мне время, я мог бы списаться... -  начал
я.
   - И каков был бы ответ лорда Дэррисдира?
   - Да, - сказал я. - Вот в том-то и дело.
   - Так насколько же проще мне отправиться самому! - сказал он. - И все
это напрасная трата слов. Завтра в семь утра карета  будет  у  подъезда.
Потому что я выхожу в парадную дверь, Маккеллар, я не крадусь тайком  по
тропинкам, чтобы сесть в карету на дороге, ну, скажем, у Орлиного  боло-
та.
   Я все еще не мог собраться с мыслями.
   - Вы позволите мне остановиться на четверть  часа  в  Сент-Брайде?  -
сказал я. - Мне необходимо переговорить с Карлайлем.
   - Хоть на час, если вам это угодно. Я не скрою, что  деньги,  которые
вы заплатите за место в карете, мне очень нужны. А ведь вы могли бы даже
опередить меня в Глазго, наняв верховую лошадь.
   - Да! - вздохнул я. - Никогда не думал, что придется покинуть  старую
Шотландию!
   - Это вас немножко расшевелит, - сказал он.
   - Это будет злосчастное путешествие, - заметил я. - Особенно для вас,
сэр. Мое сердце говорит мне об этом. И одно ясно: начинается оно с  пло-
хого предвестия.
   - Ну, если уж вы взялись вещать, - сказал он, -  то  прислушайтесь-ка
повнимательней.
   Как раз в эту минуту налетел жестокий шквал с Солуэя и дождь  забара-
банил по стеклам.
   - Ты знаешь, что все это значит,  кудесник?  -  спросил  он,  по-шот-
ландски выговаривая слова. - Это значит, что известного  вам  Маккеллара
здорово укачает.
   Добравшись до своей комнаты, я сидел в горестном смятении,  прислуши-
ваясь к реву бури, которая с особенной яростью налетала  именно  с  этой
стороны. Гнетущее уныние, ведьмовские завывания ветра в башенках,  неис-
товые шквалы, от которых, казалось, дрожали толстые каменные стены дома,
- все это не давало мне спать. Я сидел с зажженной свечой, вглядываясь в
черные стекла окна, через которое вот-вот грозила ворваться буря,  и  на
этом пустом квадрате я видел то, что нас ожидало и от чего волосы у меня
вставали дыбом. Ребенок развращен, семья развалена,  мой  хозяин  мертв,
или хуже чем мертв, моя хозяйка повергнута в отчаяние  -  все  это  ярко
представлялось мне в черноте окна, и взвизги ветра точно насмехались над
моей беспомощностью.
 
 
   ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
   ПУТЕШЕСТВИЕ МИСТЕРА МАККЕЛЛАРА С ВЛАДЕТЕЛЕМ БАЛЛАНТРЭ
 
   Заказанная карета подкатила к крыльцу в Густом  оседающем  тумане.  В
молчании мы покинули Дэррисдир: дом стоял со струящимися  водостоками  и
закрытыми ставнями - дом печали и запустения. Я заметил,  что  Баллантрэ
высунулся в окно и глядел назад, на эти мокрые  стены  и  мерцающую  под
дождем крышу, до тех пор, пока их совсем не скрыл  туман.  Мне  кажется,
что вполне понятная грусть охватила и его при этом прощании. Или это бы-
ло предвидение конца? Во всяком  случае,  поднимаясь  от  Дэррисдира  по
длинному склону и шагая рядом со мной по лужам, он начал сперва  насвис-
тывать, а потом напевать одну из самых печальных  песен  наших  краев  -
"Скиталец Вилли", которая всегда вызывала слезы у слушателей в харчевне.
   Слов песни, которую он пел, я никогда не слышал, ни до того, ни  пос-
ле, но некоторые строки, особенно напоминавшие о нашем  положении,  нав-
сегда запечатлелись в моей памяти. Одна строфа начиналась так:
   Дом этот - наш дом был, полон милых сердцу.
   Дом этот - наш дом был, детских лет приют.
   А кончалась примерно так:
   И теперь средь вересков ветхою руиной
   Он стоит, заброшенный, обомшелый дом.
   Позаброшен дом наш, пуст он и покинут
   Смелыми и верными, выросшими в нем.
   Я не судья поэтическим достоинствам этих стихов, они для меня связаны
с меланхолией окружавшей меня обстановки и были мастерски пропеты  (или,
вернее, "сказаны") в самый подходящий момент. Он  посмотрел  на  меня  и
увидел слезы на моих глазах.
