я к боссу и рассказать, что  провалил
дело. А потому выкладывай: что тебе надо?
     - Пакет!
     Я вздохнул:
     - Мой старый и глуповатый друг, ты, видно, крепко зациклился. Все это
мы с тобой уже проходили. Какой такой пакет? Что в нем?
     Он помолчал.
     - Монета.
     - Любопытно. И какая?
     На сей раз молчание  длилось  вдвое  дольше,  и  мне  снова  пришлось
заговорить:
     - Если не скажешь, сколько там денег, я дам тебе пару франков на пиво
и отправлю домой. Ты этого хочешь? Два франка?
     Такому тощенькому человечишке не следует иметь столь высокое кровяное
давление. Наконец ему удалось выдавить из себя:
     - Американские доллары. Миллион.
     Я расхохотался ему прямо в лицо.
     - Да откуда ты взял, что у меня столько денег? А если бы и  было,  то
неужто ты полагаешь,  что  я  бы  такие  деньги  вот  так  запросто  отдал
т_е_б_е_? Откуда мне знать, что именно ты должен их получить?
     - Да ты спятил, парень! Ты же знаешь, кто я такой!
     - Докажи это. У тебя глаза какие-то не такие и голос звучит иначе.  Я
думаю, что ты мошенник.
     - Мошенник?
     - Фальшак. Подделка. Выдаешь себя за другого.
     Он что-то злобно прошипел, надо думать, по-французски. И, полагаю,  в
его речи начисто отсутствовали комплименты в  мой  адрес.  Я  покопался  в
памяти и,  тщательно  выговаривая,  с  большим  чувством  произнес  фразу,
которую бросила прошлым  вечером  дама;  муж  коей  попенял  ей,  что  она
напрасно волнуется по пустякам. Фраза не полностью соответствовала  данной
ситуации, но в мои намерения входило лишь поиграть на его нервишках.
     Видимо, это мне удалось. Он замахнулся, но я схватил  его  за  кисть,
намеренно поскользнулся и рухнул спиной в бассейн, увлекая его  за  собой.
Падая, я завопил изо всех сил:
     - Помогите!!!
     Мы бултыхнулись в воду. Я в него крепко вцепился,  вынырнул  и  снова
потащил под воду.
     - Помогите!!! Он меня хочет утопить!!!
     Мы снова ушли на дно, борясь друг с другом. Я  орал,  требуя  помощи,
каждый раз, когда моя голова оказывалась над водой. А когда помощь пришла,
то разом обмяк и отпустил противника.
     Я не подавал признаков жизни до тех пор, пока мне не  начали  вдувать
воздух прямо в рот. Тут я, конечно, чихнул и открыл глаза.
     - Где я?
     Кто-то воскликнул:
     - Он пришел в себя! Теперь все в порядке.
     Я огляделся и обнаружил, что лежу на спине, рядом с бассейном. Кто-то
так  профессионально  пытался  привести   меня   в   чувство   с   помощью
искусственного дыхания, что чуть было не оторвал мне левую  руку  напрочь.
Если не считать руки, я был в полном порядке.
     - Где он? Тот, который столкнул меня в воду?
     - Убежал.
     Я  узнал  голос  и  повернул  голову.  Мой  друг,  мистер  Хендерсон,
корабельный эконом.
     - Убежал?
     Вот и все. Мой визитер с крысиной рожей выбрался из воды  как  раз  в
тот момент, когда меня вытащили на палубу, и задал стрекача. А когда  меня
"привели в чувство", Бородавка вместе со своими  телохранителями  был  уже
далеко.
     Мистер Хендерсон заставил меня лежать до прихода судового врача.  Тот
приставил к моей груди стетоскоп и объявил, что у меня все о'кей. Я соврал
что-то, похожее на правду, и уклонился от дальнейших объяснений. Трал  уже
убрали, и громкий гудок возвестил, что мы покинули причал.
     Разумеется, я не счел нужным сообщить, что в школе  считался  хорошим
игроком в водное поло.


     Следующие  несколько  дней  были  особенно  приятны,  что  доказывало
справедливость поговорки, будто самый сладкий виноград  всегда  растет  на
склонах действующих вулканов.
