ропа" по весьма ответственной радиоигре, и
генерал счел необходимым присутствовать лично. Переходили трое, в том  числе
один свой;
   для создания иллюзии правдоподобности их следовало об стрелять,  при
этом Таманцев должен был из ручного пулемета при свете  ракеты  для  той  же
правдоподобности хотя бы одного из двух чужих ранить, что сделать  за  время
пятисекундной вспышки совсем не просто.
   О появлении Егорова на передовой в генеральской форме  не  могло  быть  и
речи. Чтобы не привлекать внимания, он еще по дороге в машине надел  на  эту
самую гимнастерку даже не капитанские, как предлагал Алехин, а лейтенантские
погоны своего адъютанта и затем в течение суток исправно играл роль младшего
офицера: строго по уставу отвечал всем, кто  был  "старше"  его  по  званию,
таскал за Таманцевым вещмешок с дисками от пулемета и  продуктами,  проворно
вставал, когда к нему обращался Алехин или командир  батальона,  на  участке
которого должны были тропить в ту ночь немецкие агенты - два  действующих  и
один бывший. Таманцев же так вошел в образ, что покрикивал на  генерала  как
на подчиненного.
   Все тогда получилось как  нельзя  лучше,  в  памяти  же  Алехина  остался
маленький курьезный эпизод. Вечером командир батальона, совсем юный капитан,
когда Егоров вышел из блиндажа, с язвительной улыбкой заметил:
   - Такой молодой - всего пятьдесят лет! - и уже лейтенант! Что  же  с  ним
будет к шестидесяти?.. Наверняка старшего получит!..
   Интересно, что Егоров, смеявшийся над различными  приметами  розыскников,
не менее суеверных, чем летчики или моряки,  смеявшийся  над  предрассудками
относительно понедельников и тринадцатого числа, во время всех ответственных
мероприятий или  операций  непременно  надевал  эту  самую  хлопчатобумажную
гимнастерку, в которой он начинал войну.
   Появление в стодоле Алехина было замечено,  и  Егоров,  повернув  голову,
увидел его, но ничего ему не сказал, а, обращаясь к полноватому  генералу  в
брюках навыпуск, продолжал:
   - Поймите меня правильно, товарищ комиссар... При всем уважении  к  вашей
должности и вашим полномочиям  я  не  могу  не  возражать  против  действий,
которые считаю преждевременными и рискованными для дела! Вопрос  решается  в
Москве и...
   - Не будет у вас завтрашнего  дня,  не  будет!  -  с  сильным  кавказским
акцентом закричал полноватый; это был заместитель Наркома внутренних дел, по
званию  -   комиссар   госбезопасности,   принятый   сначала   Алехиным   за
генерал-полковника.  -   Вы   просто   недопонимаете,   насколько   серьезна
обстановка!
   - Ответ Ставки должен поступить с минуты на  минуту...  -  упрямо  сказал
Егоров.
   - Не стройте иллюзий - он  будет  отрицательный!  Если  вы  действительно
верите в возможность отсрочки, ваша наивность поразительна!.. Мы не можем  и
не будем держать здесь людей сутками! У нас своих дел по горло!
   Егоров и комиссар госбезопасности стояли друг  перед  другом,  уединиться
здесь было негде, и они спорили, не стесняясь присутствия подчиненных.
   Алехин пришел посоветоваться с Поляковым,  согласовать  с  ним  некоторые
детали предстоящих действий, но  подполковника  среди  скученных  в  стодоле
офицеров и генералов не было.
   Суть спора  Егорова  с  комиссаром  госбезопасности  Алехин,  как  только
сообразил,  кто  тот  такой,   себе   уяснил,   правда   в   общих   чертах,
приблизительно; в действительности же дело обстояло так.
   На  рассвете   собранные   в   Вильнюсе   автомашины   и   подразделения,
предназначенные для войсковой операции в  районе  Шиловичского  массива,  по
указанию Егорова передислоцировали в Радунь и Вороново. Таким  образом  было
достигнуто состояние "плюс один", то есть полная готовность в  течение  часа
начать операцию. Как только об этом стало  известно  в  Москве,  от  Егорова
начали требовать ее незамедлительного осуществления.
   В очередном, третьем за сутки разговоре по "ВЧ"  с  начальником  Главного
управления  контрразведки  Егорову   удалось   обосновать   целесообразность
отсрочки начала операции до семнадцати ноль-ноль, и на  какое-то  время  все
вроде успокоились.
