ивого, изобретательного ума; в нем было нечто  артистическое:  если  он
задумывал что-либо, это должно было быть выполнено  в  совершенстве,  не
только по результату, но и по способу выполнения, иначе он  считал,  что
потерпел неудачу. Случилось однажды, что, проезжая верхом по  окрестнос-
тям Рима, он наткнулся на заброшенный проселок, который уводил в одно из
болот, окружающих Рим. С одной стороны была древняя римская гробница,  с
другой - покинутый дом, окруженный садом с вечнозелеными деревьями.  До-
рога эта привела его на поляну, покрытую развалинами; посреди ее был на-
сыпной холмик, с одного боку которого зияла  дверь,  а  невдалеке  росла
одинокая карликовая пиния ростом не больше  смородинового  куста.  Место
было уединенное и безлюдное; что-то подсказало графу, что это может пос-
лужить ему на пользу. Он привязал лошадь к пинии, достал свой кремень  и
огниво и вошел в дверь. За ней начинался коридор старой римской  кладки,
который скоро раздваивался. Граф  свернул  вправо  и  ощупью  пробирался
вглубь, пока не наткнулся на перила высотою по грудь, преграждавшие про-
ход.
   Пошарив в темноте ногой, он нащупал облицованный камнем край и  затем
пустоту. С пробудившимся любопытством он собрал вокруг несколько  гнилых
щепок и разжег их. Перед ним был глубокий колодец; без сомнения, кто-ни-
будь из окрестных крестьян раньше пользовался им и загородил его.  Долго
стоял граф, опершись о перила и глядя вниз в колодец. Он был древнеримс-
кой стройки и, как все, что делали римляне, рассчитан на вечное  пользо-
вание; стены его были отвесны и гладки; для человека, упавшего туда,  не
могло быть спасения. "Странно, - думал граф, - меня так влекло сюда. За-
чем? Что мне до этого места? Зачем надо мне было вглядываться в этот ко-
лодец?" Как вдруг ограда подалась под его тяжестью, и он  чуть  было  не
упал вниз. Отпрыгнув назад, он  наступил  на  последние  остатки  своего
костра, костер погас и удушливо задымил. "Что привело меня сюда, к поро-
гу смерти?" - сказал он и задрожал с  головы  до  ног.  Потом  внезапная
мысль промелькнула у него. На четвереньках он подобрался к краю  колодца
и нащупал ограду. Она держалась на двух стойках и  отломилась  только  с
одной стороны. Граф приложил перила к стойке, так что  они  стали  снова
смертельной ловушкой для первого же пришельца, и выбрался на волю, шата-
ясь как больной.
   На другой день на верховой прогулке по Корсо он намеренно напустил на
себя вид крайней озабоченности. Его спутник, барон, осведомился  (как  и
предполагалось) о причине этого.  Граф  сначала  отнекивался,  но  потом
признал, что покой его был нарушен странным сном.  Это  было  сделано  в
расчете заинтриговать барона, который был суеверен,  но  именно  поэтому
высмеивал суеверных. Так и тут - последовали насмешки, в ответ на  кото-
рые граф, как бы выйдя из себя, одернул своего друга, предупреждая,  что
именно его он видел во сне. Вы достаточно  знаете  человеческую  породу,
мой любезный Маккеллар, чтобы догадаться о последующем:  конечно,  барон
не успокоился, пока ему не рассказали сон. Граф, уверенный, что барон не
отстанет, отговаривался, пока любопытство того не дошло  до  предела,  а
потом с хорошо разыгранной неохотой поддался на  уговоры.  "Предупреждаю
вас, - сказал он, - что это приведет к беде. Я предчувствую это. Но  так
как иначе ни вам, ни мне не будет покоя, - хорошо, пусть вина  падет  на
вашу голову! Вот что я видел во сне: я видел вас на верховой прогулке, -
где, не знаю, но, должно быть, в окрестностях Рима, потому что  по  одну
руку у вас была старинная гробница, а по другую -  сад  с  вечнозелеными
деревьями. Мне снилось, что я в страхе кричу и кричу  вам,  умоляя  вер-
нуться. Не знаю, слышите вы меня или нет, но вы упорно продолжаете  свой
путь. Дорога приводит вас в пустынное место, где между развалинами зияет
дверь, ведущая внутрь насыпного холмика, и возле двери - какая-то  ублю-
дочная пиния. Вы слезаете с седла (а я все  кричу,  предостерегая  вас),
привязываете лошадь к пинии и решительно входите в дверь. Внутри  темно,
но во сне я" вижу вас и умоляю вернуться. Но вы ощупью идете вдоль  пра-
вой стены и сворачиваете в проход направо, который приводит в  небольшую
пещеру с колодцем, огражденным перилами. Тут - сам не знаю почему - тре-
вога моя еще возрастает, я до хрипоты  выкрикиваю  вам  предостережения,
кричу, что поздно, что надо сейчас же выбираться  из  этого  преддверья.
