зверовой лайки.
     Загря рвал  на  боках, на  загривке медведя шерсть,  рычал, давился  от
ярости и, окончательно вызверившись, вдруг завыл, задрав высоко морду...
     На второй день к  полудню мы выбрались на верх безыменного отрога и там
расположились  лагерем. Собачьи упряжки  вернулись  за медвежьим  мясом,  но
Загря с ними не пошел.
     Мне  нужно  было  подняться  на  одну  вершину,  осмотреть  горизонт  и
определить  наивысшую  точку хребта.  Я  шел  не  торопясь  по  водоразделу,
приминая лыжами хрустящий снег. Видимая с  отрога равнина уходила в дымчатую
мглу и там, в бесконечности, теряла свои очертания. Горы поднимались над ней
высоченными  гольцами. На  них  всюду  следы  давнишних  разрушений:  цирки,
провалы,  одинокие  останцы  и каменистые ребра, точно  обручи, опоясывающие
хребет сверху до самого подножья.
     Уже  вечерело. Освещенная  закатом, засыпала уставшая  земля.  Замирали
лесные  звуки.  И  вдруг  где-то  далеко-далеко  точно  ударили  в бубен.  Я
остановился. Звук зачастил.
     Что бы это значило? Неужели лает Загря?! Ну конечно, он, больше некому!
     Свернул на  звук. Понесся  вниз по скалистому обрыву.  Оттуда все яснее
доносился лай.
     Ниже  рваные уступы скал. Схожу  с лыж, осторожно спускаюсь по россыпи.
Лай все громче...
     Иду осторожно вдоль каменной стены по карнизу, выглядываю из-за уступа.
Где-то  близко  зверь.   Загря  мечется  метрах  в  пятидесяти  под  скалою,
разгоряченный,  злой. Морда  поднята кверху. Но мне не видно, кто бы это мог
быть?  Спускаюсь ниже. Бешено бьется сердце,  терзаюсь  любопытством. Но вот
сделан  последний шаг к  обрыву, я закрепился, чуточку высунул  голову  -- и
буквально застыл: на  одном  из  остроконечных шпилей соседней  скалы  стоял
снежный  баран  -- белобородый  круторог,  житель  безмолвных  северных гор.
Собрав на  крошечном выступе, не  больше  чем  в ладонь, все четыре  ноги  и
опустив  тяжелую голову, он следил  за Загрей. Спокойный, уверенный в  своей
недосягаемости, круторог казался каменным изваянием.
     Одно  мгновенье  --  и  баран,  обнаружив  человека,  затяжным  прыжком
перебросил себя на соседний уступ, пугливо скакнул влево, еще и еще и, чудом
удержавшись над обрывом, исчез из глаз, оставив лишь грохот камней.
     Вот тут мы с Загрей помирились и признали друг друга.
     Он все больше и больше привязывался ко мне,
     Ни на одну из наших  собак не был он похож. К упряжке нам его  так и не
удалось приучить -- слишком он был  гордым.  С собаками не  дружил, на зверя
ходил в одиночку, и никогда на нем не было ран от схваток с противником.
     Страстью кобеля были медведи.  В схватке с этим сильным зверем смелости
Загри позавидовал бы африканский дикий буйвол.
     Трудно сказать, кто привил ему  эти  ценные  качества  медвежатника. От
Чирвы он наследовал красоту и силу, а Нурка, видимо, привила ему эту страсть
зверовой лайки. Но многое он приобрел сам, работая со зверем в одиночку.
     Судите сами.
     Мы исследовали  Прибрежный  хребет  у берегов  Охотского моря.  Лето по
условиям погоды было трудное,  работа задерживалась, и экспедицию  захватила
зима.  Продовольственные  запасы истощились. Населенных  мест  поблизости не
было.  Снежные  бураны не подпускали к нам самолеты. Надо  было любой  ценой
продержаться  еще месяца полтора,  чтобы  закончить работу. Решили  заняться
охотой.
     Нашим проводником был местный эвенк, хороший охотник Илько. С ним  мы и
отправились промышлять звер