   Однако  с  прибытием  из  Москвы  заместителя  Наркома   внутренних   дел
обстановка сразу же обострилась. Выслушав прямо  на  поле  аэродрома  доклад
Егорова, он сказал, что в руководстве розыском  налицо  "нерешительность"  и
"опаснейшее промедление". Естественно, ему хотелось, чтобы его присутствие в
Лиде ознаменовалось активными решительными  действиями,  самой  значительной
акцией в этом плане была бы крупная войсковая операция, и, ссылаясь на  свои
полномочия, он потребовал ее немедленного проведения.
   Его энергично поддержали не только  прилетевшие  с  ним  генералы,  но  и
начальник войск по охране тылов фронта  генерал  Лобов,  а  также  командиры
погранполков и трех маневренных групп, прибывших с других фронтов.
   Все эти люди относились к одному ведомству -  Наркомату  внутренних  дел;
Егоров же и Мохов представляли  собой контрразведку Наркомата  обороны,
но речь шла вовсе не о межведомственных разногласиях.
   У оппонентов Егорова - и он  это  понимал  -  была  обоснованная  деловая
позиция.  Подчиненные  им  части,  переброшенные,  как  правило,  за   сотни
километров и оторванные от выполнения своих непосредственных боевых задач:
   борьбы с националистическим подпольем,  бандами  и  остаточными  группами
немцев, охраны важных объектов, несения контрольно-заградительной службы  на
коммуникациях и тому подобного, - с рассвета находились в  состоянии  полной
готовности  провести  войсковую  операцию,  а  ее  -  по   предположительным
соображениям - пытались отложить.  И  тысячи  людей,  необходимые  в  других
тыловых районах, вынужденно бездействовали.
   Зараженные уверенностью Полякова, что разыскиваемые сегодня или в крайнем
случае завтра  появятся  в  Шиловичском  лесу,  Егоров  и  Мохов,  будучи  в
абсолютном  меньшинстве,  упорно  отстаивали  свою  точку  зрения.  В  конце
получасового спора, уже в кабинете заместитель Наркома,  человек  восточного
темперамента, разгоряченный их несогласием, заключая разговор, заявил:
   - Вы понимаете, как все это будет выглядеть, если ваши  предположения  не
подтвердятся?..  Могу  вам  сказать:  как   преступная   нерешительность   и
промедление, граничащее с саботажем!.. Вы  занимаетесь  розыском  тринадцать
суток - две недели! - а что в результате?.. Баран начихал!.. Может,  вы  еще
столько  же  собираетесь  здесь  возюкаться?..  Не  выйдет!..  -  возмущенно
вскричал он. - Мы стянули к вам более семи тысяч человек, и держать  их  без
дела даже лишний час - преступно!..  Ваши  предположения  не  могут  служить
оправданием для  подобного  опаснейшего  промедления!..  Войсковая  операция
нужна в первую очередь вам и Главному управлению контрразведки, так  давайте
ее проводить! - Он посмотрел на часы, затем перевел взгляд  своих  агатовых,
маслянисто блестевших глаз на прибывших с ним генералов и как  бы  и  от  их
лица  сказал:  -  Мы  не   можем   оставаться   сторонними...   безучастными
наблюдателями. Обстоятельства чрезвычайные, и я вынужден... - это мой  долг,
моя обязанность! - данной мне  властью,  независимо  от  ваших  соображений,
распорядиться безотлагательно приступить к операции!..
   По своему  положению  он  был  не  ниже  начальника  Главного  управления
контрразведки, причем почти все подразделения, собранные в  Лиде,  Радуни  и
Вороново, подчинялись по принадлежности ему, а  не  командованию  фронта,  и
отдать такое приказание он вполне мог.
   Тогда-то Егоров и сообщил как бы конфиденциально,  что  обратился  в
Ставку с мотивированной просьбой об отсрочке операции более чем на  сутки  -
до семнадцати ноль-ноль завтрашнего дня. И поскольку, мол, вопрос решается в
Москве,  быть  может,  лично  Верховным  Главнокомандующим,  он  не  считает
возможным, да и другим не советует форсировать события.
   Собственно, никуда он еще не обращался: хотя такая шифровка по  настоянию
Полякова была составлена, Егоров, не желая  действовать  "через  инстанцию",
через голову своего непосредственного начальства, ее не подписал. Теперь  он
вынужденно это сделал, и спустя минуты ее уже передавали в Ставку, а копию -
Колыбанову.