Именно это слово применил я в моем сне, и тогда, как мне  казалось,  оно
имело определенное значение, но теперь, наяву, я, по правде  говоря,  не
знаю, что оно значит. На все мои страхи вы  не  обращаете  ни  малейшего
внимания, опираетесь на перила и вглядываетесь в воду. И потом вам  отк-
рылось что-то - что именно, я так и не узнал, но порожденный  этим  ужас
пробудил меня, и я проснулся, весь дрожа и рыдая. А в заключение, - про-
должал граф, - скажу, что я очень благодарен вам за вашу  настойчивость.
Этот кошмар давил меня неотступно; тогда как теперь, когда я выразил его
в обычных словах при  дневном  свете,  он  представляется  мне  незначи-
тельным". "Ну, не знаю, - сказал  барон,  -  здесь  что-то  кажется  мне
странным. Так вы говорите, что мне  что-то  открылось?  Странный,  очень
странный сон. Я позабавлю им своих друзей". "Вовсе не нахожу его  забав-
ным, - возразил граф. - Во мне он вызывает отвращение. Лучше постараемся
его позабыть". "Ну что ж, - сказал барон, - позабудем". И на самом деле,
они больше не вспоминали про этот сон. Через несколько дней граф предло-
жил прогуляться верхом, на что барон (они с каждым днем  сближались  все
больше) охотно согласился. На обратном пути в Рим граф незаметно свернул
на незнакомую дорогу. Вдруг он сдержал коня,  всплеснул  руками,  закрыл
ими глаза и громко вскрикнул. Когда он отнял руки от лица, он был  смер-
тельно бледен (надо сказать, что граф был превосходный актер). Он  прис-
тально посмотрел на барона. "Что с вами? - вскричал тот.  -  Что  случи-
лось?" "Ничего! - воскликнул граф. - Ровно  ничего.  Какой-то  припадок.
Поедемте скорее в Рим". Но барон огляделся, и вот по левую сторону доро-
ги он увидел пыльный проселок, и по одну сторону его -  гробницу,  а  по
другую - сад с вечнозелеными деревьями. "Хорошо, - сказал он изменившим-
ся голосом. - Скорее поедем домой. Я боюсь, что вам  плохо".  "Да,  ради
бога, скорее в Рим, и я сразу лягу в постель!"  -  вскричал  граф,  весь
дрожа. Они доехали домой, не обменявшись ни словом; граф сейчас же лег в
постель, и всем его светским знакомым в тот же вечер стало известно, что
его треплет лихорадка. На другой день лошадь барона нашли привязанной  к
пинии, но сам он бесследно  исчез...  Так  как  вы  считаете,  было  это
убийством? - внезапно прервал Баллантрэ свой рассказ.
   - А вы уверены, что он был граф? - спросил я.
   - Да нет, насчет титула я не уверен, но он был родовитый дворянин,  и
господь да избавит вас, Маккеллар, от такого врага!
   Последние слова он произнес, улыбаясь мне откудато сверху, в  следую-
щую минуту он был у меня под ногами. Я внимательно, как дитя, следил  за
его перемещениями; от них голова моя кружилась, и в ней становилось пус-
то, и говорил я как во сне.
   - Он ненавидел барона лютой ненавистью? - спросил я.
   - Его прямо-таки мутило, когда тот подходил к нему,  -  отвечал  Бал-
лантрэ.
   - Вот именно это и я чувствовал, - сказал я.
   - В самом деле! - воскликнул Баллантрэ. - Вот так новости! А  скажите
- впрочем, может быть, это излишнее самомнение, - не я ли  был  причиной
этих желудочных пертурбаций?
