зильских  лесах!  Можно
подумать,  что  на  простых  пиликалках  исполняется  какая-то   ужасающая
симфония - Вагнер навыворот!..
   В общем, идея Пэншина себя оправдала. Чего не удалось добиться  отлично
сыгранной  пьесой,  то   сделал   кошачий   концерт.   Фрескаль   начинает
пробуждаться. Там и сям мелькнули огни. В окнах загорелся свет.  Обитатели
деревушки не умерли, они подают признаки жизни. Нет, они не  оглохли,  они
слышат и внимают...
   - Нас закидают яблоками! - говорит Пэншина в  паузе,  ибо,  пренебрегая
тональностью пьесы, музыканты в точности соблюдают ритм.
   -  Что  ж,  тем  лучше...  яблоки  мы  съедим!  -  отвечает  практичный
Фрасколен.
   И по команде Себастьена Цорна концерт возобновляется. Наконец, когда он
завершается   мощным   аккордом   в   четырех   разных   тонах,    артисты
останавливаются.
   Нет! Не яблоки летят в них из двадцати или тридцати широко  распахнутых
окон, оттуда доносятся  рукоплесканья  и  крики:  "Ура!  Гип!  Гип!  Гип!"
Никогда еще слух обитателей Фрескаля не ласкала столь сладостная музыка! И
теперь уже, без  сомненья,  во  всех  домах  окажут  гостеприимство  таким
несравненным виртуозам.
   Но  пока  они  предавались  своему  музыкальному  исступлению,  к   ним
незаметно приблизился новый слушатель. Этот человек приехал в  коляске  на
электрическом ходу, остановившейся  в  глубине  площади.  Насколько  можно
разглядеть в ночном сумраке, он был высокого  роста  и  довольно  плотного
сложения. И вот, пока наши парижане задаются вопросом, не откроются ли для
них после окон также и двери, - что остается по меньшей  мере  неясным,  -
незнакомец подходит к ним и приветливо произносит на отличном  французском
языке:
   - Я, господа, простой любитель, и мне посчастливилось аплодировать...
   - Нашему последнему номеру?.. - иронически спрашивает Пэншина.
   - Нет, господа... первому, - редко я слышал, чтобы этот квартет  Онслоу
исполнялся с таким мастерством!
   Без сомненья, этот человек - знаток.
   - Сударь, - отвечает Себастьен Цорн от  имени  своих  товарищей,  -  мы
очень тронуты вашей любезностью... Если второй наш номер терзал ваш  слух,
то дело в том...
   - Сударь, - отвечает неизвестный, прерывая объяснение, которое угрожало
затянуться, - я никогда не слышал, чтобы фальшивили с таким совершенством.
Но я понял, почему вы так  поступили.  Вам  нужно  было  разбудить  добрых
обитателей Фрескаля, которые, кстати сказать, уже опять заснули. И потому,
господа, разрешите мне предложить вам то, чего  вы  добивались  от  них  с
помощью таких отчаянных средств...
   - Гостеприимство?.. - спрашивает Фрасколен.
   - Да, гостеприимство, и  притом  такое,  какого  даже  в  Шотландии  не
встретить. Если не ошибаюсь, передо мною  Концертный  квартет,  чья  слава
гремит по всей нашей прекрасной Америке, щедрой на изъявления восторга.
   - Сударь, - счел своим долгом  сказать  Фрасколен,  -  уверяю  вас,  мы
польщены... А... это гостеприимство, - где мы можем найти его...  с  вашей
помощью?..
   - В двух милях отсюда.
   - В другой деревне?
   - Нет... в городе.
   - Большом городе?
   - Безусловно.
   - Позвольте, - вмешивается Пэншина, - нам же сказали, что до  Сан-Диего
нет ни одного города...
   - Это ошибка... мне непонятная.
   - Ошибка? - повторяет Фрасколен.
   - Да, господа, и если вы отправитесь  вместе  со  мной,  я  обещаю  вам
прием, достойный таких артистов, как вы.
   - Я думаю, мы примем это предложение... - говорит Ивернес.
   - Разделяю твое мнение, - присоединяется Пэншина.
   - Постойте, постойте! - восклицает Себастьен Цорн. - Дайте  высказаться
руководителю ансамбля!
   - Что изволите сказать?.. - спрашивает американец.
   - Нас ожидают в Сан-Диего, - отвечает Фрасколен.