   - Эх, Маккеллар, - вздохнул он. - Неужели вы думаете, что и у меня не
бывает минут сожаления?
   - Я думаю, что вы не могли бы стать таким плохим человеком, -  сказал
я, - если бы в вас не были заложены все возможности быть хорошим.
   - В том-то и дело, что не все, - заметил он, - далеко не все. В  этом
вы ошибаетесь. Я болен тем, что ничего не хочу, мой дорогой проповедник.
   И все же мне показалось, что он вздохнул, снова усаживаясь в карету.
   Весь день мы ехали сквозь ненастье; кругом нас обволакивал  туман,  и
небо без перерыва кропило мне голову. Дорога  пролегала  по  пустошам  и
холмам, где не слышно было ни звука, кроме плача какой-то птицы в мокром
вереске и рокота вздувшихся ручьев. Времена ми я забывался, и сейчас  же
меня охватывал отврати тельный и зловещий кошмар, от которого я  пробуж-
дался весь в поту и задыхаясь. Временами на крутом подъеме, когда лошади
тащились шагом, до меня доносились голоса из кареты. Разговор шел на том
экзотическом языке, который для меня был не более внятен, чем птичий ще-
бет. Временами, когда подъем затягивался, Баллантрэ выходил из кареты  и
шагал рядом со мною, чаще всего не произнося ни слова. И  все  время,  в
забытьи или бодрствуя, я не мог отогнать от себя черную тень надвигающе-
гося бедствия. Все те же картины вставали передо мной, только теперь они
рисовались на придорожном тумане. Одна в особенности преследовала меня с
осязательностью действительно происходящего. Я видел милорда,  сидевшего
за столом в маленькой комнате; сначала склоненная голова его была  спря-
тана в руках, потом он медленно поднимал голову и повертывал ко мне  ли-
цо, выражавшее полную безнадежность и отчаяние. Впервые я увидел  это  в
черном оконном стекле в последнюю нашу  ночь  в  Дэррисдире,  потом  это
преследовало меня почти во все время нашего путешествия, - и не как  бо-
лезненная галлюцинация, потому что я дожил до преклонных лет, не утратив
здравого рассудка; не было это (как мне сначала показалось)  и  небесным
знамением, предрекавшим будущее, потому что среди всех прочих  бедствий,
- а их я увидел немало, - именно этого мне не суждено было увидеть.
   Решено было, что мы не будем прерывать пути и ночью, и, странное  де-
ло, с наступлением темноты я несколько приободрился. Яркие фонари, дале-
ко пронизывающие туман, и дымящиеся спины лошадей, и  мотающаяся  фигура
форейтора - все это представляло для меня зрелище  более  отрадное,  чем
дневная мгла. Или же просто ум мой устал мучиться. Во всяком  случае,  я
провел без сна несколько часов в относительном спокойствии, хотя телесно
и страдал от дождя и усталости, и наконец забылся крепким сном без  сно-
видений. Но, должно быть, мысли мои не покидали меня и во сне и  направ-
лены они были все на то же. Я проснулся внезапно и поймал себя  на  том,
что твержу себе:
   "Дом этот - наш дом был, детских лет приют", - и тут только я увидел,
насколько соответствуют слова песни отвратительной цели, с  которой  за-
мыслил Баллантрэ свое путешествие.
   Вскоре после этого мы прибыли в Глазго, где позавтракали в харчевне и
где (по дьявольскому соизволению) нашли корабль, готовившийся  к  отплы-
тию. Корабль назывался  "Несравненный"  -  старое  судно,  весьма  соот-
ветствовавшее своему имени. Судя по всему, это, должно  быть,  было  его
последнее плавание. На пристанях люди покачивали головой, и даже от слу-
чайных прохожих на улицах я  получил  несколько  предостережений:  судно
прогнило, как выдержанный сыр, перегружено и неминуемо погибнет, попав в
шторм. Этим, очевидно, и объяснялось то, что мы были единственными  пас-
сажирами. Капитан Макмэртри  был  неразговорчивый,  угрюмый  человек,  с
гэльским выговором, его помощники -  невежественные,  грубые  моряки  из
простых матросов, Так что Баллантрэ и я должны были сами развлекать  се-
бя, как умели.