   Он способен был принимать изысканные позы, даже красуясь только пере-
до мной, тем более если эти позы могли быть рискованны. Так и сейчас  он
сидел, перекинув ногу на ногу, скрестив руки, приноравливаясь к качке, с
легкостью сохраняя равновесие, которое даже  перышко  могло  непоправимо
нарушить. И вдруг передо мною опять возник образ милорда за  столом,  со
склоненной на руки головой; но только теперь, когда  он  поднял  голову,
лицо его выражало упрек. Слова из моей молитвы - я был бы достойнее  на-
зываться человеком, если бы поразил этого негодяя, -  мелькнули  в  моей
памяти. Я напряг всю свою энергию и, когда корабль качнуло в сторону мо-
его врага, быстро толкнул его ногой. Но небу угодно было, чтобы вина мо-
его преступления не усугублялась его успехом.
   То ли моя неуверенность, то ли его невероятное проворство, но  только
он увернулся от удара, вскочил на ноги и схватился за канат.
   Не знаю, сколько времени прошло в молчании: я попрежнему лежал на па-
лубе, охваченный страхом, раскаянием и стыдом; он стоял, не отпуская ка-
ната, и, опершись спиной о фальшборт, глядел на меня со  странным,  сме-
шанным выражением; наконец он заговорил.
   - Маккеллар, - сказал он, - я не упрекаю вас, я предлагаю вам  согла-
шение. Вы, со своей стороны, едва ли хотите, чтобы этот случай стал дос-
тоянием гласности, я, со своей стороны, должен признаться,  что  мне  не
улыбается жить, постоянно ожидая, что на мою жизнь покусится человек,  с
которым я сижу за одним столом. Обещайте мне... Но нет, - внезапно прер-
вал он, - вы еще недостаточно оправились от потрясения; еще, чего добро-
го, подумаете, что я воспользовался вашей слабостью; я не хочу оставлять
никаких лазеек для казуистики, этой бесчестности совестливых. Я дам  вам
время на размышления.
   С этими словами он, скользнув, словно белка, по уходящей  из-под  ног
палубе, нырнул в каюту. Примерно через полчаса он вернулся и застал меня
все в том же положении.
   - Ну, а теперь, - сказал он, - дадите ли вы мне слово. Как христианин
и верный слуга моего брата, что мне не придется больше  опасаться  ваших
покушений?
   - Даю слово! - сказал я.
   - Скрепим его рукопожатием, - предложил он.
   - Вы вправе ставить условия, - ответил я, и мы пожали друг другу  ру-
ку.
   Он сейчас же уселся на прежнее место и в той же рискованной позе.
   - Держитесь, - вскричал я, прикрывая глаза, - я не могу видеть вас  в
этом положении! Первый внезапный крен может сбросить вас в море!
   - Вы в высшей степени непоследовательны, - ответил он,  улыбаясь,  но
выполнил мою просьбу. - И все-таки вы, Маккеллар, да будет вам известно,
высоко поднялись в моем мнении. Вы думаете, я не умею  ценить  верность?
Но почему же, по-вашему, вожу я с собою по свету Секундру Дасса? Потому,
что он готов в любую минуту умереть или убить ради меня. И я его за  это
люблю. Вы можете считать это странным, но я еще больше  ценю  вас  после
вашей сегодняшней выходки. Я думал, что вы раб Десяти заповедей [46], но
это, по счастью, не так! - воскликнул он. - И старушенция,  оказывается,
не вовсе беззуба! Что нисколько не меняет того обстоятельства, - продол-
жал он, снова улыбаясь, - что вы хорошо сделали,  дав  обещание,  потому
что сомневаюсь, чтобы вы преуспели в вашем новом амплуа.
   - Полагаю, - сказал я, - что мне надлежит просить прощения  у  вас  и
молить бога простить мне мои прегрешения. Как бы то ни было, я дал  сло-
во, которому буду верен; но когда я думаю о тех, кого вы  преследуете...
- И я умолк.
   - Странная вещь - жизнь, - сказал он, - и странное племя - род  людс-
кой. Вы внушили себе, что любите моего брата. Но  это  просто  привычка,
уверяю вас. Напрягите вашу память, и вы убедитесь, что, впервые попав  в
Дэррисдир, вы нашли его тупым, заурядным юношей. Он и сейчас по-прежнему
туп и зауряден, хотя и не так молод. Если бы вы тогда  повстречались  со
мной, вы бы теперь были таким же ярым моим сторонником.
   - Я не сказал бы, что вы заурядный человек, мистер Балли,  -  заметил
я, - но сейчас вы не проявили остроты ума. Вы только что  положились  на
мое слово. А это ведь то же, что моя  совесть,  которая  восстанавливает
меня против вас, и я отвращаю от вас свой взор, как от сильного света.