   - В Сан-Диего, -  добавляет  виолончелист,  -  куда  мы  приглашены  на
несколько  музыкальных  утренников.  Первый  из  них   должен   состояться
послезавтра в воскресенье...
   - А! - отвечает неизвестный тоном, в котором сквозит изрядная досада. -
Но это несущественно, господа, - продолжает он, - за один день вы  сможете
осмотреть город, который  того  стоит,  и  я  обязуюсь  доставить  вас  на
ближайшую станцию так, чтобы в воскресенье вы были в Сан-Диего.
   Что и говорить, предложение соблазнительное и сделано как  раз  кстати.
Квартет теперь может рассчитывать на хорошую комнату в хорошем  отеле,  не
говоря уже о внимании, которое гарантирует им любезный незнакомец.
   - Вы согласны, господа?..
   -  Согласны,  -  отвечает  Себастьен  Цорн,  ибо  голод   и   усталость
располагают отнестись к подобному приглашению благосклонно.
   - Тогда решено, - говорит американец, -  отправимся  сейчас  же,  и  за
двадцать  минут  мы  доедем.  Я  уверен,  что  в  конце  концов  вы   меня
поблагодарите!
   А между тем обитатели поселка,  выказав  приветственными  криками  свое
одобрение кошачьему концерту, снова позакрывали окна. Свет повсюду  погас,
и поселок Фрескаль опять погрузился в глубокий сон.
   Четверо  артистов  вслед  за  американцем  подходят  к   его   экипажу,
укладывают свои инструменты и размещаются на заднем сидении, а на переднее
рядом с механиком усаживается их любезный проводник. Механик  нажимает  на
какой-то  рычаг,  электрические  аккумуляторы  начинают  работать,  экипаж
трогается с места, и вот они уже мчатся в западном направлении.
   Еще через четверть часа  впереди  появляется  широкое  светлое  зарево,
похожее  на  сияние  ослепительно  ярких  лунных  лучей.  Это   город,   о
существовании которого наши парижане даже не подозревали.
   Экипаж останавливается, и Фрасколен говорит:
   - Наконец-то мы на побережье.
   - Нет... это не побережье, - отвечает американец, -  тут  нам  придется
переправиться через проток...
   - А на чем?.. - спрашивает Пэншина.
   - На пароме, где установят наш экипаж.
   Действительно, тут же стоит один из механических паромов,  которые  так
распространены в Соединенных Штатах, и на него принимают экипаж  вместе  с
пассажирами. По-видимому, паром движется  посредством  электричества,  ибо
дыма не видно;  минуты  через  две  паром  уже  пересек  неширокое  водное
пространство и причалил к пристани в глубине какого-то большого порта.
   Экипаж продолжает свой бег по дорогам, обсаженным деревьями, и попадает
в парк, над которым высоко подвешенные фонари изливают яркий свет.
   В решетке парка открываются ворота, ведущие на широкую и длинную улицу,
вымощенную гулкими плитами. Через пять минут артисты  выходят  у  подъезда
комфортабельного отеля, где по одному  слову  американца  их  встречают  с
многообещающей предупредительностью. Их ведут  к  роскошно  сервированному
столу, и, как и следовало ожидать, они ужинают с большим аппетитом.  После
ужина  метрдотель   приводит   их   в   просторную   комнату,   освещенную
электрическими  лампами  белого  накала,  которые   благодаря   специально
приспособленным выключателям можно превратить в чуть светящие ночники.  И,
отложив на завтра заботу о разъяснении  всех  этих  чудес,  они,  наконец,
засыпают в четырех кроватях,  поставленных  в  четырех  углах  комнаты,  и
вскоре начинают похрапывать с такой же  удивительной  сыгранностью,  какой
вообще славится этот Концертным квартет.



3. СЛОВООХОТЛИВЫЙ ЧИЧЕРОНЕ

   Наутро, уже в семь часов, в их общей комнате раздаются  сперва  громкие
звуки, отлично подражающие утренней зоре  горниста,  играющего  побудку  в
казарме, а затем команда, которую играет Пэншина:
   - Живо!.. Гоп!.. На ноги!.. Раз-два!
   Ивернес, самый ленивый из членов квартета, предпочел бы вылезти  из-под
теплых одеял только в три или даже  в  четыре  счета.  Но  ему  приходится
последовать примеру товарищей и из  горизонтального  положения  перейти  в
вертикальное.
   -  Нам  нельзя  терять  ни  минуты...  ни  единой!  -   заявляет   "Его
высочество".