   Начиная с самого устья Клайда, "Несравненному" сопутствовал благопри-
ятный ветер, и почти целую неделю  мы  наслаждались  хорошей  погодой  и
быстрым продвижением вперед. Оказалось (к моему собственному изумлению),
что я прирожденный моряк, по крайней мере в отношении  морской  болезни,
но обычное мое спокойное состояние духа было поколеблено. То ли от  пос-
тоянной качки, то ли от недостатка движения и от солонины, то ли от все-
го, вместе взятого, но только я был крайне удручен и болезненно  раздра-
жителен. Этому способствовала и цель моего пребывания  на  корабле;  бо-
лезнь моя (какова бы она ни была) проистекала из окружающего, и  если  в
этом неповинен был корабль, то, значит, повинен был Баллантрэ. Ненависть
и страх - плохие товарищи в пути. К стыду своему, я  должен  признаться,
что и раньше испытывал эти чувства - засыпал с ними и пробуждался, ел  и
пил вместе с ними к все же никогда ни до, ни после того  не  был  я  так
глубоко отравлен ими и душевно и телесно, как на борту  "Несравненного".
Я должен признать, что враг мой по давал мне пример терпимости. В  самые
тягостные дни он проявлял приветливое и веселое расположение  и  занимал
меня разговорами, пока я мог это выдерживать, а когда я решительно  отк-
лонял его авансы, он располагался читать на палубе. Он взял с  собою  на
корабль знаменитое сочинение мистера Ричардсона [44] "Кларисса" и  среди
прочих знаков внимания читал мне вслух отрывки из этой книги, причем да-
же профессиональный оратор не мог бы с большей силой передать патетичес-
кие ее места. Я, в свою очередь, читал ему избранные  места  из  библии,
книги, из которой состояла вся моя библиотека. Для меня в ней многое бы-
ло ново, потому что (к стыду своему) я до того - как, впрочем, и до сего
дня - непростительно пренебрегал своими религиозными обязанностями.  Он,
как глубокий ценитель, отдавал должное высоким достоинствам книги. Иног-
да, взяв ее у меня из рук, он уверенно находил  нужную  ему  страницу  и
своей декламацией сразу же затмевал мое скромное  чтение.  Но,  странное
дело, он не делал для себя никаких выводов из прочитанного, оно проходи-
ло высоко над его головой, как летняя гроза: Ловлас и Кларисса,  рассказ
о великодушии Давида и покаянные его псалмы,  величавые  страницы  книги
Иова и трогательная поэзия Исайи - все это для него было лишь  развлече-
нием, как пиликанье скрипки в придорожной харчевне. Эта внешняя утончен-
ность и внутренняя тупость восстановили меня против него. Это  была  все
та же бесстыдная грубость, которая, как я знал, скрывалась за лоском его
изысканных манер. Часто его нравственное уродство вызывало у меня  край-
нее отвращение, а иногда я прямо шарахался от него, как от  злого  духа.
Бывали минуты, когда он казался мне просто картонным манекеном, - доста-
точно ударить кулаком по его маске - и за нею окажется пустота.  И  этот
ужас (как мне кажется, вовсе не напрасный)  еще  увеличивал  отвращение,
которое он во мне вызывал; когда он входил, я весь содрогался, временами
мне хотелось кричать, и случалось, что я готов был ударить его. Это сос-
тояние, конечно, еще усугублялось стыдом за то, что в  последние  дни  в
Дэррисдире я позволил себе так в нем обманываться.  Если  бы  кто-нибудь
сказал мне, что я способен опять поддаться его чарам,  я  рассмеялся  бы
такому человеку прямо в лицо.
   Возможно, что он не замечал этого лихорадочного моего  отвращения,  а
впрочем, едва ли, - он был слишком понятлив; вернее, длительный и вынуж-
денный, досуг вызвал у него такую потребность в обществе,  что  он  ради
этого готов был закрывать глаза на мою явную неприязнь.  К  тому  же  он
настолько упивался своим голосом, так любил себя во всех своих  проявле-
ниях, что это почти граничило с глупостью, нередкой спутницей порока.  В
тех случаях, когда я оказывался  неприступен,  он  затевал  нескончаемые
разговоры со шкипером, хотя тот явно выказывал досаду, переминаясь с но-
ги на ногу и отвечая только отрывистым ворчаньем.
