го мощного света,  который  сквозь  стекла  маяков
целыми снопами устремляется в открытое море  и  предупреждает  издалека  о
появлении  плавучего  острова,  устраняя  тем  самым  всякую   возможность
столкновений. Она источник тока, используемого телеграфными,  телефотными,
телеавтографными и телефонными установками, источник тока для жилых  домов
и торговых кварталов. Наконец, это она питает искусственные луны  силою  в
пять  тысяч  свечей,  которые  в  состоянии  осветить  площадь  в  пятьсот
квадратных метров.
   В настоящее время это необычайное судно совершает свой второй  рейс  по
Тихому океану. С месяц назад оно покинуло бухту Магдалены и направилось  к
тридцать пятой  параллели,  чтобы  возобновить  свое  плавание  на  широте
Сандвичевых  островов.  Оно  находилось  неподалеку  от  побережья  Нижней
Калифорнии, когда Калистус Мэнбар, узнавший по  телефону,  что  Концертный
квартет  выехал  из  Сан-Франциско  в  Сан-Диего,   предложил   заручиться
сотрудничеством  этих  выдающихся  артистов.  Известно,  как  он  с   ними
поступил, как доставил их на плавучий остров, который  находился  тогда  в
нескольких кабельтовых от берега, и как благодаря  его  коварной  проделке
меломаны Миллиард-Сити получили возможность наслаждаться камерной музыкой.
   Таково это девятое чудо, этот  шедевр  человеческого  гения,  достойный
двадцатого столетия. На нем гостят сейчас две скрипки, альт и  виолончель.
Плавучий остров уносит их в западные области Тихого океана.



6. ПРИГЛАШЕННЫЕ... НАСИЛЬНО

   Хотя, может быть, Себастьен Цорн, Фрасколен, Ивернес и Пэншина -  люди,
привыкшие ничему не удивляться, все же им трудно было не поддаться  вполне
законному приступу ярости и искушению схватить Калистуса Мэнбара за горло.
Считать с уверенностью, что у  тебя  под  ногами  твердая  почва  Северной
Америки, и вдруг очутиться в открытом море!  Полагать,  что  находишься  в
каких-нибудь двадцати милях от Сан-Диего, где ожидают  твоего  завтрашнего
концерта, и неожиданно узнать, что удаляешься от него на плавучем острове!
По правде сказать, такой приступ ярости был бы вполне извинителен.
   Американец,  к  счастью,  уклонился   от   первого   громового   удара.
Воспользовавшись изумлением, вернее даже ошеломлением, членов квартета, он
улизнул с площадки башни и, спустившись в  лифте,  оказался  вне  пределов
досягаемости для четырех разъяренных парижан.
   - Какой мерзавец! - кричит виолончель.
   - Какая скотина! - вторит ему альт.
   - Ну, ну... ведь благодаря ему мы насмотрелись всяких чудес... - кротко
замечает первая скрипка.
   - Так что ж, ты его оправдываешь? - возражает вторая.
   - Ничуть, - заявляет Пэншина, - и если есть на этом острове правосудие,
мы добьемся, чтобы обманщик-янки получил по заслугам!
   - И если здесь есть палач, - рычит Себастьен Цорн, - мы добьемся, чтобы
его повесили!
   Однако, чтобы добиться  всего  этого,  необходимо  прежде  всего  снова
оказаться среди обитателей  Миллиард-Сити,  ибо  полиция  не  действует  в
воздухе, на высоте ста пятидесяти футов. И это будет сделано  в  несколько
мгновений, если только удастся спуститься.  Но  кабина  лифта  обратно  не
поднялась, ничего похожего на лестницу не видно.  Таким  образом  квартет,
находящийся на вершине башни, отрезан от всего мира.
   После первых бурных излияний досады и гнева  Себастьен  Цорн,  Пэншина,
Фрасколен,  предоставив  Ивернесу  восхищаться  окружающим,   поутихли   и
успокоились.  Над  ними  развевается  полотнище  флага.   Себастьен   Цорн
испытывает бешеное желание перерезать веревку и спустить его, как спускают
флаг корабля, сдающегося неприятелю. Но лучше не навлекать на себя  лишних
неприятностей, и товарищи  удерживают  виолончелиста,  когда  в  его  руке
появляется хорошо отточенный охотничий нож.
   - Не будем давать повода для каких-либо обвинений против нас, - говорит
благоразумный Фрасколен.
   - Так что ж... ты доволен положением, в котором мы сейчас  находимся?..
- спрашивает Пэншина.
