ее  между  А,
В, С и Д, никак не помогло бы ему на  более  ранней  стадии,  то  есть  до
встречи с А.
   Итак, электронно-машинное сватовство, теоретически  весьма  заманчивое,
может оказаться неприменимым в нашей реальной жизни; и  самая  мысль,  что
двое людей созданы друг для друга и поэтому никто из них  не  может  найти
себе другую пару, - это, конечно, заблуждение. Что ж,  скажете  вы,  пусть
себе думают, что выбор сделан на небесах, это никому не  повредит.  Однако
на самом деле  идея  эта  чрезвычайно  опасна.  Предположим,  что  девушка
вступает в семейную жизнь в полной уверенности, что  Майк  -  единственный
человек во всей вселенной, за которого она могла выйти замуж (а не  просто
лучший из троих, предложивших ей руку и сердце). Со временем у  нее  может
возникнуть подозрение: а  не  вкралась  ли  тут  какая-нибудь  техническая
ошибка? Трудно ли напутать что-нибудь с этими миллионами перфокарт? А что,
если две  карточки  попросту  слиплись?  И  запланирован  был  ее  брак  с
Соренсеном, Майклом Г.  (23  года),  а  по  недосмотру  она  выскочила  за
совершенно неподходящего человека - Соренсена, Майкла М. (31  год)?  Такие
ошибки случаются даже при самой безукоризненной организационной работе.  В
результате жена задает себе вопрос: "Удачный ли это брак? И  будет  ли  он
счастливым?" Но при таком подходе ни один брак не будет счастливым. Ей  бы
надо спросить себя: "Что мне сделать, чтобы этот брак был счастливым?"  Он
_должен_ быть счастливым, и единственный вопрос - "Что делать?".
   Брак - это как бы общий банковский счет, и, чтобы не  потерять  кредит,
делать взносы должны оба партнера. Прочность брака зависит от решения этой
трудной по самой своей природе задачи; все зависит от усилий,  прилагаемых
обеими   сторонами,   и   от   того,   насколько   им   удастся   добиться
взаимопонимания.  Самая  большая  трудность  в  том,  что  много   времени
приходится проводить друг с другом, и  притом  с  глазу  на  глаз.  Вполне
понятно,  что  эта  трудность  уменьшается,  когда  есть  общие  интересы,
знакомства, деловые связи, общие  друзья.  Многое  зависит  еще  от  того,
растут ли эти двое и как они развиваются; ведь  меньше  всего  скучаешь  с
теми, чьи интересы все время меняются и расширяются. Успех приходит к тем,
кто  может  положить  на  общий  счет  свои  запасы  бескорыстия,   живого
воображения, терпения и юмора. И самой большой удачи  добиваются  те,  кто
может добавить новое измерение к установившемуся роману, кто умеет озарить
нашу грубую  действительность  золотым  сиянием  приключений,  вымыслов  и
фантазий. Но слишком часто мы забываем о главном - об  искусстве  общения.
Мы выражаем свои мысли и чувства при помощи слов  (письменно  или  устно),
жестов и  порою  молчания.  Даже  в  том  случае,  когда  наши  побуждения
благородны (а мы знаем - это именно  так),  мы  тем  не  менее  можем  все
испортить, если не сумеем высказать то, что хотелось, или - что еще хуже -
ляпнем как раз обратное тому, что  собирались  сказать.  Поэтому  проблема
общения заслуживает, чтобы к ней отнеслись гораздо внимательнее, чем это у
нас принято.
   Вспомним для начала, что наши возможности самовыражения  имеют  двоякую
форму: врожденную и ту,  которую  мы  (по  всей  видимости)  приобрели.  С
раннего детства мы стремимся выразить свои эмоции. Плач ребенка может и не
иметь определенной цели - это просто выражение  обобщенного  недовольства.
