я уже был в постели и томился  бессонницей,  когда  он  еще
только возвращался из гостей, и почти каждый вечер он отдавал  неумерен-
ную дань спиртным напиткам. Днем он по-прежнему нагружал меня  бесконеч-
ными поручениями, проявляя неожиданную для меня изобретательность в том,
чтобы выдумывать и беспрестанно подновлять эту пряжу Пенелопы. Как я уже
говорил, я ни от чего не отказывался, потому что нанят был выполнять его
приказания, но мне нетрудно было раскусить его нехитрые уловки, и я поз-
волял себе иногда говорить это ему в лицо.
   - Мне представляется, что я черт, а вы Майкл Скотт [54], -  сказал  я
ему однажды. - Я уже навел мост через Твид и расколол Эйлдонский  хребет
ущельем, а теперь вы поручаете мне свить канат из песка.
   Он посмотрел на меня, блеснув глазами, и отвел их в сторону.  Челюсть
его зашевелилась, он словно жевал слова, но вслух не сказал ничего.
   - Право же, милорд, - продолжал я, - ваша воля для меня закон. И, ко-
нечно, я перепишу эту бумагу в четвертый раз, но, если вашей милости  не
трудно, придумайте мне на завтра новый  урок,  потому  что,  сказать  по
правде, этот мне уж очень наскучил.
   - Вы сами не знаете, что говорите, - сказал милорд, надевая  шляпу  и
поворачиваясь ко мне единой. - Странное это  удовольствие  -  доставлять
мне неприятности. Вы мне друг, но и дружбе есть границы. Странное  дело!
Мне не везет всю жизнь. И до сих пор я окружен всякими ухищрениями,  вы-
нужден распутывать заговор. - Голос его поднялся до крика.  -  Весь  мир
ополчился против меня!
   - На вашем месте я не стал бы придумывать таких небылиц, - сказал  я.
- А вот что бы я сделал, так это окунул бы голову в холодную воду. Пото-
му что вчера вы, должно быть, выпили сверх меры.
   - Вот как? - сказал он, как будто заинтересованный моим советом. -  А
это и правда помогает? Никогда т пробовал.
   - Я вспоминаю дни, милорд, когда вам и нужды не было пробовать, и хо-
тел бы" чтобы они воротились. Ведь разве вы сами не  видите,  что,  если
так будет продолжаться, вы самому себе причините вред?
   - Просто я сейчас переношу спиртное хуже, чем раньше. И меня немножко
развозит, Макнеллар. Но я постараюсь держать себя в руках.
   - Именно этого я и жду от вас. Вам не следует забывать, что  вы  отец
мистера Александера. Передайте мальчику ваше имя незапятнанным.
   - Ну, ну, - сказал он. - Вы очень рассудительный человек,  Маккеллар,
и давно уже находитесь у меня на службе. Но если вам нечего больше  ска-
зать, - прибавив ей с той горячей, ребячливой пылкостью, которая ему бы-
ла теперь свойственна, - я, пожалуй, пойду!
   - Нет, милорд, мне нечего добавить, - довольно сухо сказал я.
   - Ну, тогда я пойду, - повторил милорд, но, уже  стоя  в  дверях,  он
обернулся и, теребя шляпу, которую скова сиял с головы, посмотрел на ме-
ня. - Больше я вам ни на что не нужен? Нет? Так я  пойду  повидать  сэра
Уильяма Джонсона, но я буду держать себя в руках. - Он помолчал с  мину-
ту, а потом с улыбкой добавил: - Знаете то место, Маккеллар, немного ни-
же Энглза, там ручей течет под обрывом, где растет рябина. Помню, я час-
то бывал там мальчишкой; бог мой, это мне кажется какой-то  старой  пес-
ней. Я тогда только и думал, что о  рыбе,  и,  случалось,  брал  знатный
улов. Эх, и счастлив же я был тогда! И почему это, Маккеллар, почему те-
перь я не могу быть таким же?
   - Милорд, - сказал я, - если вы будете умереннее по части  спиртного,
вам будет много лучше. Старая поговорка говорит, что  бутылка  -  плохой
утешитель.
   - Да, да, конечно, - сказал он. - Конечно! Ну что ж, я пошел.
   - Путь добрый, милорд, - сказал я. - До свиданья.
   - До свиданья, до свиданья, - повторил он и вышел наконец из комнаты.