     Мне удалось познакомиться (или, если угодно, возобновить  знакомство)
с моими компаньонами по столу, не возбудив, по-видимому, у них ни малейших
подозрений на свой счет. Я узнавал их имена из общих разговоров, запоминал
их - и потом пользовался этим. Все со иной были милы - теперь я не  только
не сидел "ниже солонки", ибо список пассажиров показывал, что  я  нахожусь
на судне с начала круиза, но и стал знаменитостью, если не героем,  потому
что прошел сквозь пламя.
     Плавательным бассейном я больше не пользовался. Я не знал, хорошо  ли
плавал Грэхем или нет и, будучи "спасенным", не хотел  рисковать,  показав
умение плавать, что не вписывалось в историю о спасении. Кроме того,  хотя
я и попривык (и даже стал получать удовольствие)  к  определенной  степени
женской обнаженности, которая в прошлой жизни меня здорово шокировала  бы,
я все же не  был  уверен,  что  смогу  держаться  в  компании  нудистов  с
апломбом.
     Поскольку ни до чего додуматься я  не  смог,  то  просто  выкинул  из
головы таинственную историю с Крысиной Мордой и его телохранителями.
     То же касалось и главной и всеобъемлющей тайны - кто я  такой  и  как
сюда попал; раз сделать ничего нельзя, то не стоит и волноваться.  Подумав
немного, я решил, что нахожусь примерно в таком же положении,  как  и  все
люди на свете: мы не знаем, кто мы  такие,  откуда  взялись  и  зачем  тут
пребываем. Моя дилемма была просто поновее, но по сути ничем не отличалась
от общей.
     Одна вещь  (может  быть,  даже  единственная),  которую  я  усвоил  в
семинарии,  заключалась  в  том,  чтобы  хладнокровно  смотреть   в   лицо
древнейшей тайне жизни и не  огорчаться  своей  неспособностью  эту  тайну
разгадать. Честные священники  и  проповедники  лишены  утешения  религии;
вместо этого им приходится жить, довольствуясь суровой наградой,  даваемой
философией. Я никогда не был настоящим метафизиком, но все же научился  не
волноваться из-за вещей, изменить которые не в силах.
     Много времени я проводил в  библиотеке  или  в  шезлонге  на  палубе,
читая, и с каждым днем почерпывал что-то новое об этом мире и ощущал  себя
в нем все более уверенно. Золотые счастливые дни бежали быстро, точно  сны
моего далекого детства.
     И каждый день была Маргрета.
     Я чувствовал себя мальчуганом, впервые  испытавшим  приступ  щенячьей
влюбленности.
     То был очень странный роман.  Мы  не  могли  разговаривать  о  любви.
Возможно, это я не мог, а она просто молчала. Каждый  день  она  была  для
меня прислугой (как и для других гостей-пассажиров)... и "мамочкой" (и для
других тоже? Не думаю... не знаю точно). Отношения наши были теплые, но не
интимные. Но ежедневно, в течение нескольких минут, когда я "платил" ей за
услуги типа завязывания бабочки, она превращалась в удивительно  нежную  и
невообразимо страстную возлюбленную.
     Но только на эти мгновения.
     В другое время я был для нее "мистер Грэхем", она называла меня "сэр"
- дружелюбно, тепло, но не интимно. Она охотно болтала со мной, но  только
стоя у открытой  двери;  частенько  делилась  корабельными  сплетнями.  Ее
манеры всегда были манерами  отлично  вышколенной  горничной...  Поправка:
безукоризненными  манерами  члена  команды,  отвечающего  за  обслуживание
пассажиров. Каждый день я узнавал о ней что-то новое. И не мог отыскать  в
ней ни единого изъяна.
     Для меня день начинался с того момента, когда я встречал  ее,  -  это
бывало обычно, когда я шел завтракать и сталкивался  с  Маргретой  либо  в
коридоре, либо видел ее в открытую дверь каюты, которую  она  прибирала...
Всего лишь: "Доброе утро, Маргрета" и "Доброе утро, мистер  Грэхем"  -  но
солнце для меня вставало лишь после этого.
     За день я виделся с ней  несколько  раз,  но  вершиной  наших  встреч
становился ритуал завязывания галстука-бабочки.