Когда ребенок рассказывает, что было в детском садике, это зачастую просто
поток бессвязной болтовни, тут главная цель  -  не  рассказать,  а  просто
облегчить душу. Если мужчина выругался, уронив молоток, то он  это  сделал
без всякой цели -  просто  раздражение  вырвалось  наружу.  Когда  женщина
болтает по телефону, она просто старается скрасить свое  одиночество.  Как
часто нас обуревают  горести,  зависть,  радость  или  переполняют  свежие
сплетни. Тут человеку необходимо найти какой-то выход, и  часто  он  готов
поведать все хоть собаке, только бы не молчать.  Первичная  и  примитивная
цель разговора - выразить чувство, которое мы больше не  в  силах  держать
про себя. Значит, в мире полно людей, которые высказываются только с  этой
единственной  целью,   помогают   себе   жестами,   подчеркивая   наиболее
потрясающие места; они чувствуют неимоверное облегчение,  выложив  все  до
конца.  И  этот  поток  слов,  прорвавший   все   преграды   под   напором
эмоционального напряжения, вовсе не  направлен  на  то,  чтобы  объяснять,
поучать,  давать  указания  или  доставлять  удовольствие.  В  эту  минуту
рассказчик думает только о себе самом.  И  единственное,  что  доходит  до
собеседника, - это  полная  его  неспособность  сдержать  обуревающие  его
чувства.  Весьма  сомнительно,  чтобы  его  слова  могли  на   кого-нибудь
повлиять; яснее ясного, что он и с собой-то совладать не в силах.
   Примерно с пятилетнего возраста мы  нередко  овладеваем  иным  способом
коммуникации. Мы затеваем разговор, чтобы  что-то  сообщить.  Мы  задаемся
определенной целью. Когда мы  точно  осознаем  эту  цель,  нам  приходится
призвать на помощь всю силу воображения.  Надо  поставить  себя  на  место
того, к кому мы обращаемся, и подобрать  слова,  наиболее  подходящие  для
достижения задуманной цели. Что этот  человек  знает,  чему  верит?  Каким
образом его просветить, произвести впечатление  и  повлиять  на  него?  Мы
постепенно прокладываем путь к намеченной цели,  а  отправной  точкой  нам
служит тот, с кем мы говорим. Весь тон  сообщения,  его  форма,  отдельные
штрихи, нажимы - это отражение нашей цели, а не минутного настроения. Все,
что мы изрекаем, точно взвешено и бесстрастно выверено. Полно,  так  ли?..
На практике выходит иначе: то, что мы говорим, в основном целенаправленно,
но все же в  наших  словах  проявляется  и  некоторая  непосредственность.
Неизвестно, что должно преобладать.  Тут  единого  мнения  не  существует.
Говорят, что квакеры старинных времен, собираясь  что-то  сказать,  обычно
задавали себе вопросы: "Истинно ли  это?  Доброжелательно  ли?  Необходимо
ли?" И если они хоть немного сомневались, то предпочитали не  говорить  ни
слова. Все мы по мере возможности стараемся  поступать  так  же,  но  есть
люди, которые  восстают  против  общепринятых  установок,  утверждая,  что
детская  непосредственность  гораздо  лучше  извечного  лицемерия.  Почему
нельзя свободно излить все, что мы чувствуем и мыслим? Отчего мы не  можем
честно и открыто высказывать все, что приходит в голову?
   Просто все мы не такие уж хорошие, вот в чем дело. Если бы  наши  мысли
всегда были добрыми, милосердными, разумными и чистыми, конечно, почему бы
нам их не высказать? Без сомнения, есть люди,  полные  святой  простоты  и
детской невинности, которые в любой момент могут обнародовать свои  мысли.
Но  среди  нас  так  мало  подобных  людей!  Наши   непричесанные   мысли,
высказанные  вслух,  окажутся  эгоистичными,  черствыми,  непочтительными,
неприличными  или   обидными.   Поэтому   мы   научились   скрывать   наши
непосредственные чувства и подставлять на их место другие, заведомо  более
приемлемые. Вместо того чтобы высказывать то, что у нас на уме, мы говорим
то, что, по нашим соображениям, лучше соответствует нашим  намерениям.  Мы
приноравливаем свои высказывания к тем, кто моложе, и к  тем,  кто  старше
нас, меняем подход, когда нам нужно поучать или приходится подчиняться.  В
случайной беседе мы  стараемся  занять  собеседника,  произвести  на  него
впечатление, очаровать его  или  позабавить.  Постоянно  попадаются  люди,
которых так распирает от  желания  выговориться,  что  они  совершенно  не
обращают внимания на слушателей;  но  зато  они  очень  скоро  приобретают
репутацию  надоедливых   болтунов.   Современное   общество   тяготеет   к
искусственности и чуждается непосредственности. Единственное исключение  -
это люди, чье искусство производит впечатление  полной  естественности.  В
них не найдешь ни следа наигранности - не  потому,  что  они  вернулись  к
безыскусной простоте,  а  потому,  что  искусство  вежливости  у  них  так
отточено,  что  стало  второй  натурой.  Герой  рассказа   Макса   Бирбома
"Счастливый лицемер" носит маску святого, но в конце концов  и  становится
святым. Мало кто из нас может с  ним  сравниться,  но  все  мы  становимся
чуточку ближе к святости, когда делаем вид, что мы  лучше,  чем  на  самом
деле. Словом, подчас притворщик на  самом  деле  становится  таким,  каким
хотел казаться.