   - Ведь я говорю не о том, - сказал он. - Я говорю,  что  если  бы  вы
встретили меня молодым... Поверьте, что не всегда я был таким, как  сей-
час, и (повстречай я друга такого, как вы) вовсе не  обязательно  должен
был стать таким.
   - Полно, мистер Балли, - сказал я, - вы бы насмеялись надо мной,  вас
не хватило бы и на десять минут вежливого разговора со скучным квакером.
   Но он крепко уселся на нового конька самооправдания, с  которого  уже
не слезал, докучая мне до самого конца путешествия. Без сомнения, раньше
он находил удовольствие в том, чтобы рисовать себя в неоправданно черных
тонах, и хвастался своей порочностью, выставляя ее напоказ,  как  своего
рода герб. У него хватало последовательности не отказываться ни от одно-
го из своих прошлых признаний.
   - Но теперь, когда я убедился, что вы настоящий  человек,  -  говорил
он, - теперь я попытаюсь вам кое-что объяснить. Уверяю вас, что я так же
человечен и наделен не меньшими добродетелями, чем мои ближние.
   Он, повторяю, докучал мне, и в ответ  я  твердил  все  то  же,  -  по
меньшей мере двадцать раз я говорил ему:
   - Откажитесь от ваших замыслов и возвращайтесь со мной  в  Дэррисдир,
тогда я вам поверю.
   На это он только качал головой.
   - Ах, Маккеллар, доживи вы хоть до тысячи лет, вы никогда не  поймете
меня. Теперь, когда битва в разгаре, час колебаний прошел, а час  пощады
еще не наступил. Началось все это еще двадцать лет назад, когда мы кину-
ли жребий в зале Дэррисдира. Были у каждого из нас победы  и  поражения,
но ни один из нас и не подумал уступить. А что касается меня, когда пер-
чатка моя брошена, с ней вместе я ставлю и жизнь и честь.
   - А, подите вы с вашей честью! - восклицал я. - И с вашего позволения
осмелюсь сказать вам, что все эти ваши  воинственные  сравнения  слишком
напыщенны для такого простого дела. Вам нужен презренный  металл  -  вот
смысл и корень спора. А средства, которые вы пускаете в ход!  Повергнуть
в горе семью, которая вам никогда не  причиняла  зла,  развратить,  если
удастся, племянника, разбить сердце вашего единственного  брата!  Граби-
тель на большой дороге, который гнусным кистенем убивает старуху в вяза-
ном чепчике за шиллинг и за понюшку табака, - вот вы кто, а вовсе не во-
ин, заботящийся о своей чести!
   Когда я в таких (или сходных) выражениях обличал его, он только  улы-
бался и вздыхал, как человек, которого не  понимают.  Однажды,  помнится
мне, он стал защищаться более вразумительно и привел софистические дово-
ды, которые стоит повторить, чтобы яснее понятен был его характер.
   - Вы слишком невоенный человек и воображаете, что война - это  сплош-
ные барабаны и знамена, - сказал он. - Война (как очень разумно  опреде-
лили ее древние) - это "ultima ratio" [47]. Когда мы неумолимо пользуем-
ся своими преимуществами, - мы воюем. Вот, например, вы,  Маккеллар,  вы
яростный вояка в своей конторе в Дэррисдире...  или,  может,  арендаторы
возводят на вас напраслину?
   - Я не задумываюсь над тем, что есть война и что не есть война, - от-
ветил я. - Но вы докучаете мне вашими притязаниями на уважение. Ваш брат
хороший человек, а вы плохой, вот и все.
   - Будь я Александром Македонским... - начал он.
   - Вот так все мы обманываем себя! - закричал я. - Будь я самим  апос-
толом Павлом, я все равно проделал бы тот же торный  путь,  которому  вы
были свидетелем.
   - А я говорю вам, - прервал он меня, - что, будь  я  самым  захудалым
вождем клана горцев, будь я последним царьком племени голых негров в ле-
сах Африки, мой народ обожал бы меня. Я плохой человек - не отрицаю.  Но
я рожден быть добрым тираном. Спросите Секундру Дасса,  он  скажет  вам,
что я обращаюсь с ним, как с сыном. Свяжите свою судьбу с моей,  станьте
моим рабом, моей собственностью, существом мне  подвластным,  как  подв-
ластны мне мое тело и мой разум, - и вы не увидите больше  того  темного
лика, который я обращаю к миру в гневе своем. Мне надо все  или  ничего.
Но тому, кто отдаст мне все, я возвращаю с лихвою.  У  меня  королевская
натура, в этом-то и беда моя!