   Егоров знал, что Верховный, работавший по ночам до утра, встает не раньше
полудня, и шифровку Егорова ему могли доложить только  спустя  еще  примерно
час. Даже если бы ответ последовал без промедления, каким бы он  ни  был,  в
любом случае выигрывалось некоторое время.
   Как и ожидал  Егоров,  его  сообщение,  что  вопрос  решается  в  Москве,
ослабило давление со  стороны  прибывших,  хотя  заместитель  Наркома  сразу
заявил,  что  Ставка,  несомненно,  ответит   отказом.   Часа   два   прошли
относительно спокойно, однако, когда уже разгрузились здесь, в стодоле, спор
и разногласия возникли опять.
   Ехали по соображениям  маскировки  под  наглухо  задраенными  тентами,  в
кузовах двух набитых до отказа "студебеккеров",  причем  здесь  их  загоняли
задом в ворота, чтобы прибывших со  стороны  никто  не  увидел.  По  той  же
причине Егоров еще в Лиде предупредил, что даже по нужде не разрешит  никому
до вечера выйти из стодолы.
   Кажется,  предусмотрели  все,  но,  как  нередко  случается  в   подобных
необычных обстоятельствах, что-нибудь второстепенное обязательно упускается.
На этот раз не  подумали,  что  всем  нужно  на  чем-то  сидеть.  Стульев  и
табуреток хватило  для  радистов  и  шифровальщиков,  остальным  приходилось
стоять.  Единственный  оставшийся  свободным  стул   Егоров   поставил   для
заместителя Наркома, но тот, видимо из солидарности с другими генералами, на
него не сел.
   Людям было неудобно, жарко, ко всему прочему, самого старого,  совершенно
седого  генерала  с  планкой  четырех  орденов  Красного  Знамени  и  знаком
"Почетный чекист" на  габардиновом  кителе  в  душновато-спертом,  пахнувшем
сеном  воздухе  стодолы  сразу   же   охватило   астматическое   удушье.   С
багрово-синим лицом он  стоял,  опираясь  руками  на  стол,  давился  сиплым
кашлем, задыхался, слезы катились у него из глаз, но он упрямо не желал  или
не мог ни выйти, сняв фуражку и китель, из стодолы, как предлагал   ему
Егоров, ни сесть, на чем настаивал заместитель Наркома.
   Этот генерал в  разговоре  на  аэродроме  высказал  оригинальные,  весьма
толковые соображения,  чем  сразу  понравился  Егорову,  и  тот  его  теперь
искренне жалел.
   Как  только  рации  были  развернуты  и  отлажена  связь,  хлынул   поток
сообщений, и пятеро привезенных  сюда  шифровальщиков  заработали  с  полной
нагрузкой.
   Егоров ушел к ним в угол, за плащ-палатки, и прямо с рабочих  листов,  не
дожидаясь окончания расшифровки, читал радиограммы, поступившие за последние
полтора часа на его имя в Лиду и переданные теперь сюда.
   Командующий  фронтом  и  маршал,   представитель   Ставки,   запрашивали,
необходима ли еще какая-либо помощь  людьми  и  техникой;  такой  же  вопрос
содержался  в  шифротелеграмме  начальника  Генерального  штаба.  Из  Москвы
требовали подтвердить, обеспечены ли все привлеченные к розыску и  войсковой
операции усиленным питанием по нормам летного  состава  ВВС  Красной  Армии,
требовали различные сведения отчетного характера.
   Все эти сообщения Егоров просмотрел на рабочих  листах  мельком,  как  не
представляющие интереса. Маховик огромного механизма  чрезвычайного  розыска
был раскручен вовсю, и никакая дополнительная помощь, никакие новые  люди  и
техника уже не могли бы что-либо существенно изменить или даже усилить.
   Огорчило Егорова то, что не  было  ничего  непосредственно  от  Полякова.
Подполковник остался в отделе контрразведки на  аэродроме,  чтобы  встретить
начальника Главного управления контрразведки и, докладывая о  ходе  розыска,
убедить его в необходимости  отсрочить  на  сутки  войсковую  операцию.  Эту
трудную  и  малоприятную  миссию  он  взял  на  себя   сам,   и   Егоров   с
признательностью согласился, хотя они оба одинаково сомневались в ее успехе.