   Но эта игра в притворяшки подчас  действует  на  нервы,  и  потому  нам
хочется думать, что уж в семейной жизни нас ждет полное раскрепощение. Наш
спутник будет таким близким человеком, что можно будет снова  вернуться  к
золотому детству, по крайней мере наедине с ним, и вывернуть  наружу  все,
что у нас накопилось. Мы чувствуем, что нашелся в мире хоть один  человек,
перед которым не надо ломать комедию. В  некоторых  отношениях  это,  быть
может, и так, но вообще-то это глубокое заблуждение.  В  совместной  жизни
самое главное - вежливость. Если любишь человека, то с ним становишься еще
более, но уж никак не менее вежливым.  Доброта  превыше  любезности  -  но
доброте не следует пренебрегать любезностью. И это еще более важно, если у
нас есть дети: они берут  с  нас  пример,  учатся  у  нас  вежливости.  Их
вежливое обращение с посторонними - отражение того, к чему они привыкли  у
себя дома. Величайшее заблуждение - полагать, что брак освобождает нас  от
необходимости быть вежливыми. В  пьесе  "Кто  боится  Вирджинии  Вулф"  мы
наблюдаем ужасающую картину брака, который явно трещит по всем  швам.  Под
конец мы обнаруживаем, что брак все же не  будет  расторгнут,  но  сколько
страданий и горя претерпевают два главных действующих  лица,  а  вместе  с
ними - друзья и соседи. Ситуация, в общем, довольно знакомая. Правда, надо
надеяться, что такая грубость и невоспитанность  нам  непривычна.  И  даже
напрашивается вывод: то, как люди говорят, гораздо важнее  того,  что  они
при этом думают.
   В вопросе о вежливости издавна существуют две  школы:  одна  связана  с
более или менее  обожествляемым  монархом,  другая  -  с  республиканскими
традициями Греции и Рима.  При  наличии  в  обществе  иерархии  вежливость
принимает сложные, утонченные и разнообразные формы. Задача эта  настолько
сложна   и   приходится   так   все   обдумывать,   что   теряешь   всякую
непосредственность. От византийского двора ведут свое происхождение  такие
титулы,  как  "ваше  превосходительство",  и  различные  формы  обращения,
которые до сих пор сохранились, например, в Швеции; в этой стране знакомые
обращаются друг к другу так: "Господин главный бухгалтер А"  или  "Госпожа
помощница начальника станции В". А когда  приходится  говорить  о  себе  в
третьем лице, например отвечая на приглашения, то  возникают  такие  чисто
грамматические трудности, что в них тонет всякое непосредственное чувство.
В восемнадцатом веке, когда за самую невинную оговорку вызывали на дуэль и
надо было приложить максимум усилий, чтобы не обидеть  собеседника,  такие
сложности были вполне понятны и оправданны. Эта традиция все еще  держится
в английском парламенте: члены парламента обращаются друг к другу только в
третьем лице, и малейшая неточность навсегда роняет престиж говорящего.
   "Не  соблаговолит  ли  почтенный  -  простите,   достопочтенный   -   и
глубокоуважаемый - нет, высокоученый - представитель Западного Шеффилда  -
то есть, я хотел сказать,  Южного  Шеффилда  -  взять  обратно  те  слова,
которые  он  только  что  произнес  в  адрес  Казначейства?"  Пока  оратор
припоминает должную форму обращения, нанесенная ему обида уже позабыта.  В
этом смысле условности - от  принятых  при  дворе  Людовика  XIV  до  тех,
которые в несколько измененном виде продолжали существовать в  Соединенных
Штатах и в Англии времен королевы  Виктории,  -  имеют  свои  достоинства.