   По прошествии первой недели мы попали в полосу встречных ветров и не-
погоды. Море разбушевалось. "Несравненный", ветхий и перегруженный,  но-
сился по волнам, как щепка, так что шкипер дрожал за свои мачты, а я  за
свою жизнь. Мы нисколько не продвигались вперед. На  корабле  воцарилось
уныние. Матросы, помощники, капитан - все с утра до  вечера  придирались
друг к другу. Воркотня и брань, с одной стороны, и  удары  -  с  другой,
стали повседневным явлением. Бывали случаи, когда  команда  вся  целиком
отказывалась выполнять свой долг, и мы в кают-компании из страха  мятежа
дважды приводили оружие в боевую готовность, что для  меня  было  первым
случаем обращения с пистолетом.
   К довершению всех зол нас захватил шторм, и мы уже предполагали,  что
судно не выдержит. Я просидел в каюте с  полудня  до  заката  следующего
дня; Баллантрэ привязал себя ремнями к чему-то  на  палубе,  а  Секундра
проглотил какое-то снадобье и лежал недвижимый и бездыханный, - так  что
все это время я, можно сказать, провел в совершенном одиночестве. Внача-
ле я был напуган до бесчувствия, до  беспамятства,  словно  оледенел  от
страха. Затем для меня забрезжил луч утешения. Ведь если  "Несравненный"
потонет, вместе с ним пойдет ко дну существо, внушавшее всем  нам  такой
страх и ненависть; не будет больше владетеля Баллантрэ, рыбы станут  иг-
рать меж ребер его скелета; все козни его окончатся ничем, его  безобид-
ные враги обретут наконец покой. Сначала, как  я  сказал,  то  был  лишь
проблеск утешения, но скоро мысль эта озарила все как  солнце.  Мысль  о
смерти этого человека, о том, что он  освободит  от  своего  присутствия
мир, который для стольких отравлял самим своим  существованием,  всецело
завладела моим мозгом. Я всячески лелеял ее и находил все  более  прият-
ной. Я представлял себе, как волны захлестнут судно, как они ворвутся  в
каюту, короткий миг агонии в одиночестве, в моем заточении. Я  перебирал
все эти ужасы, можно сказать, почти с удовольствием, я  чувствовал,  что
могу вынести все это и даже больше, только бы  "Несравненный",  погибая,
унес с собою и врага моего бедного господина.
   К полудню второго дня завывание ветра ослабело; корабль уже больше не
кренился так ужасно, и для меня стало очевидно,  что  буря  стихает.  Да
простит мне бог, но лично я был этим огорчен.  В  эгоистичном  увлечении
всеобъемлющей неотвязной ненавистью я забывал о существовании  безвинной
команды и думал только о себе и своем враге. Сам я был уже  стариком,  я
никогда не был молод, я не рожден был для мирских  наслаждений,  у  меня
было мало привязанностей, и для меня не составляло никакой разницы, уто-
нуть ли мне где-то в просторах Атлантики, или же протянуть еще несколько
лет, чтобы умереть не менее тягостно на какой-нибудь больничной койке. Я
пал на колени, крепко держась за ларь, чтобы не мотаться по всей  ходив-
шей ходуном каюте, и возвысил свой голос посреди рева утихающего шторма,
нечестиво призывая к себе смерть.
   - Боже! - кричал я. - Я был бы достойнее называться  человеком,  если
бы пошел и поразил этого негодяя, но ты еще в материнском  чреве  сделал
меня трусом. О господи! Ты создал меня таким, ты знаешь мою слабость, ты
знаешь, что любой облик смерти заставляет меня  дрожать  от  страха.  Но
внемли мне! Вот перед тобою раб твой, и человеческая слабость его отбро-
шена. Прими мою жизнь за жизнь этого создания, возьми к себе нас  обоих,
возьми обоих и пощади безвинного!
   Я молился этими или еще более кощунственными  словами,  пересыпая  их
нечестивыми возгласами, в которых изливал свою скорбь и отчаяние. Бог во
благости своей не внял моей мольбе, и я все  еще  погружен  был  в  свои
предсмертные моления, когда кто-то откинул с люка брезент  и  впустил  в
каюту яркий поток солнечного света. Я в смущении вскочил  на  ноги  и  с
изумлением заметил, что весь дрожу и шатаюсь,  словно  меня  только  что
сняли с дыбы. Секундра Дасс, у которого прекратилось действие  его  сна-
добья, стоял в углу, дико уставившись на меня, а через открытый люк  ка-
питан благодарил меня за мою молитву.
   - Это вы спасли судно, мистер Маккеллар, - говорил он. - Никакое наше
искусство не могло бы удержать его на поверхности. Поистине - "коль град
господь не сохранит, стоять на страже втуне"!