   - Да, -  говорит  Себастьен  Цорн,  -  ведь  завтра  нам  надо  быть  в
Сан-Диего.
   - Ну что ж! - отвечает Ивернес. - Город этого любезного  американца  мы
осмотрим в полдня.
   - Но меня удивляет, - добавил Фрасколен, - что поблизости  от  Фрескаля
расположен большой город!.. Почему же наш кучер даже не упомянул о нем?..
   - Важно в нем находиться, мой добрый старый скрипичный ключ, -  говорит
Пэншина, - а мы в нем как раз и находимся.
   Из двух больших окон в комнату льются потоки дневного света, и на целую
милю вдаль виднеется улица, окаймленная двумя рядами деревьев.
   Четверо друзей совершают свой туалет в комфортабельной ванной  комнате,
оборудованной всеми современными усовершенствованиями:  тут  и  снабженные
градусниками   краны   с   горячей   и   холодной    водой,    механически
опоражнивающиеся умывальные тазы, электрические нагреватели для ванны, для
щипцов, пульверизаторы с эссенциями и духами,  электрические  вентиляторы,
механические  щетки  -  к  одним  просто  подставляют  голову,  к   другим
достаточно приложить одежду или  сапоги,  чтобы  отлично  вычистить  их  и
навести глянец. В  комнате  имеются,  конечно,  часы;  повсюду  вспыхивают
электрические лампочки, стоит только протянуть  руку  -  и  многочисленные
кнопки звонков и телефон дают возможность немедленно связаться с любой  из
служб отеля.
   Впрочем, Себастьен Цорн и его товарищи  могут  сноситься  не  только  с
отелем, но и с различными кварталами города и, может быть, - как  полагает
Пэншина, - даже с любым городом Соединенных Штатов Америки.
   - Или даже обоих полушарий, - добавляет Ивернес.
   А пока они поджидают подходящего случая для  подобного  опыта,  в  семь
сорок семь им передают телефонограмму на английском языке:
   "Калистус Мэнбар  желает  доброго  утра  уважаемым  членам  Концертного
квартета и просит их, как только они будут готовы, спуститься  в  столовую
"Эксцельсиор-Отеля", где им будет подан первый завтрак".
   - "Эксцельсиор-Отель"! - произносит Ивернес. -  У  этого  караван-сарая
роскошное название.
   - Калистус Мэнбар - это наш любезный американец, - замечает Пэншина,  -
и имя у него тоже весьма звучное.
   - Друзья мои, - восклицает виолончелист, чей желудок так же был склонен
командовать, как и сам его обладатель, -  раз  уж  завтрак  подан,  пойдем
завтракать, а затем...
   - А затем... прогуляемся по городу, - добавляет Фрасколен. - Но что это
за город?
   Так как наши парижане уже совсем, или  почти  совсем,  готовы,  Пэншина
отвечает по телефону, что через  пять  минут  они  явятся  по  приглашению
мистера Калистуса Мэнбара.
   И вот, покончив с туалетом, они направляются к лифту, который  спускает
их в просторный холл. В глубине широко раскрыта дверь столовой - обширного
зала, сверкающего позолотой.
   - Я весь в вашем распоряжении, господа!
   Эту фразу из шести слов произносит вчерашний знакомец. Он из тех людей,
которых как будто знаешь уже давно, как говорится - "целую вечность".
   Калистусу  Мэнбару  лет  пятьдесят  -  шестьдесят,   но   он   выглядит
сорокапятилетним. Рост у него выше среднего, живот слегка выдается; руки и
ноги крепкие и сильные; походка твердая; он полон сил и  пышет  здоровьем,
если позволено так выразиться.
   Себастьен Цорн и его друзья неоднократно встречали людей этого типа,  а
в Соединенных Штатах - весьма часто. Голова у Калистуса Мэнбара  огромная,
круглая, покрытая  еще  не  поседевшими  светлыми  и  вьющимися  волосами,
которые разлетаются в разные стороны, как листва, колеблемая ветром;  лицо
румяное,  желтоватое;   довольно   длинная   борода   разделена   на   две
заостряющиеся на концах пряди; верхняя губа  выбрита,  уголки  рта  слегка
приподняты, губы сложены в улыбку, чаще всего - насмешливую; зубы сверкают
белизною слоновой кости; толстый нос с раздувающимися ноздрями плотно врос
в переносье, над которым - две вертикальные складки;  на  носу  пенсне  на
серебряной цепочке, тонкой и гибкой, как шелковая нить. За стеклами пенсне
сверкают живые глаза с зеленоватой радужной оболочкой и горящими зрачками.
