ина  он  устраивал  в  столовой  своего
отделения час классической музыки: приносил для  проигрывания  пластинки  из
своей коллекции, в том числе и с  ариями  из  опер  в  исполнении  Шаляпина,
Собинова и других знаменитых певцов.
   Аникушин, как только ему разрешили вставать, приходил туда непременно; он
помнил, как Лозовский, полноватый, с залысинами и бородкой клинышком брюнет,
садился где-нибудь в углу и, слушая музыку, покачивал в такт головой.
   Конечно, упоминание  фамилии  Лозовского  и  такая  памятная  характерная
роспись начальника госпиталя,  детали,  столь  убедительные  для  Аникушина,
Алехину ничего не говорили, да  и  не  могли,  наверно,  сказать.  Во  время
проверки документов Аникушин увидел  особиста  как  бы  заново:  недалекого,
постыдно медленно соображавшего, читавшего про себя по складам и не умевшего
даже скрыть своей бестолковости. Он то брал документ, то вдруг, не проверив,
возвращал (дважды не тому, у кого взял!), погодя,  словно  что-то  вспомнив,
опять брал и опять  возвращал.  Повторяемые  им  на  каждом  шагу  "знаете",
"понимаете",  "так",  "эта",  "значит"  подчеркивали  скудость  его  речи  и
неповоротливость тугого мышления: пока он с  трудом  осилил  один  документ,
Аникушин самым внимательным образом просмотрел целых три.
   То, что до проверки он не казался столь примитивным, объяснялось  просто.
По дороге от опушки и  здесь,  на  поляне,  он  в  основном  инструктировал,
наставлял, то есть повторял привычные штампованные фразы, говорил то,
что ему уже приходилось высказывать, должно быть, десятки, если  не  больше,
раз. К тому же Аникушин, занятый своим - Леночкой и предстоящим  вечером,  -
слушал его по необходимости, только в рамках уяснения своих обязанностей  на
сегодняшний день и, разумеется, не анализировал его речь.
   Теперь же  приходилось  думать,  оценивать,  и  потому  вся  мыслительная
убогость  Алехина  сразу  стала  очевидна.  Вылезло  наружу  и  его  нелепое
упрямство. Аникушин знал, что такие  люди  никогда  не  признаются  в  своих
ошибках и в несостоятельности своих подозрений.
   Второстепенные документы - вещевые и расчетные книжки,  продовольственные
аттестаты, проездные литера и различные справки - как в комендатуре,  так  и
при патрульной проверке тоже спрашивали, но  только  в  тех  случаях,  когда
основные документы вызывали какие-либо сомнения.
   Здесь  же  удостоверения  личности  и  командировочное  предписание  были
безукоризненными, и требовать предъявления других документов не имелось,  по
разумению Аникушина, никаких оснований, потому он и не стал это делать и был
рад, что Алехин обошелся без него.
   Спрашивать же партийные документы по комендантским  установлениям  вообще
не рекомендовалось, делалось  это  в  исключительных  случаях,  при  наличии
веских оснований, и Аникушин к партийному билету даже не прикоснулся.  Когда
же Алехин, не моргнув и глазом, раскрыл его и принялся проверять,  Аникушин,
скосив на секунды взгляд,  отметил  немаловажное  обстоятельство:  Елатомцев
вступил в партию в октябре сорок второго года, в самое, наверно, тяжкое  для
страны время.
   И такого офицера, заслуженного фронтовика, в прямом смысле  слова  грудью
защищавшего Отечество, участника обороны Москвы, самого  дорогого  Аникушину
города, Алехин мог по-прежнему в чем-то подозревать и, очевидно, намеревался
еще и обыскивать - с каждой  минутой  в  Аникушине  нарастало  несогласие  с
действиями  особиста  и  желание  или  потребность  как-то   выказать   свое
неодобрение, свое сугубо отрицательное отношение к происходящему.
   Отец неоднократно говорил ему и  погибшему  младшему  брату,  что  каждый
отвечает прежде всего перед самим собой и потому  сам  себе  главный  судья.
Отец учил, что  в  сложных,  требующих  самостоятельного  решения  ситуациях
советский человек должен поступать так, как ему подсказывают его  совесть  и
его убеждения.
   Этому наказу на войне Аникушин следовал неукоснительно и во всех  случаях
в конечном итоге оказывался прав.