   Я привел этот разговор, чтобы показать, каким милорд бывал по  утрам,
и если читатель не заметит, насколько он сдал за это  время,  значит,  я
плохо описал своего господина. Знать всю глубину его падения, знать, что
он слывет среди своих собутыльников ничтожным, тупым пьянчужкой,  терпи-
мым (если только его терпели) лишь за его титул, и вспоминать,  с  каким
достоинством он переносил когда-то удары судьбы, - от этого  впору  было
одновременно и негодовать и плакать.
   А в нетрезвом виде он был еще более несдержан.
   Я приведу только один случай, имевший место уже в самом конце, - слу-
чай, который навсегда запечатлелся в моей памяти, а в свое время  испол-
нил меня прямо-таки ужаса.
   Я уже был в кровати, но не спал, когда услышал, как он поднимается по
лестнице, топая и распевая песни. Милорд не был привержен к музыке,  все
таланты семьи достались на долю старшего брата, поэтому, когда я  говорю
"распевал", это следует понимать - горланил и приговаривал.  Так  иногда
пробуют петь дети, пока не начнут стесняться, но слышать такое от взрос-
лого, пожилого человека по меньшей мере странно. Он  приоткрыл  дверь  с
шумливыми предосторожностями  пьяного,  вгляделся  в  полумрак  комнаты,
прикрывая свою свечу ладонью, и, решив, что я сплю, вошел, поставил све-
чу на стол и снял шляпу. Я очень хорошо видел его; казалось, в его жилах
бурлила лихорадочная веселость. Он стоял, ухмылялся и хихикал, глядя  на
свечу. Потом он поднял руку, прищелкнул пальцами и принялся раздеваться.
Поглощенный этим, он, очевидно, забыл о моем присутствии и снова  запел.
Теперь я уже различал слова старо" песни "Два ворона", которые он повто-
рял снова и снова:
   И над костями его скелета
   Ветер пусть воет зиму и лето.
   Я уже говорил, что он не отличался музыкальностью. Мотив был  бессвя-
зен, и его отличало только минорное звучание, но он соответствовал  сло-
вам и чувствам поющего с варварской точностью и производил на  слушателя
неизгладимое впечатление. Начал он в темпе и ритме  плясовой  песни,  но
сразу же непристойное веселье стало сбывать,  он  тянул  ноты  с  жалкой
чувствительностью и кончил на таком плаксивом пафосе, что просто невыно-
симо было слушать. Точно так же постепенно  сбывала  резкость  всех  его
движений, и, когда дело дошло до брюк, он уселся на кровати  и  принялся
хныкать. Я не знаю ничего менее достойного, чем пьяные слезы, и поскорее
отвернулся от этого позорного зрелища.
   Но он уже вступил на скользкую стезю самооплакивания, на которой  че-
ловека, обуянного старыми горестями и  свежими  возлияниями,  остановить
может только полное истощение сил. Слезы его лились ручьем, а сам он, на
две трети обнаженный, сидел в остывшей комнате. Меня попеременно терзала
то бесчеловечная досада, то сентиментальная слабость; то я привставал  в
постели, чтобы помочь ему, то читал себе нотации, стараясь  не  обращать
внимания и уснуть, до тех пор, пока внезапно мысль "quantum  mutatus  ab
illo" [55] не пронзила  мой  мозг;  и,  вспомнив  его  прежнюю  рассуди-
тельность, верность и терпение, я поддался беззаветной жалости не только
к моему господину, но и ко всем сынам человеческим.
   Тут я соскочил с кровати, подошел к нему и коснулся его голого плеча,
холодного, словно камень. Он отнял руки от лица, и я увидел, что оно все
распухло, все в слезах, словно у ребенка, и от этого зрелища досада  моя
взяла верх.
   - Стыдитесь! - сказал я. - Что за ребячество! Я бы тоже  мог  распус-
тить нюни, если бы слил в брюхо все вино города. Но я лег спать трезвым,
как мужчина. Ложитесь и вы и прекратите это хныканье!
   - Друг Маккеллар, - сказал он. - Душа болит!
   - Болит? - закричал я на него. - Оно и понятно! Что это вы пели, ког-
да вошли сюда? Пожалейте других, тогда и другие вас пожалеют.  Выбирайте
что-нибудь одно, я не хочу служить межеумкам. Хотите бить -  так  бейте,
терпеть - терпите!
   - Вот это дело! - закричал он  в  необычайном  возбуждении.  -  Бить,
бить! Вот это совет! Друг мой, я слишком долго терпел все это. Но  когда
они посягают на моего ребенка, когда дитя мое под угрозой...  -  Вспышка
прошла, он снова захныкал: - Дитя мое, мой Александер! - и  слезы  снова
потекли ручьем.