   Я был пристыжен заблуждением капитана, пристыжен изумлением  и  стра-
хом, с которыми глядел на меня индус, и униженными знаками почтения, ко-
торые он затем принялся мне оказывать. Теперь-то я знаю, что он,  должно
быть, подслушал и понял странный характер моих молений. Без сомнения, он
сейчас же довел это до сведения своего хозяина, и сейчас, оглядываясь на
прошлое, я лучше могу понять то, что тогда меня  так  озадачило,  -  эти
странные и (могу сказать) одобрительные усмешки, которыми удостаивал ме-
ня Баллантрэ. Точно так же могу я теперь понять и слова, которые  в  тот
вечер обронил он в разговоре со мной. Торжественно подняв руку и  улыба-
ясь, он сказал:
   - Ах, Маккеллар, не каждый на самом деле такой трус, каким себя  счи-
тает... и не такой хороший христианин!
   Он и не подозревал, насколько он в этом прав. Потому что  мысль,  за-
павшая мне в грозный час бури, не оставляла меня,  а  непрошеные  слова,
которые ворвались в мои молитвы, продолжали звучать в моих ушах. И прис-
корбные последствия этого я должен чистосердечно рассказать, потому  что
не могу допустить положения, при котором, обличая грехи других, я  скрыл
бы свои собственные.
   Ветер стих, но волнение еще усилилось. Всю ночь корабль наш нестерпи-
мо трепало; наступил рассвет следующего дня и еще следующего, а облегче-
ние не приходило. Было почти невозможно пройти по каюте, старых, бывалых
моряков так и швыряло по палубе, а одного при этом жестоко помяло.  Каж-
дая доска и скоба старого корабля скрипела и стонала, большой колокол на
носу надрывно и без перерыва звонил.
   В один из этих дней мы с Баллантрэ сидели вдвоем на шканцах [45]. На-
до сказать, что они у "Несравненного" были высоко приподняты. Их  ограж-
дал от ударов волн прочный и высокий фальшборт, который, по старой моде,
резным завитком постепенно сходил на нет и затем уже соединялся с  носо-
вым фальшбортом. Такое устройство, преследовавшее скорее декоративные, а
не практические цели, приводило к тому,  что  в  ограждении  палубы  был
просвет, и как раз в том месте у границы кормовой  надстройки,  где  при
некоторых маневрах корабля особенно потребна была защита. В этом  именно
месте мы и сидели, свесив ноги, Баллантрэ - ближе к борту, а я  -  ухва-
тившись обеими руками за решетчатый люк каюты. Наше  положение  казалось
мне тем более опасным, что я определял силу качки по  фигуре  Баллантрэ,
рисовавшейся на фоне заката в самом просвете фальшборта. То  голова  его
возносилась чуть не в зенит и длинная тень,  пересекая  палубу,  прыгала
далеко по волнам с другого борта, то он проваливался куда-то мне под но-
ги и линия горизонта вздымалась высоко над ним, как потолок  комнаты.  Я
смотрел на это не отрываясь, как птицы, говорят, не могут оторваться  от
взгляда змеи. Кроме того,  меня  ошеломляло  поразительное  разнообразие
звуков, потому что теперь, когда паруса были установлены так,  чтобы  по
мере возможности замедлять ход судна, - весь корабль сотрясался и гудел,
словно мельница на полном ходу. Сначала мы говорили  о  мятеже,  который
нам недавно угрожал, это привело нас к теме убийства и представило такое
искушение для Баллантрэ, против которого он не  мог  устоять.  Он  решил
рассказать мне случай из жизни и вместе с тем покрасоваться передо  мной
своим талантом и порочностью. Делал он это всегда с большим увлечением и
блеском и имел обычно большой успех. Но этот его рассказ, мастерски пре-
поднесенный в обстановке такого смятения, причем рассказчик то взирал на
меня чуть ли не с небес, а то выглядывал из-под  самых  подошв,  -  этот
рассказ, уверяю вас, произвел на меня совершенно особое впечатление.
   - Один мой приятель, граф, - так начал он, - питал смертельную вражду
к поселившемуся в Риме барону-немцу. Причина этой вражды для  нас  несу-
щественна, важно то, что он твердо решил отомстить барону, но  для  вер-
ности хранил это в глубокой тайне. В сущности, это первое правило мести:
обнаруженная ненависть есть ненависть бессильная. Граф был человек  пыт-
л