   - Нет... но усложнять его незачем.
   - А багаж-то едет себе в Сан-Диего!.. -  произносит  "Его  высочество",
всплеснув руками.
   - А завтрашний концерт!.. - восклицает Себастьен Цорн.
   - Дадим его по телефону, - отвечает первая скрипка. Но эта шутка  менее
всего может успокоить кипящего негодованием виолончелиста.
   Напомним,  что  обсерватория  занимает  середину  обширного  сквера,  к
которому примыкает Первая авеню. На  противоположном  конце  этой  главной
трехкилометровой магистрали, разделяющей Миллиард-Сити пополам,  виднеется
величественное  здание,  увенчанное  легкой  и  изящной  башней.   Артисты
высказывают  предположение,  что  там  находится  управление   острова   и
муниципалитет,  если,  разумеется,   в   Миллиард-Сити   имеется   мэр   с
каким-нибудь штатом. Они не ошиблись. Как раз  в  эту  минуту  куранты  на
башне начинают свой веселый перезвон,  и  вместе  с  замирающими  вздохами
легкого ветерка до обсерватории доносятся звуки музыки.
   - Послушай-ка!.. Это в ре-мажор, - говорит Ивернес.
   - И на две четверти, - говорит Пэншина.
   Куранты отбивают пять часов.
   - А обедать? - восклицает Себастьен Цорн. - А спать?.. Неужто  по  вине
этого негодяя Мэнбара нам придется провести ночь в ста пятидесяти футах от
земли?
   Есть все  основания  опасаться  этого,  если  лифт  не  даст  пленникам
возможности выбраться на свободу.
   Действительно, сумерки в  низких  широтах  очень  короткие,  и  сияющее
дневное светило склоняется к горизонту  со  скоростью  падающего  снаряда.
Взгляды, которые члены квартета бросают в  безграничную  даль,  охватывают
только совершенно пустынное море, без единого паруса, без  самого  легкого
дымка. По загородным полям движутся электрические поезда, направляющиеся к
периферии острова или обслуживающие оба порта. В этот час парк  еще  полон
оживления. С  высоты  башни  он  кажется  огромной  корзиной  цветов,  где
красуются  азалии,  клематис,  жасмин,  глицинии,  страстоцветы,  бегонии,
сальвии,  гиацинты,  далии,  камелии,  розы  всевозможных  сортов.   Масса
гуляющих - солидные мужчины, молодые  люди,  -  не  те  изнеженные  хлыщи,
которые позорят своим обликом улицы больших европейских городов, а  крепко
сложенные, сильные юноши. Женщины и девушки -  большею  частью  в  платьях
соломенно-желтых оттенков, которые приятней всего  в  жарких  краях.  Иные
ведут на привязи красивых левреток в шелковых  попонках,  обшитых  золотой
тесьмой. Вся эта богатая публика фланирует  взад  и  вперед  по  дорожкам,
посыпанным мелким песком и причудливо  извивающимся  среди  газонов.  Одни
откинулись на подушки электрических экипажей, другие  сидят  на  скамейках
под деревьями и кустами.  Далее  какие-то  молодые  джентльмены  играют  в
теннис, в крокет, в гольф, в футбол, а также, сидя верхом на резвых  пони,
- в поло. На газонах резвятся кучки детей, шумных  американских  детей,  у
которых, особенно  у  девочек,  так  рано  проявляется  индивидуализм.  На
отлично  содержащихся  дорожках  для  верховой  езды  виднеется  несколько
всадников; другие,  показывая  свое  искусство,  устраивают  увлекательные
состязания.
   В торговых кварталах города сейчас еще много народа. Вдоль главных улиц
катятся движущиеся тротуары с публикой. По скверу  у  подножья  башни  все
время  снуют  прохожие,  и  четверо  пленников,  нисколько  не  стесняясь,
стараются  привлечь  их  внимание:  Пэншина  и  Фрасколен  несколько   раз
принимаются громко  кричать.  Ну,  конечно,  их  слышат,  -  ведь  на  них
указывают рукой, до их слуха даже доносятся слова! Но никто из прохожих не
выражает ни малейшего удивления. По-видимому, появление на площадке  башни
этих славных гостей, которые почему-то так волнуются, никого не  поражает.
Что касается слов, то они состоят из всевозможных "гуд  бай",  "хау  ду  ю
ду", приветствий и всяких формул любезности и вежливости. Можно  подумать,
что население Миллиард-Сити осведомлено  о  прибытии  четырех  парижан  на
остров,  который  с  такой  предусмотрительностью  показывал  им  Калистус
Мэнбар...