     Потом я обычно видел ее мельком после обеда. Сразу же после него я на
несколько минут возвращался в  каюту,  чтобы  освежиться  перед  вечерними
развлечениями - танцами в гостиной, концертом, игрой или очередным походом
в библиотеку. В это время Маргрета нередко  находилась  где-то  в  носовой
части коридора правого ряда кают палубы "С": стелила постели, споласкивала
ванны и так далее - словом, подготавливала каюты своих "гостей" к  ночному
сну. И опять я говорил ей: "Привет" - а потом ждал в своей каюте, куда она
приходила,  чтобы  постелить  мне  постель  и  спросить:  "Вам  что-нибудь
понадобится  еще  вечером,  сэр?"  А  я  неизменно  улыбался  и   отвечал:
"Решительно ничего, Маргрета. Большое спасибо". В  ответ  она  желала  мне
спокойной ночи и добрых сновидений. Этим и заканчивался мой день -  чем  я
занимался до той минуты, когда засыпал, значения уже не имело.
     Конечно, мне так и хотелось - каждый  день!  -  сказать  ей:  "Ты  же
знаешь, что мне нужно". Но я не мог. In primus: [во-первых (лат.)]  я  был
женат. Правда, моя жена  затерялась  где-то  в  другом  мире  (или  это  я
затерялся?), но нет освобождения от священных  уз  брака  по  сию  сторону
могилы. Item: [так же (лат.)] любовная связь Маргреты (если таковая  имела
место) была с Грэхемом,  роль  которого  я  лишь  исполнял.  Я  был  не  в
состоянии отказаться от вечернего поцелуя (не ангел же я, в конце концов),
но, если я хотел остаться чистым перед моей любовью, я не имел права пойти
дальше. Item: благородный человек не может предложить объекту своей  любви
нечто меньшее, чем брак, а я этого не мог  сделать  ни  с  правовой  точки
зрения, ни тем более с моральной.
     Так что сладость золотых денечков отдавала  горечью.  Каждый  из  них
приближал меня к неизбежной минуте, когда я расстанусь с Маргретой и почти
наверняка не увижу ее более никогда.
     Я даже не имел права намекнуть ей, как велика эта потеря для меня.
     И в то же время моя любовь отнюдь  не  была  столь  альтруистической,
чтоб я надеялся, будто расставание со мной не  принесет  Маргрете  особого
горя. В низости своей, будучи эгоистичен,  как  мальчишка,  я  тешил  себя
надеждой, что она будет страдать в разлуке не меньше, чем я сам. Такова уж
эта "щенячья" влюбленность! В качестве извинения могу  привести  лишь  тот
факт, что мне лично была известна лишь "любовь"  женщины,  которая  любила
Иисуса столь сильно, что на привязанность к существу из плоти  и  крови  у
нее чувств уже не оставалось.


     Прошло уже десять дней с тех пор, как мы покинули Папеэте, и  Мексика
должна была уже вот-вот показаться  из-за  горизонта,  когда  наша  зыбкая
идиллия вдруг рухнула.  Вот  уже  несколько  дней  Маргрета  стала  как-то
отдаляться от меня. Обвинить ее ни в чем я не мог, так как  не  располагал
никакими конкретными фактами, и уж конечно не было ничего такого, что дало
бы мне право жаловаться на нее. Кризис наступил  вечером,  в  тот  момент,
когда она, как обычно, завязывала мне бабочку.
     Как всегда, я улыбнулся, сказал "спасибо" и поцеловал ее.
     Затем отстранился,  все  еще  продолжая  держать  ее  в  объятиях,  и
спросил:
     - Что случилось? Я же знаю, что ты можешь целоваться  куда  лучше.  У
меня дурно пахнет изо рта?
     На что она холодно ответила:
     - Мистер Грэхем, я думаю, нам лучше с этим покончить навсегда.
     - Итак, я  уже  "мистер  Грэхем".  Маргрета,  в  чем  я  перед  тобой
провинился?
     - Ни в чем.
     - Но тогда... Моя дорогая, ты плачешь?!
     - Извините. Я не смогла удержаться.
     Я вынул носовой платок, вытер ей глаза и мягко сказал:
     - Я и предполагать не мог, что когда-нибудь обижу тебя. Ты должна мне
сказать, в чем дело, чтобы я постарался исправить причиненное тебе зло.