   Самый впечатляющий пример правильности и мудрости отцовского  наставления
он получил два года  назад,  в  тяжелую  пору,  когда  армия,  потерявшая  в
непрерывных боях более половины личного состава, ожесточенно сопротивляясь и
отстаивая до последнего каждую позицию, отходила к Волге.
   Немцам удалось разрезать их дивизию на несколько частей, и он,  Аникушин,
с остатками батальона очутился в группе из полутора сотен бойцов, окруженной
со всех сторон на пересечении Двух степных шоссейных дорог.
   Он оказался вторым по занимаемой должности и званию командиром и вместе с
капитаном из соседнего полка, бывалым фронтовиком,  имевшим  за  первый  год
войны, когда наградами никого не  баловали,  два  ордена  Красного  Знамени,
поспешно организовывал круговую оборону.
   Несмотря на ранения в голову и плечо,  капитан  был  энергичен,  блестяще
ориентировался и командовал в боевой обстановке, его смелости и хладнокровия
хватило  бы  на  десяток  фронтовиков.  После  нескольких  часов  совместных
действий Аникушин буквально влюбился в  него  и  благодарил  судьбу,  что  в
трудный час она свела его с таким человеком.
   Они поклялись друг другу, что не отступят, не уйдут отсюда живыми;  бойцы
окапывались, сознавая, что для большинства из  них  это  последний  в  жизни
рубеж, отрывали траншеи полного профиля, когда вечером по радио был  получен
совершенно неожиданный  приказ:  всем  частям  дивизии  оставить  технику  и
боеприпасы, которые невозможно взять с собой,  и  форсированным  маршем,  не
ввязываясь в бои (чтобы сохранить личный  состав),  немедленно  отходить  на
восток, к Волге.
   Кажется, все было ясно и не  требовало  размышлений,  но  Аникушин  после
недолгого раздумья заявил капитану, что без письменного приказа с печатью  и
подписями командира дивизии и начальника штаба ни он, ни люди из  его  полка
отсюда не уйдут.
   Капитан  пытался  его  переубедить,  называл  формалистом,  обвинял,  что
бумажка для него важнее сохранения  жизни  сотни  человек  и  что  за  такое
неподчинение приказу его могут расстрелять. Сидя в  пыли  на  дне  кювета  и
стараясь не кричать, чтобы не услышали бойцы, они  спорили  до  хрипоты,  но
каждый остался при своем мнении.  И  после  полуночи  капитан  собрал  своих
людей, проинструктировал    и  под  покровом  темноты  сделал  то,  что
казалось Аникушину невозможным,  -  скрытно,  без  единого  выстрела  провел
полсотни человек мимо немцев.
   Аникушин  же  со  своими  остался  и  спустя  несколько  часов   выдержал
страшнейшую атаку  превосходящих  сил  немцев.  Перед  тем,  чтобы  избежать
кривотолков,  он  сообщил  бойцам,  что  ушедшие  с  капитаном   отправились
выполнять чрезвычайно ответственное и опасное задание командования.
   Выросший в семье кадрового военного и знавший еще до армии,  что  "приказ
начальника - закон для подчиненного" и  что  все  распоряжения  должны  быть
выполнены "беспрекословно, точно и в срок", чем он руководствовался в  своем
упорстве, в своих самовольных, по сути, действиях?..  Прежде  всего  здравым
смыслом:  пониманием  значения  перекрестка   двух   важнейших   дорог   для
наступления немецких войск - стремлением не пропустить врага в глубь страны.
Впрочем, поступившая из штаба дивизии команда находилась в  противоречии  не
только   с   его   убеждениями.   Она   противоречила   также    известному,
основополагающему в тот трудный период приказу  Наркома  Обороны  №  227,  с
которым незадолго  перед  тем  Аникушина,  как  и  всех  других  командиров,
ознакомили дважды:  в  строю  и  дополнительно  в  штабном  блиндаже  -  под
расписку. Отдельные  фразы  из  этого  подписанного  Сталиным  исторического
документа он помнил наизусть: "... до последней капли крови защищать  каждую
позицию... цепляться за каждый клочок советской земли и  отстаивать  его  до
последней возможности..."