   - Смотрите-ка... ведь они потешаются над нами! - говорит Пэншина.
   - Да, да, похоже на то, - отвечает Ивернес.
   Проходит час, но все призывы  остаются  тщетными.  Настойчивые  просьбы
Фрасколена  возымели  не  больше  успеха,   чем   многократные   проклятья
Себастьена Цорна. Наступает обеденный час, гуляющие понемногу, исчезают из
парка, улицы очищаются от заполнявшей их праздной публики. В конце  концов
можно прийти в бешенство!
   - Да, - говорит Ивернес, вызывая в памяти романтические  образы,  -  мы
похожи на тех недостойных, которых злой дух увлек  в  священное  место,  и
теперь осуждены на гибель за  лицезрение  того,  на  что  не  должны  были
смотреть...
   - Вот нас и подвергают мукам голодной смерти! - подхватывает Пэншина.
   - Во всяком случае, мы погибнем не раньше, чем исчерпаем  все  средства
для продления нашего существования! - восклицает Себастьен Цорн.
   - А если нам придется в конце концов пожрать друг друга, первым номером
пойдет Ивернес! - говорит Пэншина.
   - Когда пожелаете! - покорно вздыхает первая скрипка,  склоняя  голову,
чтобы принять смертельный удар.
   В этот момент в глубине башни раздается  какой-то  звук.  Кабина  лифта
поднимается и останавливается на уровне площадки. Предполагая, что  сейчас
появится  Калистус  Мэнбар,  пленники  готовятся  устроить  ему  достойный
прием...
   Но кабина пуста.
   Ладно! Подождем. Обманутые сумеют разыскать  обманщика.  Сейчас  важнее
всего спуститься вниз, а самое верное средство для этого - занять место  в
лифте.
   Сказано - сделано. Едва только виолончелист и его товарищи очутились  в
кабине, она стала опускаться и  через  несколько  секунд  доставила  их  в
первый этаж башни.
   - Подумать только! - восклицает Пэншина, топнув ногой.
   - Как естественно мы шагаем по искусственной почве!
   Минута для шуток выбрана неудачно. Никто не отвечает весельчаку.
   Дверь на улицу открыта. Все четверо выходят. Внутренний двор пуст.  Они
пересекают его и идут по дорожке сквера.
   Навстречу им попадается несколько  прохожих,  но  они  не  обращают  на
иностранцев никакого внимания. Фрасколен опять взывает к  благоразумию,  и
Себастьен Цорн вынужден отказаться от несвоевременных  выражений  гнева  и
возмущения. Требовать правосудия  надо  от  властей.  Торопиться,  однако,
незачем. Надо вернуться в "Эксцельсиор-Отель" и завтра же предъявить  свои
права свободных людей, - таково решение, принятое членами квартета.
   Они направляются вдоль Первой звеню.  Привлекают  ли  эти  парижане  по
крайней мере внимание публики? И да и нет. На них смотрят, но  без  особой
назойливости, так, как если бы они были из числа туристов, которые изредка
посещают Миллиард-Сити.  Артисты  же  в  столь  необычных  обстоятельствах
чувствуют  себя  не  очень  ловко,  -  им  кажется,  что  их  разглядывают
пристальней, чем это имеет место на самом деле... С  другой  стороны,  нет
ничего  удивительного,  если  им  самим  кажутся  странными  эти  плавучие
островитяне,  люди,  добровольно  расставшиеся  с  себе  подобными,  чтобы
скитаться по волнам самого большого океана  на  земном  шаре.  Дайте  волю
воображению, и вам покажется, что это обитатели какой-то далекой  планеты.
И вот пылкая фантазия Ивернеса уже увлекает его  в  какие-то  воображаемые
миры. Что касается Пэншина, то он довольствуется следующим замечанием:
   - Черт побери, у всех этих прохожих очень миллионерский вид,  и  похоже
на то, что пониже спины у них имеется маленький гребной  винт,  как  у  их
острова.
   Между тем голод мучит наших путников все сильней. Завтракали они давно,
и желудок предъявляет свои  обычные  требования.  Надо  как  можно  скорее
добраться до "Эксцельсиор-Отеля". Завтра они  предпримут  все  необходимые
шаги для того, чтобы  возвратиться  в  Сан-Диего  на  одном  из  пароходов
Компании, и притом им возместят убытки по всей справедливости  -  за  счет
Калистуса Мэнбара.