   Я взял его за плечи и встряхнул.
   - Александер! - сказал я. - Да вы хоть подумали о нем? Не похоже! Ог-
лянитесь на себя, как подобает настоящему мужчине, и вы увидите, что все
это самообман. Жена, друг, сын - все они одинаково  забыты  вами,  и  вы
предались всецело вашему себялюбию.
   - Маккеллар, - сказал он, и к нему как будто вернулись прежние повад-
ки и голос. - Вы можете говорить обо мне все что угодно, но в одном гре-
хе я никогда не был повинен - в себялюбии.
   - Как хотите, но я должен открыть вам глаза, - сказал  я.  -  Сколько
времени мы живем здесь? А сколько раз вы писали своим домашним? Кажется,
впервые вы разлучаетесь с ними, а написали вы им хоть раз? Они могут ду-
мать, что вас уже нет в живых.
   Этим я затронул его самое уязвимое место, это подстегнуло все  лучшее
в нем, он перестал плакать, он, каясь, благодарил меня, улегся в постель
и скоро уснул. Первое, за что он взялся наутро, было  письмо  к  миледи.
Это было очень ласковое письмо, хотя он так его и не кончил. Вообще  всю
переписку с Нью-Йорком вел я, и судите сами, какая то была неблагодарная
задача. О чем писать миледи и в каких выражениях, до каких пределов  вы-
думывать и в чем быть беспощадно откровенным - все эти вопросы не давали
мне спать.
   А между тем милорд с нарастающим нетерпением ожидал вестей  от  своих
сообщников. Гаррис, надо полагать, обещал закончить дело как можно  ско-
рее. Уже прошли все сроки, а напряженное ожидание было плохим советчиком
для человека с тронутым рассудком.
   Воображение милорда все это время было неотрывно приковано  к  лесным
дебрям и следовало по пятам той экспедиции, в делах которой он  был  так
заинтересован. Он беспрестанно представлял себе их привалы  и  переходы,
окружающую местность, тысячи возможных способов все того же злодеяния  и
как результат - братнины кости, над которыми завывает ветер. Эти тайные,
преступные мысли все время выглядывали в его разговорах, словно  из  за-
рослей, и я их отлично видел. Не мудрено, что вскоре его стало физически
притягивать место его мысленного преступления.
   Хорошо известно, каким предлогом он воспользовался. Сэр Уильям  Джон-
сон был послан в эти места с дипломатическим поручением, и мы с милордом
присоединились к его свите  (якобы  из  простой  любознательности).  Сэр
Уильям был хорошо снаряжен и  хорошо  снабжен.  Охотники  приносили  нам
дичь, ежедневно для нас ловили свежую рыбу, и бренди  лилось  рекою.  Мы
двигались днем, а на ночь разбивали бивуак на военный лад. Сменялись ча-
совые, каждый знал свое место по тревоге, и  душой  всего  был  сам  сэр
Уильям. Меня все это по временам даже занимало. Но, к нашему  несчастью,
погода сразу установилась на редкость суровая, дни еще бывали мягкие, но
по ночам сильно морозило. Почти все время лицо нам обжигал пронзительный
ветер, так что пальцы у нас синели, а ночью, когда мы, скорчившись, гре-
лись у костров, одежда у нас на спине казалась  бумажкой.  Нас  окружало
ужасающее безлюдье, местность эта была совершенно пустынна, не видно бы-
ло ни дымка, и, кроме одной-единственной купеческой лодки на второй день
пути, нам в дальнейшем никто не встретился. Конечно, время было позднее,
но это полное безлюдье на торговом водном пути угнетало даже самого сэра
Уильяма. Не раз я слышал, как он выражал свои опасения.
   - Я отправился слишком поздно, - говорил он, - они, должно быть,  вы-
копали топор войны.
   И дальнейшее подтвердило его догадки.
   Я не в силах описать, в какой мрак погружена была моя душа в  продол-
жение всего этого путешествия. Я не  охотник  до  необычайного,  зрелище
наступающей зимы на лесных бивуаках так далеко от  дома  угнетало  меня.
как кошмар. Я чувствовал, что мы бросаем безрассудный  вызов  могуществу
господню, и чувство это, которое, смею сказать, рекомендует меня трусом,
стократно усугублялось тайным сознанием того, что мы должны были обнару-
жить. Вдобавок меня крайне тяготила обязанность развлекать сэра Уильяма.