Каким бы ни оказался результат, Егоров знал, что  Поляков  будет  отстаивать
свою точку зрения с  поразительным  безразличием  к  возможным  последствиям
своего упорства.
   Туда, в Лиду, к Полякову,  сходились  все  до  единой  нити  розыска.  Со
вчерашнего дня он получал и переваривал непрерывный поток  информации,  и  в
первую очередь донесения о результатах действий  сотен  оперативно-розыскных
групп  и  всеохватывающей  контрольно-проверочной  службы,  о   состоявшихся
задержаниях и всех событиях и подозрительных происшествиях в тылах фронта  и
на передовой. Из этого вороха сообщений  Поляков  должен  был  отобрать  все
заслуживающее  внимания  и  по  каждому  случаю  не    мешкая   принять
безошибочное решение. Он, Поляков, как
   никто другой,  ощущал  усилия  многих  тысяч  людей,  ощущал  пульс  всех
мероприятий, проводимых в полосе фронта от Вязьмы и до Восточной Пруссии.
   На Полякова Егоров надеялся более всего. В эти небывало напряженные сутки
от оперативного мышления подполковника, от его чутья и умения организовать и
направить розыск зависело больше, чем от всех маршалов и командующих, вместе
взятых, и потому молчание  Полякова  не  только  огорчило,  но  и  несколько
обеспокоило Егорова.
   Указав начальнику шифровального отделения, кому и  что  ответить,  Егоров
вернулся к генералам. Старик-астматик страдал по-прежнему; остальные, будучи
не в состоянии ему чем-либо помочь, из деликатности старались не смотреть  в
его сторону.
   Егоров снова предложил ему выйти на свежий воздух, но тот, не соглашаясь,
упрямо замотал головой.
   "Обстановочка! - заметил про себя Егоров. - Зачем  его  сюда  привезли?..
Зачем они все сюда приехали - сидели бы себе в Лиде... Здесь вполне  хватило
бы Лобова и десятка офицеров..."
   В душе он ругал себя за непоследовательность, стыдился, что смалодушничал
и, выступая против  войсковой  операции  -  в  ближайшие  полтора  суток,  -
поддался  все  же  влиянию  заместителя  Наркома  и  поехал  сюда.  Зачем  -
руководить розыском из Лиды было несравненно удобнее, к тому  же  здесь  ему
особенно недоставало Полякова.
   - Мы что же, так и будем все время стоять? - недовольно спросил  один  из
генералов, затучнелый, с пышными, чуть вислыми усами; одетый  в  застегнутый
на все пуговицы мундир, он то и дело вытирал платком потное лицо.
   - Станет невмоготу, сядем на землю, -  не  то  в  шутку,  не  то  всерьез
ответил Егоров.
   Он только что приказал передать в  Лиду,  чтобы  со  "студебеккерами",  в
которых часа через два должны были приехать  начальник  Главного  управления
контрразведки и заместитель Наркома госбезопасности, привезли и стулья, и  в
смятении представлял себе, что здесь будет твориться, когда в этом  большом,
но все же не резиновом строении  окажется  человек  пятнадцать  генералов  и
полсотни  офицеров  из  трех  различных  ведомств,  не  считая  радистов   и
шифровальщиков.
   - Даже такую элементарную вещь не предусмотрели, - с раздражением  сказал
заместитель Наркома. - Удивительное недомыслие!
   Позаботиться о стульях и табуретках надлежало какому-нибудь лейтенанту из
отдела контрразведки авиакорпуса,  а никак не  Егорову,  и  хотя  упрек
адресовался, очевидно, ему, он разумно промолчал.
   Заместитель же Наркома, посмотрев на часы, сказал, что в ожидании ответа,
который-де наверняка  будет  отказным,  теряется  драгоценное  время  и  что
"промедление подобно смерти" в первую очередь для Егорова и  Мохова.  Егоров
не желал спорить и, как бы  подтверждая  правильность  этих  слов,  согласно
покачал головой. Тогда затучнелый  генерал,  высказавший  недовольство,  что
всем приходится стоять, заявил заместителю Наркома, что если из  подчиненных
ему погранполков забрали для  операции  все,  что  возможно,  и  затребовали
маневренные группы даже с других фронтов, то из  армейских  частей  взяли  в
несколько раз меньше, и характеризовал это  как  "возмутительный  произвол".