   Но вот, продолжая путь вдоль Первой  авеню,  Фрасколен  останавливается
перед роскошным зданием, на фронтоне которого выделяется золотыми  буквами
надпись "Казино". Направо от великолепной арки, возвышающейся над главным,
входом,  сквозь  зеркальные,  разрисованные  арабесками   окна   ресторана
виднеются  многочисленные  столики,  занятые  обедающими,  вокруг  которых
суетятся официанты.
   - Здесь едят! -  говорит  вторая  скрипка  и  окидывает  вопросительным
взглядом своих проголодавшихся товарищей.
   На что следует лаконический ответ Пэншина:
   - Войдем.
   Гуськом входят они в  ресторан.  Их  появление  не  привлекает  к  себе
особого внимания - ресторан  часто  посещается  иностранцами.  Через  пять
минут четверо проголодавшихся друзей с увлечением набрасываются на  первые
блюда  отличного  обеда,  меню  которого  выработал  Пэншина,  а  он-то  в
гастрономии знает толк. К счастью,  кошелек  квартета  основательно  набит
деньгами, а если даже музыканты опустошат его здесь, то сборы с  концертов
в Сан-Диего снова его наполнят.
   Кухня превосходная, куда лучше, чем в отелях Нью-Йорка и Сан-Франциско:
блюда приготовлены на электрических плитах -  электричество  с  одинаковым
удобством применяется и для слабого и для сильного  огня.  После  супа  из
консервированных устриц, фрикасе из  маисовых  зерен,  свежего  сельдерея,
традиционных  пирожков  с  ревенем  следуют  необычайной  свежести   рыба,
исключительной нежности ромштекс, дичь  -  вероятно,  из  лесов  и  степей
Калифорнии  -  и  овощи,  взращенные  на  острове   методами   интенсивной
культивации. Для питья поданы не вода со льдом, по американскому обычаю, а
различные сорта пива и вин, которые  попали  в  погреба  Миллиард-Сити  из
виноделен Бургундии, Бордо и Рейна, и уж наверное - за хорошую цену.
   Обед подбодрил наших  парижан,  и  это  отражается  на  их  настроении.
Пожалуй, они  склонны  теперь  не  так  мрачно  смотреть  на  приключение,
выпавшее им на долю. Всем известно, что  музыканты  умеют  пить.  То,  что
вполне естественно для тех оркестрантов, кто, напрягая дыхание,  извлекает
волны звуков из духовых инструментов, менее извинительно для  играющих  на
струнных. Но это  неважно!  Ивернес,  Пэншина,  даже  Фрасколен,  находясь
здесь, в городе миллиардеров, начинают видеть жизнь в  розовом  и  даже  в
золотом свете. Один лишь Себастьен Цорн, поспевая за товарищами, все же не
может угасить свой гнев виноградными соками Франции.
   Короче говоря, квартет уже достаточно навеселе, когда  наступает  время
потребовать  счет.  Метрдотель  в  черном  фраке  передает  его   казначею
Фрасколену.
   Вторая скрипка бросает взгляд на итоговую сумму, встает, снова садится,
опять приподнимается, протирает глаза, глядит в потолок.
   - Да что это тебя так пробрало?.. - спрашивает Ивернес.
   - Дрожь меня пробирает с головы до пяток! - отвечает Фрасколен.
   - Дорого?..
   - Больше, чем дорого... Двести франков...
   - Со всех четырех?
   - Нет... с каждого.
   Да, да, это так, - сто  шестьдесят,  долларов,  ни  больше  ни  меньше,
причем рыба стоит двадцать долларов, ромштексы - двадцать  пять,  медок  и
бургонское - по тридцать долларов  за  бутылку,  и  соответственно  -  все
прочее.
   - Тьфу ты черт!.. - восклицает "Его высочество".
   - Грабители!.. - вторит ему Себастьен Цорн.
   Этих замечаний, которыми они обмениваются  по-французски,  великолепный
метрдотель не понимает. Однако он все же догадывается, что происходит. Но,
хотя  на  губах  его  показывается  легкая  улыбка,   усмехается   он   не
презрительно, а удивленно. Ему  представляется  вполне  естественным,  что
обед на четырех человек стоит  сто  шестьдесят  долларов.  Таковы  здешние
цены.
   - Не скандальте! - говорит Пэншина. -  На  нас  смотрит  Франция!  Надо
платить...
   - И любым способом - в путь  на  Сан-Диего,  -  отвечает  Фрасколен.  -
Послезавтра у нас не останется денег и на один сандвич.