Милорд к этому времени окончательно погрузился в состояние,  граничившее
со столбняком. Он, не отрываясь, вглядывался в  лесную  чащу,  почти  не
спал и говорил за весь день слов двадцать, не больше. То, что  он  гово-
рил, имело смысл, но почти неизменно вращалось  вокруг  той  экспедиции,
которую он высматривал с такой безумной настойчивостью. Часто, и  каждый
раз как новость, он сообщал сэру Уильяму, что у него "брат где-то здесь,
в лесах", и просил, чтобы разведчикам было дано указание  справляться  о
нем. "Я очень жду вестей о брате", - твердил он. А иногда  на  пути  ему
казалось, что он видит челнок впереди на реке или стоянку на  берегу,  и
тогда он проявлял крайнее волнение.
   Сэра Уильяма не могли не удивить такие странности, и наконец он отвел
меня в сторону и поделился со мной своими догадками. Я тронул рукой  го-
лову и покачал ею; меня даже порадовало, что своим свидетельством я  от-
веду угрозу возможного разоблачения
   - Но в таком случае, - воскликнул сэр Уильям, - допустимо  ли  остав-
лять его на свободе?
   - Те, кто знает его ближе уверены, что ему следует потакать.
   - Ну что ж, - сказал сэр Уильям, - конечно, это не мое дело. Но  если
бы я знал это раньше, я ни за что не взял бы вас с собой.
   Наше продвижение в эту дикую страну продолжалось без всяких приключе-
ний около недели. Однажды вечером мы разбили бивуаки в теснине, где река
прорывалась сквозь высокие холмы, поросшие лесом. Костры были  разожжены
на отмели, у самой воды, и, поужинав, мы, как обычно, легли спать.  Ночь
выдалась убийственно холодная: жестокий мороз добирался до меня и сквозь
одеяло; я продрог до костей и не мог заснуть, К рассвету я поднялся и то
сидел у костров, то расхаживал взад и вперед по берегу, чтобы как-нибудь
согреть окоченевшее тело. Наконец заря занялась над заиндевевшим лесом и
холмами, спящие заворошились под грудой одежды, а бурная  река  с  ревом
неслась среди торчавших из воды оледеневших скал. Я  стоял,  озирая  ок-
рестность, весь закутанный в жесткий тяжелый плащ бизоньего меха, воздух
обжигал ноздри, и дыхание выходило паром,  как  вдруг  странный  пронзи-
тельный крик раздался у опушки соседнего леса. Часовые  откликнулись  на
него, спящие мигом вскочили на ноги. Кто-то указал  направление,  другие
вгляделись, и вот на опушке меж двух стволов мы различили человека, исс-
тупленно простирающего к нам руки. Спустя минуту он бегом кинулся к нам,
упал на колени у границы лагеря и разрыдался.
   Это был Джон Маунтен, торговец, который перенес ужасающее  испытание,
и первое его слово, обращенное к нам, как только он обрел дар речи,  был
вопрос, не видали ли мы Секундры Дасса.
   - Кого? - спросил сэр Уильям.
   - Нет, мы его не видели, - сказал я. - А что?
   - Не видели? - сказал Маунтен. - Так, значит, я все-таки был прав.  -
При этом он провел ладонью по лбу. - Но что заставило его вернуться? Что
ему надо там, среди мертвых тел? Черт возьми, тут какая-то тайна!
   Его слова возбудили в нас горячий интерес, но лучше будет, если я из-
ложу все по порядку. Далее вы прочтете рассказ, который  я  составил  по
трем источникам, кое в чем не совсем совпадающим.
   Первый источник - это письменное показание Маунтена, в котором искус-
но затушевана преступная подоплека всего дела.
   Второй - два разговора с Секундрой Дассом и  Третий  -  неоднократные
беседы с Маунтеном, в которых он был со мной совершенно откровенен,  так
как, по правде говоря, считал и меня сообщником.