   Приказ № 227, содержание которого можно было выразить  весьма  лаконично:
"Ни  шагу  назад!"  или  "Стоять  насмерть!"  -  запрещал  фактически  любое
отступление, что всецело соответствовало убеждениям Аникушина, и в  споре  с
капитаном,  дважды  краснознаменцем,  он   более   всего   упирал   на   это
основоположение. Однако тот в ответ резонно говорил, что  в  армии  надлежит
выполнять последний  конкретный  приказ,  даже  если  он  противоречит  всем
предыдущим, и что их дело не рассуждать, за них  думает  начальство,  а  они
всего лишь исполнители.
   То, что Аникушин настаивал на получении из дивизии официального документа
с двумя подписями  и  печатью,  было  с  его  стороны,  в  условиях  полного
окружения, не более чем предлогом - он знал, что сделать это невозможно.  Он
не был ни бюрократом, ни формалистом, но и сам  способ  передачи  совершенно
секретного приказания об отступлении - открытым текстом по радио - вызвал  у
него  несогласие  и  сомнения,  на  что  капитан  разумно  и  вполне
обоснованно заметил, что  при  окружении  превосходящими  силами  противника
шифры положено немедленно уничтожать, в штабе это обстоятельство учли и  все
предусмотрели.
   Тогда, в быстротечные минуты  принятия  Аникушиным  столь  ответственного
решения, он менее всего думал о себе и своей судьбе, а размышлял о том,  что
целесообразней и полезнее в их положении для Отечества. Отступление без  боя
с оставлением или уничтожением части вооружения и боеприпасов представлялось
ему дикой глупостью, если даже не преступлением - он не мог  понять,  как  в
дивизии до такой нелепости додумались. Отойти форсированным маршем к Волге -
для чего?.. Чтобы занять оборону  в  сотне  километров  восточнее,  а  потом
отвоевывать  эту  же  территорию  назад?  Какой  мог  быть  в  этом   смысл?
Никакого!.. Другое дело, если они останутся и пусть ценой  своей  жизни,  но
хоть  на  время  приостановят  продвижение  врага  -  только  это  в  данных
критических обстоятельствах могло быть,  по  разумению  Аникушина,  истинным
выполнением их воинского долга.
   С неполной  сотней  бойцов,  двумя  минометами  и  пушчонкой  с  разбитым
прицелом он удерживал пересечение более суток, пока на помощь  к  ним  и  на
смену не прорвалась гвардейская механизированная бригада.
   Как выяснилось впоследствии, приказание об отступлении было  передано  по
радио  помощником   начальника   оперативного   отделения   штаба   дивизии,
захваченным в плен немцами и  склоненным  ими  к  измене.  Его  голос  знали
радисты в полках, и потому сфальсифицированное лжеприказание тремя  группами
из пяти было без промедления  выполнено.  В  результате  на  двух  небольших
участках обнажился фронт - повинных в этом командиров, так же как и бывалого
капитана, по выходе в тылы армии после недолгого  дознания  расстреляли  без
суда, согласно приказу.
   Аникушин же в своем самоволии оказался прав  и  за  мужество  и  героизм,
проявленные при удержании  "стратегически  важной  позиции",  был  награжден
орденом  Отечественной  войны.  Этот  эпизод   особенно   утвердил   его   в
необходимости никогда не быть попкой, бездумным исполнителем, а поступать  в
сложных ситуациях так, как ему подсказывают его совесть и его убеждения.
   Кстати, тогда же, в смертельно тяжелом  июле  сорок  второго  года,  имел
место случай, во многом обусловивший  неприязненное  отношение  Аникушина  к
особистам.
   Во время ночного сумбурного, почти неуправляемого боя, отчаянной  попытки
малыми силами отбить у немцев   окраину  Цимлянской  бесследно  пропало
трое бойцов из роты Аникушина.
   А спустя неделю такой же темной южной ночью его вызвал к себе в  землянку
уполномоченный особого отдела Камалов.
   Молоденький низкорослый  лейтенантик,  он  при  свете  коптилки  до  утра
допытывался, на основании чего Аникушин приказал писарю  сделать  в  учетных
документах о каждом из этих бойцов отметку "пропал без вести".
   Вызывал он к себе Аникушина  еще  несколько  раз,  почему-то  обязательно
каждую третью ночь, и уже  при  следующем  посещении  землянки  стало  ясно:
особист подозревает, что отметки "пропал  без  вести"  сделаны  по  указанию
Аникушина, чтобы... скрыть и... замаскировать переход  этих  трех  бойцов  к
немцам.