Эту голову соединяет с плечами бычья шея.  Туловище  прочно  укреплено  на
мясистых бедрах, ноги прямые, а ступни несколько вывернуты.
   На Калистусе Мэнбаре надет  просторный  диагоналевый  пиджак  табачного
цвета.  Из  нагрудного  кармана  высовывается  кончик  нарядного  носового
платка. Белый, низко вырезанный жилет на трех золотых пуговицах. От одного
кармана к другому протянулась массивная цепь; на одном ее конце хронометр,
а  на  другом  -  шагомер,  не  говоря  уже  о  многочисленных   брелоках,
позвякивающих между ними. Эта выставка ювелирных изделий дополняется целой
серией   перстней,   украшающих   толстые    красные    пальцы.    Рубашка
безукоризненной  белизны,  туго  до   блеска   накрахмаленная,   с   тремя
сверкающими бриллиантовыми запонками, с большим отложным воротником, почти
закрывающим  галстук  из  узкой  золотисто-коричневой  тесьмы.  Просторные
полосатые брюки, постепенно суживающиеся книзу, и  шнурованные  ботинки  с
алюминиевыми пряжками.
   Что  касается  физиономии  янки,  то,  хотя  черты   лица   его   очень
выразительны, за этой  выразительностью  ничего  не  скрывается,  -  такие
лица-бывают у людей, которые ни  в  чем  не  сомневаются  и  которые,  как
говорится, "видали виды". Человек он наверняка весьма оборотистый, а также
энергичный, о чем свидетельствуют крепость его  мускулов,  резкие  складки
надбровья и сжатые челюсти. Нередко он раскатисто  хохочет,  но  как-то  в
нос, так что его смех больше похож на насмешливое ржание.
   Таков Калистус Мэнбар. Завидев членов  квартета,  он  приподымает  свою
широкополую шляпу, к которой очень подошло  бы  страусовое  перо  по  моде
времен Людовика XIII. Он пожимает четырем артистам руки и  подводит  их  к
столу, где бурлит чайник и  дымится  традиционное  жаркое.  Он  все  время
говорит, не давая собеседникам перебить его ни одним вопросом, может  быть
именно для того, чтобы уклониться от ответов,  -  расписывает  великолепие
города, необычайные обстоятельства, при которых тот возник, и по окончании
завтрака заключает свой пространный монолог такими словами:
   -  Подымайтесь,  господа,  и  следуйте  за  мной.  Я  только  хочу  вас
предупредить...
   - Насчет чего? - спрашивает Фрасколен.
   - У нас строжайше запрещено плевать на улицах.
   - Да у нас и нет такой привычки... - протестует Ивернес.
   - Отлично!.. Вам не придется платить штрафов.
   - Не плевать... в Америке!.. - бормочет Пэншина удивленно  и  вместе  с
тем недоверчиво.
   Трудно было бы заполучить в провожатые более  замечательного  чичероне,
чем Калистус Мэнбар. Город  он  знает  досконально.  Он  осведомлен,  кому
принадлежит каждый особняк, знает, кто живет  в  каждом  доме,  и  нет  ни
одного  прохожего,  который  не   приветствовал   бы   его   с   дружеской
фамильярностью.
   Город правильно распланирован. Широкие проспекты и  улицы  с  балконами
над  тротуарами  пересекаются  под  прямым  углом,  образуя  нечто   вроде
шахматной доски. В этой  геометрической  планировке  проявляется  единство
архитектурного замысла, которое, однако, не исключает разнообразия.  Стиль
фасадов и внутреннее убранство домов не подчинены никаким правилам,  кроме
фантазии строителей. За исключением  некоторых  торговых  кварталов  улицы
застроены домами,  скорее  напоминающими  дворцы.  Тут  парадные  дворы  и
изящные флигели, фасады - торжественные и стильные;  внутри  -  несомненно
роскошное убранство; позади домов зеленеют  такие  большие  сады,  что  их
вполне можно назвать парками. Все же надо заметить,  что  деревья,  видимо
недавно посаженные, еще не разрослись. То  же  самое  можно  сказать  и  о
скверах. Разбитые на скрещениях основных магистралей города,  они  засеяны
травой, такой яркой и свежей, какая бывает в английских садах, и  засажены
всевозможными растениями умеренного и жаркого поясов, еще  не  получившими
из почвы достаточно соков для полного развития. И эта  особенность  являет
поразительный контраст  с  природой  данной  части  американского  Запада,
изобилующего  гигантскими  лесами,  находящимися  поблизости  от   больших
калифорнийских городов.