   Рассказ со слов торговца Маунтена
   Партия, отправившаяся вверх по Гудзону, под объединенным началом  ка-
питана Гарриса и Баллантрэ, состояла из девяти человек, причем среди них
не было ни одного (за исключением Секундры Дасса), который не заслуживал
бы виселицы. Начиная с самого Гарриса, все участники были известны в ко-
лонии как бесшабашные, кровожадные негодяи. Некоторые из них были  заве-
домые пираты и большинство -  контрабандисты,  все  поголовно  гуляки  и
пьяницы. Все они были достойными сообщниками и, не задумываясь, взяли на
себя исполнение этого предательского и злодейского умысла. Судя по расс-
казу, не видно было ни малейшей попытки установить дисциплину  или  выб-
рать предводителя шайки, но Гаррис и четверо других - сам  Маунтен,  два
шотландца, Пинкертон и Хэйсти, и некто Хикс, спившийся сапожник, - сразу
столковались и определили план действий. Они были хорошо снаряжены, а  у
Баллантрэ, в частности, была с собой палатка, что обеспечивало ему  воз-
можность держаться особняком.
   Даже это ничтожное преимущество с самого начала  восстановило  против
него всех прочих. Да и вообще положение его было настолько двусмысленное
(и даже смешное), что все его повелительные повадки и умение очаровывать
ни на кого не действовали. Все, кроме Секундры Дасса, рассматривали  его
как одураченного глупца и намеченную жертву, слепо идущую на смерть. Сам
он, однако, едва ли не считал, что это он задумал и  возглавил  экспеди-
цию, и едва ли не держал себя соответствующим образом, на что люди, пос-
вященные в тайну, только усмехались себе в  кулак.  Я  настолько  привык
представлять себе его высокомерную, повелительную манеру, что,  думая  о
положении, в которое он попал среди этих разбойников, был огорчен за не-
го и даже стыдился. Когда могла возникнуть у него первая догадка, мне не
известно, но возникла она не скоро. И глаза  у  него  раскрылись,  когда
партия ушла далеко в лесные дебри и помощи ждать было неоткуда.
   Произошло это так. Однажды Гаррис и другие уединились в  лесу,  чтобы
посовещаться, как вдруг их внимание привлек шорох в кустах. Они все были
привычны к хитростям индейцев, а Маунтен не только жил и охотился с  ни-
ми, но даже воевал вместе с ними и пользовался  среди  них  почетом.  Он
умел передвигаться по лесу без всякого шума  и  выслеживать  врага,  как
ищейка. И когда возникло подозрение, он был отправлен остальными на раз-
ведку. Он нырнул в заросли и скоро убедился, что по соседству с ним  ос-
торожно, но неумело пробирается сквозь кусты какой-то человек. Проследив
его, он увидел, что это уползает, тревожно оглядываясь,  Секундра  Дасс.
Маунтен не знал, огорчаться ему или радоваться такому открытию, и,  ког-
да, вернувшись, он рассказал об этом, его сообщники точно так же  недоу-
мевали. Правда, сам по себе индиец не был опасен, но, с другой  стороны,
если Секундра Дасс взял на себя труд выслеживать их, то, по-видимому, он
понимал по-английски, а это значило, что весь их разговор известен  Бал-
лантрэ. Одна любопытная деталь: если Секундра Дасс понимал поанглийски и
скрывал это, то Гаррис, в свою очередь, знал несколько наречий Индии, но
так как поведение его в этой части света было не только распутно,  но  и
преступно, он не считал нужным разглашать свое прошлое.  Таким  образом,
каждая сторона имела свои преимущества. Как только выяснены были все эти
обстоятельства, заговорщики вернулись в лагерь, и Гаррис, видя, что  ин-
дус уединился с Баллантрэ, подполз к их палатке,  в  то  время  как  ос-
тальные, покуривая трубки у костра, с нетерпением ждали новостей.  Когда
Гаррис вернулся, лицо у него было мрачное. Он слышал достаточно, для то-
го чтобы подтвердить самые худшие подозрения. Секундра Дасс отлично  по-
нимал по-английски, он уже несколько дней выслеживал и подслушивал их, и
Баллантрэ теперь был полностью посвящен в их замысел. Они с Дассом  уго-
ворились завтра же отстать на очередном волоке и пробираться сквозь  ле-
са, предпочитая голод или встречу с дикими зверями и индейцами  пребыва-
нию среди убийц.
   Что было делать заговорщикам? Некоторые хотели убить Баллантрэ немед-
ленно, но Гаррис возразил, что это будет бесцельное убийство, потому что
вместе с ним умрет и тайна сокровища. Другие высказывались за то,  чтобы
отказаться от всей затеи и плыть обратно в НьюЙорк. Однако приманка  за-
рытых богатств и мысль о долгом пути, который они уже проделали, удержа-
ла большинство от этого решения. Мне кажется, что в  основном  они  были
туповаты. Правда, Гаррис повидал свет, Маунте