   Более  нелепого,  более  абсурдного  подозрения  Аникушин  не  мог  бы  и
вообразить. Все трое бойцов были  из  пополнения,  полученного  перед  самым
боем. Аникушин их не только не знал - так  получилось,  что  и  в  глаза  не
видел. Он не сомневался, что пропавшие погибли в той безуспешной  атаке,  но
даже если допустить, что они уцелели, остались живы и действительно  перешли
на сторону немцев, он-то, Аникушин, какое мог иметь к тому отношение?!
   Единственным основанием для подозрений Камалова было  то,  что  все  трое
проживали на  временно  оккупированной  противником  территории.  Но  он-то,
Аникушин, не проживал! И  не  был  ни  часу  в  плену  или  в  окружении!  И
родственников репрессированных или за границей, даже дальних, не имел!
   Он и в жизни и по всем анкетам был безупречен и чист как  стеклышко.  Тем
не менее особист каждый раз интересовался  и  его  биографическими  данными,
задавал совершенно одинаковые  вопросы  об  отце  и  о  матери  и  при  этом
старательно записывал одни и те же ответы Аникушина на листки бумаги.
   С каждым ночным вызовом в Аникушине нарастала неприязнь, перешедшая затем
в ненависть к этому  человеку.  Он  ничуть  не  боялся  Камалова;  напротив,
подозрительность и  бессмысленное  упорство  особиста,  каждую  третью  ночь
лишавшего его сна, столь необходимого  в  условиях  передовой,  и  мучавшего
нелепыми вопросами, вызывали в нем презрение и  сдерживаемое  не  без  труда
глухое бешенство.
   Устававший за день до предела, он еле выдерживал ночные никчемные бдения,
отвечал Камалову  уже  машиналь  но  и  с  отвращением,  томимый  одной
смертельной тоской - скорее бы настало утро, скорее бы все это кончилось!
   Однажды, не совладав, Аникушин задремал,  прислонясь  спиною  к  земляной
стенке. Трудно сказать, сколько это длилось, во всяком случае,  Камалов  его
не побеспокоил, не разбудил, а терпеливо  ждал.  Когда  же  Аникушин  открыл
глаза, он при слабом  свете  коптилки  опять  увидел  в  метре  перед  собой
скуластое, азиатски-бесстрастное лицо, увидел все тот же уставленный в  упор
немигающе-проницательный взгляд раскосых глаз особиста, а  спустя  буквально
секунду послышалось - в который уж раз! - тихое и невозмутимое:
   - Значит, отец ваш происходит из рабочих, а мать, как вы  утверждаете,  -
из мелких служащих... Правильно я вас понял?..
   Эта тягостная сказка про белого бычка, как дурной сон, как принудительная
фантасмагория, продолжалась до самого ранения Аникушина - только отправка  в
госпиталь принесла ему освобождение.
   Скуластым малоподвижным лицом и  прежде  всего  своей  "бдительностью"  и
упрямством, качествами, очевидно, присущими этой профессии, Алехин напоминал
ему  Камалова.  Но  сколь  бы  ни  были  велики  недоверчивость  и  упорство
особистов, они никак не могли, просто не имели права влиять на точку  зрения
и поведение Аникушина.
   В  данном  конкретном  случае  после  ознакомления  и  с  второстепенными
документами проверяемых у него созрело свое твердое мнение.
   Он больше ни на йоту не сомневался в истинности  Елатомцева,  Чубарова  и
Васина, их личности для него  были  совершенно  ясны,  не  вызывали  никаких
абсолютно сомнений. И любые дальнейшие действия особистов в  отношении  этих
офицеров-фронтовиков    могли    объясняться     только     профессиональной
подозрительностью, упрямством и ограниченностью Алехина.
   Когда  он  пытался  сопоставить  все  приготовления  и   предосторожности
особистов с тем, с чем  пришлось  встретиться  в  действительности,  то  ему
становилось смешно.
   "Эх, Шерлоки!.. Хмыри болотные! - весело думал он,  сдерживая  ухмылку  и
неуемное желание бросить  насмешливый  взгляд  в  сторону,  где  за  кустами
прятались подчиненные  Алехина.  -  Нагородили  черт  знает  что!..  Вот  уж
действительно палят из пушек по воробьям!.. Комедия!.."
   Умное, волевое лицо Елатомцева, его ясные, цвета бирюзы, чуть прищуренные
глаза и все его поведение и документы не вызывали ничего, кроме  симпатии  и
уважения.