Самая странная формальность с современной точки зрения заключалась в  том,
что муж называл свою жену "мадам", а жены называли мужей "мистер Робинсон"
или "мистер Смит". Противоположная, или республиканская, традиция зачастую
проявляется в том, как люди обращаются друг к другу, причем во все времена
попадались лица, считавшие излишнюю вежливость своего рода неискренностью.
Гораздо честнее, по их понятиям, высказать все начистоту, а  не  бормотать
ничего не значащие слова, которые вам вдолбили в  голову.  Однако  еще  не
известно, не окажутся ли слова, брошенные  сгоряча,  бесполезнее,  чем  те
вежливые фразы, которые мы произносим во избежание  открытой  ссоры.  Если
приходится выбирать одно из двух,  как  правило,  лучше  сказать  то,  что
позволит добиться поставленной цели, чем выплеснуть обуревающие вас в  эту
минуту  чувства.  Может  быть,  от  этого   разговор   несколько   утратит
драматичность, но зато (без сомнения) останется культурным и разумным.
   За формальной вежливостью скрывается более существенная  проблема:  кто
будет приказывать, кто - подчиняться? В этом вопросе  играют  важную  роль
три характерные особенности человеческого общества,  которые  возникли  на
заре человечества, как только человек стал человеком. Во-первых,  человек,
будучи в известной мере хищником, должен был некоторую  часть  своей  пищи
поймать в ловушку, загнать, выловить сетью или сбить выстрелом. Во-вторых,
люди - существа общественные и обычно объединяются в семейные  группы  или
племена. И наконец,  человеческие  детеныши  (как  правило,  рождаемые  по
одному, а не целым выводком) остаются беспомощными  в  течение  необычайно
долгого периода по сравнению с другими животными, очень медленно достигают
зрелости и нуждаются в заботе родителей подчас до двадцати  лет.  А  среди
хищников, которые  производят  на  свет  медленно  взрослеющих  детенышей,
должно обязательно иметь место разделение функций между самцами и самками.
Когда потомство нужно кормить и  обхаживать,  обучать  и  охранять,  более
активная деятельность выпадает на долю мужчины. По крайней мере в качестве
охотников мужчины всегда считали себя выше женщин. Но они также  с  самого
начала осознали, что для продолжения рода  необходимо  беречь  и  охранять
детей и женщин. Когда мужчины  гибнут  на  охоте  или  тонут  на  рыбалке,
оставшихся вполне хватает на племя.  А  о  женщинах  этого  не  скажешь  -
естественный прирост населения прямо  зависит  от  их  численности.  Таким
образом, мужчины оказываются главными, но вполне заменимыми, а  женщины  -
подчиненными, но более ценными. Это основное разделение полов  еще  больше
углубляется длительным разделением взрослых и  невзрослых.  Молодые  особи
человеческого рода так долго нуждаются в опеке и обучении, что послушание,
которое в первую очередь обеспечивает им  безопасность,  входит  у  них  в
привычку и сохраняется в некоторой степени и после того, как они достигают
зрелости.
   В большой семье или в племени обычно главенствуют старейшие мужчины,  и
их авторитет особенно ярко проявляется в отношениях отца с  детьми  (когда
эти отношения становятся общепризнанными).
   Итак,  во  всем,   что   касается   традиций,   природы   и   характера
взаимоотношений, авторитет мужчины утвержден надежно. Однако  брак  -  это
союз,  в  который  оба  партнера  вступили  с  общей  целью,  и,  хотя   в
определенном  смысле  следует  признать   главенство   мужчины,   женщина,
разумеется, вносит большую часть вклада. Она пожертвовала  (в  отличие  от
него) своей карьерой и свободой. Ей выпало на долю  нести  все  трудности,
сложности и опасности материнства  (тогда  как  ему  это,  разумеется,  не
грозит). Если финансовое благополучие партнеров зависит, как  правило,  от
деятельности мужчины, то всякая неудача более тяжело ложится на плечи жены
и матери. Поэтому брак порождает основной парадокс: мужчина, обычно  более
деятельный из партнеров, одновременно является и главным,  и  подчиненным.