   С этими словами  он  достает  бумажник,  вынимает  из  него  порядочное
количество  бумажных  долларов,  которые,  к  счастью,  имеют  хождение  в
Миллиард-Сити,  и  уже  собирается  передать  их  метрдотелю,  как   вдруг
раздается голос:
   - С этих господ ничего не причитается!
   Это голос Калистуса Мэнбара.
   Янки только что вошел в зал ресторана, сияя улыбкой и словно изливая на
все окружающее свое обычное чудесное настроение.
   - Он! - восклицает Себастьен  Цорн,  едва  сдерживая  желание  схватить
Калистуса Мэнбара за горло и сжать так крепко, как он сжимает  гриф  своей
виолончели, играя forte.
   - Успокойтесь, дорогой Цорн,  -  говорит  американец.  -  Соблаговолите
пройти вместе со своими товарищами в гостиную, где нам  приготовили  кофе.
Там мы можем спокойно поговорить, а после нашего разговора...
   - Я вас задушу! - перебивает его Себастьен Цорн.
   - Нет... вы мне будете руки целовать...
   - Только этого не хватало! - восклицает виолончелист, от ярости меняясь
в лице.
   Мгновение спустя гости Калистуса  Мэнбара  уже  сидят  раскинувшись  на
мягких диванах, а сам янки располагается в кресле-качалке.
   И вот в каких выражениях он представляет гостям свою особу:
   - Калистус Мэнбар, из Нью-Йорка, пятидесяти лет, правнучатый  племянник
знаменитого Барнума, в настоящий момент -  директор  управления  по  делам
искусств  на  Стандарт-Айленде,  в  чьем   ведении   находится   живопись,
скульптура, музыка и все вообще развлечения  в  Миллиард-Сити.  А  теперь,
когда вы знаете меня...
   - А может быть, вы, кроме того, - спрашивает Себастьен Цорн,  -  еще  и
полицейский агент,  которому  поручается  заманивать  людей  в  ловушки  и
задерживать их против воли?..
   - Не торопитесь судить меня, гневная виолончель, - отвечает директор, -
дайте договорить.
   - Хорошо, - серьезно отвечает ему Фрасколен, - мы вас слушаем.
   - Господа, - продолжает Калистус Мэнбар с самым  любезным  видом,  -  в
нашем сегодняшнем разговоре я предпочел  бы  коснуться  только  вопроса  о
музыке, о том, как в настоящее время обстоит с нею дело на нашем  плавучем
острове. Миллиард-Сити пока еще не имеет театров, но пожелай мы только,  и
они возникнут, как по мановению волшебной палочки. До  последнего  времени
наши  сограждане  удовлетворяли  свои  музыкальные  вкусы,  обращаясь   ко
всевозможным  усовершенствованным   аппаратам,   благодаря   которым   они
знакомились с любыми шедеврами музыкального  и  драматического  искусства.
Произведения старинных и современных композиторов,  выступления  виднейших
оперных и драматических артистов - все это мы имеем  возможность  слушать,
когда нам вздумается, пользуясь фонографом.
   - Шарманка этот ваш фонограф! - презрительно восклицает Ивернес.
   - Не такая уж шарманка, как вы думаете,  господин  солист,  -  отвечает
директор.  -  У  нас  имеются  аппараты,  которые  много   раз   нескромно
подслушивали вас, когда вы выступали в Бостоне или в Филадельфии.  И  если
вы  пожелаете,  то  сможете  сами  себе  аплодировать...  В   те   времена
изобретение знаменитого Эдисона  достигло  высокой  степени  совершенства.
Фонограф теперь уже вовсе не та музыкальная шкатулка, на  которую  он  был
так  похож  вначале.  Благодаря   изумительному   изобретателю   эфемерное
дарование драматических артистов, музыкантов-исполнителей или певцов может
сохраняться  для  грядущих  поколений  так  же  верно,  как   произведения
скульпторов и живописцев. И все-таки фонограф - всего лишь эхо, хотя бы  и
точное, своего рода фотокопия, воспроизводящая все оттенки, все изысканные
переливы пения или игры во всей их незапятнанной чистоте.
   Калистус Мэнбар говорит с таким жаром, что на его собеседников все  это
производит определенное  впечатление.  Он  говорит  о  Сен-Сансе,  Рейере,
Амбруазе Тома, Гуно,  Массне,  Верди,  о  неувядающих  шедеврах  Берлиоза,
Мейербера, Галеви,  Россини,  Бетховена,  Гайдна,  Моцарта,  как  человек,
который  знает  их  доскона