   - Положим, до сих пор это было бедою для других! - заметил я. -  Что,
как видно, служит неотъемлемым признаком королевского величия.
   - Ерунда! - закричал он. - Даже сейчас, уверяю вас, я пощадил бы  эту
семью, в чьей судьбе вы принимаете такое участие.  Да,  даже  теперь,  я
завтра же предоставил бы их ничтожному их благополучию и  скрылся  бы  в
той толпе убийц и шулеров, которую мы называем светом. Я сделал  бы  это
завтра же! - продолжал он. - Только, только...
   - Что только? - спросил я.
   - Только они должны просить меня об этом на коленях. И всенародно,  -
добавил он, усмехаясь. - В самом деле, Маккеллар, не знаю,  найдется  ли
зала, достаточно большая для свершения этой церемонии.
   - Тщеславие, тщеславие! - проворчал я. - Подумать только,  что  такая
сильная страсть, пускай ко злу, но подчинена тому  же  чувству,  которое
заставляет жеманницу кокетничать со своим отражением в зеркале.
   - Ну, все может быть освещено с разных сторон: словами, которые преу-
величивают, и словами, которые преуменьшают; этак вы меня ни  в  чем  не
убедите. Вы давеча сказали, что я полагался на вашу  совесть.  Так  вот,
будь я склонен - к уничижению, я мог бы сказать, что рассчитывал на ваше
тщеславие. Вы хвалитесь, что вы "un homme de parole" [48], -  я  горжусь
тем, что не признаю себя побежденным. Называйте это тщеславием, доброде-
телью, величием души - что значат слова? Но признайте в нас общую черту:
оба мы люди идеи.
   Как можно судить по таким откровенным беседам, по той терпимости, ко-
торая была обоими проявлена, мы были теперь в  превосходных  отношениях.
На этот раз дело было серьезное. Если не  считать  препирательств,  суть
которых я пытался здесь воспроизвести, между нами воцарилось  не  просто
взаимное уважение, но, смею сказать, даже некоторая приязнь. Когда я за-
болел (а случилось это вскоре после большого шторма), он сидел возле мо-
ей койки и развлекал меня разговорами, лечил меня какими-то превосходны-
ми лекарствами, которые я принимал без всякого опасения. Он сам это  от-
метил.
   - Вот видите, - говорил он. - Вы начинаете лучше узнавать  меня.  Еще
совсем недавно на этом суденышке, где никто, кроме меня, не имеет ни ма-
лейшего понятия о медицине, вы заподозрили бы меня в том, что я злоумыш-
ляю на вашу жизнь. И заметьте, я стал относиться к вам с большим  почте-
нием именно после того, как убедился, что вы готовы отнять у меня жизнь.
Ну, скажите, неужели это говорит о мелочности ума?
   Что мне было отвечать? Я верил в искренность его намерений по отноше-
нию ко мне самому; может быть, я, был жертвой его притворства, но я  ве-
рил (и посейчас верю), что он относился ко мне с искренним  расположени-
ем. Странно и прискорбно, но как только произошла в  нем  эта  перемена,
враждебность моя ослабела и преследовавший меня горестный образ  милорда
совершенно изгладился у меня из памяти. И, может быть, основательна была
последняя похвальба, с какой обратился ко мне  Баллантрэ  второго  июля,
когда наше долгое странствование уже приближалось к концу и мы  спокойно
входили в большую бухту Нью-Йорка, задыхаясь от нестерпимой жары,  кото-
рую внезапно сменил невиданной силы ливень. Я стоял на корме,  разгляды-
вая приближавшиеся зеленые берега и видневшиеся кое-где дымки небольшого
городка - цели нашего путешествия. И так как я уже  обдумывал,  как  мне
похитрее обойти нашего недруга, я не без замешательства увидел,  что  он
подходит ко мне с радушно протянутой рукой.
   - Я хочу попрощаться с вами, - сказал он, - и навсегда.  Вы  попадете
опять в круг моих врагов, и сразу оживут все ваши предубеждения. Я всег-
да без промаха очаровывал всех, кого хотел: даже вы, мой добрый  друг  -
позвольте мне раз в жизни назвать вас так, - даже вы уносите в душе сов-
сем другое обо мне впечатление, и вы никогда не забудете  о  нем.  Путе-
шествие было слишком кратковременным, а не то впечатление  было  бы  еще
глубже. Но теперь всему этому пришел конец, и мы снова враги. Судите  по
нашему краткому перемирию,