Поскольку ему приходится нести  ответственность  за  семейный  бюджет,  он
должен в определенной мере быть главным  партнером.  Поскольку  ему  нужно
заниматься производительным  трудом,  он  должен  сам  принимать  решения.
Исполнительная власть находится в его  руках  -  слова  свадебного  обряда
недвусмысленно на это указывают. Но  если  жена  должна  подчиняться  мужу
своему, как более активному партнеру, то он ей подотчетен,  потому  что  у
нее на руках основной пакет акций; а  это  значит,  что  муж  в  некоторых
отношениях подчинен жене. Так как мужчинам свойственно забывать,  что  они
только распорядители чужого имущества, они в  некоторых  странах  пытаются
напоминать себе об этом тем, что всегда относятся к женщинам как к  высшим
существам; и это - одно из основных требований нашей западной цивилизации.
Так, мужчины встают, когда женщина входит в комнату,  и  открывают  дверь,
когда она выходит. Женщина проходит в дверь впереди мужчины, а за столиком
ей подают в первую очередь. С ее желаниями считаются, она выбирает  место,
где сесть, и назначает время, когда пора уходить. Во всем этом есть что-то
от средневековой рыцарственности, благодаря чему всякая девушка становится
принцессой, а всякий мужчина - ее слугой. Но тем не  менее  все  это  было
построено на законе, который делал каждого мужа  собственником,  а  каждую
женщину - его  собственностью.  Из  всего  изложенного  мы  можем  сделать
заключение, что в христианских странах традиционные отношения были  крайне
сложными; при этом покорность, которая вменялась в долг жене, очень  тонко
уравновешивалась почтительностью, которую муж должен был ей оказывать.  Но
и это еще не все: традиционные тонкости предусматривали, что на проявление
формальной  почтительности  с  одной  стороны  другая   сторона   отвечала
подобающей леди скромностью. Девушке, окруженной вниманием и  поклонением,
не  пристало  быть  самоуверенной  и  своевольной.  В  том,  что  касалось
окончательного решения, она должна была лишь частично принимать ту власть,
которую ей столь торжественно преподносили.
   И вот  в  обществе,  где  взаимоотношения  были  так  усложнены  -  или
утончены, -  женщины  вдруг  взбунтовались,  требуя  равенства.  В  начале
двадцатого века они начали менять юбки на брюки. Теоретически  это  должно
было продемонстрировать новые демократические отношения между мужчинами  и
женщинами. Позднее это стало наглядным отражением нехватки мужчин во время
войны. Женщины становились на место мужчин, даже шли в армию,  и  зачастую
им приходилось заниматься такой работой,  при  которой  носить  юбки  было
практически неприемлемо или даже опасно. Брюки,  некогда  бывшие  знаменем
сопротивления, вскоре сделались внешним признаком нового  рабства,  только
место домашнего очага  занял  завод.  Вместе  с  брюками  возникли  новые,
свободные  и  товарищеские,  отношения  между  мужчиной  и   женщиной.   В
прекрасном новом мире женщинам наконец-то улыбнулось равноправие. Если  бы
наступил полный переворот, то можно было  бы  ожидать,  что  все  тонкости
традиций начисто сметет грубая расчетливость нашего  века.  Но  во  многих
странах результат свелся к  компромиссу.  Женщины  получили  полное  право
носить брюки, но это им не вменялось в обязанность.  Им  было  дано  право
голоса,  право  занимать  государственные  должности  и  овладевать  любой
профессией,  но  вместе  с  тем  им  разрешалось   сохранять   привилегии,
оставшиеся в наследство от их прежнего подневольного положения, и это даже
поощрялось. Они были приняты  как  равные  в  тех  областях,  где  некогда
вынуждены  были  подчиняться,  но  в  тех   областях,   где   им   издавна
предоставлялось  первенство,  они  и   теперь   сохранили   главенствующее
положение.  В  этих  крайне  сложных  взаимоотношениях   прежнее   чувство
равновесия было утеряно.
   Г.К.Честертон как-то  заметил,  что,  если  женщина  станет  товарищем,
вполне возможно, что ей по-товарищески дадут коленкой под зад. У  нее  уже
не б