   Квартет шел куда  глаза  глядят,  и  каждый  из  его  членов  по-своему
обозревал эту часть города.  Ивернеса  привлекало  то,  к  чему  оставался
равнодушен Фрасколен, Себастьена Цорна занимало то,  что  не  интересовало
Пэншина, но всех их интриговала тайна, окутывавшая этот неизвестный город.
Их совершенно  различные  точки  зрения  дадут  в  целом  довольно  верное
представление о нем. Кроме того, рядом - Калистус Мэнбар,  у  которого  на
все готов ответ.  Однако  правильно  ли  сказать  "ответ"?..  Он  говорит,
говорит, не ожидая вопросов, и надо только не мешать ему  изливаться.  Его
словесная мельница вертится от малейшего дуновения.
   Через четверть часа после того как  они  покинули  "Эксцельсиор-Отель",
Калистус Мэнбар объявил:
   - Сейчас мы находимся на Третьей авеню, а в городе их  около  тридцати.
Здесь  ведется  самая  оживленная  торговля  -  это   наш   Бродвей,   наш
Риджент-стрит,  наш  Итальянский  бульвар.  Тут  в  специализированных   и
универсальных магазинах можно найти и предметы  роскоши  и  товары  первой
необходимости  -  все,  чего  только  захочется   людям,   превыше   всего
заботящимся о своем благополучии и комфорте.
   - Магазины я вижу, - замечает Пэншина, - но не вижу покупателей...
   - Может быть, еще слишком рано?.. - высказывает предположение Ивернес.
   - Это потому, что большей частью заказы делаются по телефону  или  даже
телеавтографу, - отвечает Калистус Мэнбар.
   - А что это значит?.. - спрашивает Фрасколен.
   -   Это   значит,   что    мы    часто    пользуемся    телеавтографом,
усовершенствованным аппаратом, который передает писаный текст, как телефон
передает живую речь, а  кроме  того  -  кинетографом,  который  записывает
движения, являясь для зрения тем,  чем  фонограф  является  для  слуха,  и
телефотом, передающим изображения. Телеавтограф дает  более  основательную
гарантию, чем простая телеграмма, которой может злоупотребить кто  угодно.
Мы можем подписывать посредством электричества чеки и векселя...
   -  И  даже  брачные  свидетельства?..  -  ироническим  тоном  вопрошает
Пэншина.
   - Конечно, господин альт. Почему бы не вступить в брак по  телеграфному
проводу?..
   - Или разводиться?..
   - И разводиться!..  Именно  от  этого  наши  аппараты  больше  всего  и
изнашиваются.
   И тут чичероне разражается таким громким смехом, что все побрякушки  на
его жилете пускаются в пляс.
   - Вы весельчак, господин Мэнбар,  -  говорит  Пэншина,  следуя  примеру
американца.
   - Да... как зяблик в солнечный день!
   Тут перед ними возникает поперечная улица. Это Девятнадцатая  авеню,  с
которой изгнаны все торговые предприятия. Трамвайные  линии  бороздят  ее,
так же как и ту, по которой только  что  шли  музыканты.  Быстрые  экипажи
проносятся мимо, не поднимая  ни  пылинки,  ибо  мостовая,  выложенная  не
подверженными гниению торцами из австралийского эвкалипта, - она могла  бы
быть даже из бразильского красного дерева! - блестит,  словно  ее  натерли
металлическими  опилками.  Впрочем,  Фрасколен,  внимательный  наблюдатель
всевозможных физических явлений, замечает, что звук шагов отдается на ней,
как на металлических плитах.
   "Как у них развито металлическое производство!  -  думает  он.  -  Даже
мостовые они стали выделывать из листового железа!"
   И он уже собрался приступить к Калистусу Мэнбару с вопросами, когда тот
воскликнул:
   - Господа, взгляните на этот особняк!
   Он  указал  на  обширное  величественное  здание,   флигеля   которого,
выступающие вперед и замыкающие парадный двор, были соединены  алюминиевой
решеткой.
   - В этом особняке - можно было бы сказать, в этом дворце - живет  семья
одного из  виднейших  людей  города.  Я  имею  в  виду  Джема  Танкердона,
владельца неиссякаемых  нефтяных  источников  в  Иллинойсе,  самого,  быть
может, богатого и, следовательно, самого почтенного и уважа