   После проверки документов не  вызывали  ничего,  кроме  уважения,  и  оба
других офицера, и Алехин ожидал напрасно: не  одобряя  предстоящего  осмотра
вещмешков, Аникушин молчал, твердо решив остаться в стороне.
   Пусть Алехин обойдется без него, как уже обошелся перед тем, сам попросив
второстепенные документы. Если же по поводу его, Аникушина, в данном  случае
бездействия будет кем-либо выражено недовольство, он молчать не  станет.  Он
напишет рапорт  коменданту  города  или  даже  начальнику  гарнизона  и  без
обиняков изложит свою позицию. Нравится это особистам или нет, а у него своя
голова на плечах, и слепым, бездумным исполнителем  любых,  в  том  числе  и
нелепых, указаний он не был и не будет!..



   87. АЛЕХИН

   Словесный портрет совпадает... Неужели Мищенко?.. Не исключено!.. В  баню
бы с ним сейчас... поясницу  посмотреть...  Где  он  был  этот  год...  нет,
одиннадцать месяцев?.. Куда его тогда ранили?.. Мищенко - это  фигура!..  Не
говори гоп!.. Не факт, что это Мищенко, и не  факт,  что  они  -  "Неман"...
Качай!
   Аттестат  на  продовольствие...  Шифр...  Реквизит  содержания...  Шрифты
текста... Петит подстрочный... Вэ-че 72510... Капитан Елатомцев А Пэ и с ним
два офицера... Убывшему в командировку... Вильнюс... Лида и районы...  Номер
и дата  документа...  Командировочное  предписание  от  десятого  августа...
Удовлетворен при  вэ-че  72510  по  первой  норме  пайка...  включительно...
Продовольствие в натуре по... десятое августа...  Сахаром  по...  десятое...
Мылом по тридцать первое... Табачным довольствием по...  тридцать  первое...
Сухим пайком на путь следования на... пять суток...  Достоверно...  Карандаш
чернильный... Фактура бумаги... плотность... Так... Исключен с довольствия с
шестнадцатого... Срок действия аттестата... двадцать первое... Роспись лица,
получившего аттестат... Елатомцев... Предыдущим... соответствует... Помощник
командира   части   по   снабжению...   Майор...   Гундобин...    Подпись...
натуральна...  Завделопроизводством...  Подпись...   натуральна...   Дата...
Печать гербовая... Мастика... Для отметок... Доппаек офицерский  получен  по
тридцать первое... Военпродпункт станции Лида... Выдан сухой  паек  на  пять
суток... шестнадцатого... Штамп... Печать... Мастика... Ажур!..
   Поговори с ним... насчет довольствия... Так... Фиксируй лицо!.. Хорошо...
Так... Что офицеров не перевозили - это точно... Теперь спроси  и  у  них...
Так... Достает... И этот тоже... Документов у них  достаточно...  И  никаких
вазомо  торов,  никакой  вегетатики!..*  Словесный  портрет  совпадает,
наверно, полностью... но не факт, что это Мищенко, и  не  факт,  что  они  -
"Неман"... Неохотно берет и смотрит уже без интереса... Ему все ясно!.. Ну и
пусть... А ты - службист!.. Так... Справка госпиталя... Поговори и с этим...
вспомни  кого-нибудь...  Попроще...  Насторожился!..  Что   это?..   Ожидает
подвоха?.. А чего ему опасаться,  если  он  свой?..  Странно...  Отвечает  с
задержкой!.. И как недоволен!.. Что-то здесь не так... Качай их, качай!
   Справка... Конфигурация... Реквизит содержания... Шрифты текста...  Петит
подстрочный...   Особые   знаки...    удостоверительные...    Форма    номер
шестнадцать... с наклоном... Штамп  угловой...  Эвакогоспиталь  1731...  Это
Вильнюс!.. Дата - седьмое августа... Старший  лейтенант  Чубаров...  Николай
Петрович... находился на излечении... с двадцать пятого июня... по.  седьмое
августа... 1731  в  июне  был  в  Смоленске...  Достоверно?..  Вполне...  По
поводу... сквозное пулевое ранение бедра... 1731 - общая хирургия... Профиль
госпиталя...     соответствует...     Срок     пребывания...     диагнозу...
соответствует-Чернила... Мастика... Фактура бумаги...  плотность...