При этом, явно нервничая, он все время беспокойно трогал пальцами свои  усы,
будто именно они могли теперь  пострадать  от  произвола  контрразведки,  и,
ощупывая их, он как бы желал убедиться, что они  еще  на  месте.  Мохов,  не
выдержав, ему возразил, и опять возник спор, во время  которого  и  появился
Алехин.
   После того как заместитель Наркома заявил, что у них своих дел по горло и
они не станут держать здесь людей сутками,  Егоров,  проговорив:  "Извините,
товарищ комиссар..." - отошел к Алехину.
   - Ты ко мне?
   - А подполковник...  -  несмело  начал  Алехин,  стесненный  присутствием
стольких генералов и старших офицеров.
   - Подполковник в Лиде. И скорее всего сюда не  приедет.  Ко  мне  вопросы
есть?
   Алехин  посоветовался  бы  и  с  начальником   Управления   -   следовало
согласовать отдельные детали, касающиеся засады, но  уединиться  здесь  было
негде, выйти с ним из стодолы - нельзя, шептаться же при всех - неудобно.
   Он не успел произнести слово "нет". Начальник войск по охране тыла фронта
генерал Лобов сказал что-то вполголоса заместителю Наркома, и тот, глядя  на
Алехина  агатовыми,  маслянисто  блестевшими  глазами,  своим  неправильным,
кавказским говором громко спросил:
   - Это что - старший группы, которая работала по делу?
   - Извините, товарищ комиссар... - быстро поворачиваясь, вступился Егоров,
угадавший по тону заместителя Наркома, что  сейчас  начнется  неприятный,  а
главное, никчемный разговор с упреками, обвинениями и, возможно, разносом. -
Одну минуту...
   Он увидел  страшное,  с  выпученными  глазами  и  набухшими  венами  лицо
генерала-астматика, его раздувшуюся от напряжения багровую  шею.  Вцепясь  в
край столика,  старик судорожно хватал ртом воздух. Два  полковника  из
Москвы поддерживали его под руки и, кажется, пытались усадить,  чего  делать
как раз не следовало. Не в  силах  из-за  удушья  ничего  сказать,  он  немо
сопротивлялся; котелок с водой, который перед ним поставили, опрокинулся,  и
вода залила бумаги.
   Разногласия в присутствии подчиненных и этот мучившийся  упрямый  старик,
непривычные  для  прибывших  из  Москвы   неудобства   полевых   условий   и
возраставший  разлад  -   обстановка   становилась   нервозной,   нерабочей,
совершенно нетерпимой. Нужно было не мешкая что-то предпринять.
   Егоров посмотрел на стоявших ближе к нему офицеров контрразведки - своего
адъютанта и капитана с авиационными  погонами  -  и,  указывая  взглядом  на
задыхавшегося генерала, распорядился:
   - Помогите генералу!.. Снимите с него фуражку и  китель  и  вынесите  его
сейчас же на свежий воздух!..
   Он  почувствовал,  что  они  колеблются,  -  как  им,  младшим  офицерам,
раздевать генерала, к  тому  же  не  своего,  незнакомого,  -  и,  не  сумев
сдержаться,  с  искаженным  бешеной  яростью  лицом  закричал  так,  что  от
неожиданности испуганно вздрогнул даже заместитель Наркома:
   - Вы-паал-нять!!!
   В наступившей мгновенно тишине - стало слышно,  как  работали  на  ключах
радисты, - Егоров, возбужденно дыша и растирая затылок, повернулся к Алехину
и приказал:
   - Если вопросов нет, немедленно возвращайтесь на место!
   За  его  спиной   капитан-летчик   и   адъютант,   отстранив   московских
полковников, уже стаскивали габардиновый китель  с  задыхавшегося  генерала.
Алехин, несколько оторопев от столь  впечатляющей  картины,  поднял  руку  к
пилотке, чтобы отойти; в это мгновение Егоров окончательно овладел собой  и,
протягивая ему свою массивную ладонь, добавил:
   Я надеюсь на вас... Действуйте!..



        Часть третья
        МОМЕНТ ИСТИНЫ



   72. ОПЕРАТИВНЫЕ ДОКУМЕНТЫ


   ЗАПИСКА ПО "ВЧ"

"Чрезвычайно срочно!
Егорову

   Для осуществления в случае  необходимости  массированных  мероприятий  по
вариантам "Западня", "Большой слон" и  "Прибалтийское  танго"  вам  согласно
специального приказания нач. Генерального штаба  должны  быть  дополнительно
выделены