     - Раз вы не понимаете этого сами, сэр,  я  не  вижу  возможности  вам
что-то объяснить.
     - Все же попытайся. Ну пожалуйста!  (Может  быть,  это  один  из  тех
цикличных эмоциональных кризисов, которыми страдают все женщины?)
     - Мистер Грэхем... я знала, что  это  все  равно  может  продолжаться
только до конца круиза, и, поверьте, ни на что другое не  рассчитывала.  И
все же, думаю, что для меня это нечто  большее,  чем  для  вас.  Однако  я
никогда не предполагала, что  вы  оборвете  все  так  просто,  без  всяких
объяснений и гораздо раньше, чем это станет необходимо.
     - Маргрета, я не понимаю...
     - Но вы же _з_н_а_е_т_е_!
     - Я? не знаю я ничего!
     - Вы _о_б_я_з_а_н_ы_ знать!  Ведь  прошло  уже  одиннадцать  дней!  И
каждый вечер я спрашивала вас, а вы отвечали мне отказом.  Мистер  Грэхем,
неужели вы никогда не попросите меня зайти к вам попозже?
     - Ох! Так вот ты о чем! Маргрета...
     - Да, сэр?
     - Я не мистер Грэхем!
     - Сэр?
     - Меня зовут Хергенсхаймер. И сегодня как раз одиннадцать дней с  тех
пор, как я впервые в жизни увидел тебя. Мне  жаль.  Мне  ужасно  жаль.  Но
такова правда.



                                    7

                                          Но прошу вас, взгляните на меня:
                                 буду ли я говорить ложь пред лицом вашим?
                                                          Книга Иова 6, 28

     Маргрета одновременно и утешение для глаз, и человек в высшей степени
воспитанный. Она ни  разу  не  раскрыла  в  изумлении  рта,  не  принялась
спорить, не воскликнула: "О, нет!" или "Не верю!" Выслушав все, что  я  ей
сказал, она помолчала, выждала,  не  последует  ли  продолжение,  а  потом
спокойно ответила:
     - Я тебя не поняла.
     - Я сам ничего не понимаю, - отозвался я, -  что-то  произошло  в  те
минуты, когда я пересекал эту пышущую огнем яму. Мир  внезапно  изменился.
Это судно... - я ударил кулаком по шпангоуту... - совсем не то  судно,  на
котором я плыл раньше! И люди называют меня Грэхемом, тогда  как  я  знаю,
что мое имя - Александр Хергенсхаймер. Но дело не  только  во  мне  или  в
корабле - дело в самом мире. У него другая история. Другие страны. У  вас,
например, нет воздушных кораблей.
     - Алек, а что такое воздушный корабль?
     - Гм... Такая штука, которая летает в  воздухе  наподобие  воздушного
шара. И в  некоторой  степени  это  действительно  воздушный  шар.  Но  он
перемещается очень быстро - более ста узлов.
     Маргрета спокойно обдумала сказанное.
     - Думаю, что это опасно.
     - Вовсе нет. Это самый лучший способ путешествия. Я прилетел сюда  на
таком корабле - "Граф Цеппелин",  Североамериканской  авиалинии.  В  твоем
мире воздушных кораблей не существует. Именно это  и  послужило  для  меня
окончательным доказательством, что ваш мир - иной  мир  -  и  что  это  не
хитроумный розыгрыш, который кто-то затеял ради меня. Воздушные  сообщения
- такая важная часть экономики известного мне мира, что без  них  меняется
практически все. Возьми, например... Слушай, а ты мне веришь?
     Она ответила медленно и задумчиво:
     - Я верю, что  ты  говоришь  мне  правду  -  такую,  какой  она  тебе
представляется. Однако правда, которую вижу я, совсем иная.
     - Я понимаю. В том-то и заключается вся  трудность  моего  положения.
Я... Послушай, если ты не поторопишься, то пропустишь ужин, не так ли?
     - Это неважно.
     - Нет, важно: ты не должна пропускать трапезы только  потому,  что  я
сделал дурацкую ошибку и обидел тебя. А если я не появлюсь за столом, Инга
пришлет кого-нибудь выяснять, не заболел ли я, не заснул ли, не  произошло
ли еще чего-нибудь в том же духе - я видел, что она поступает именно так в
подобных случаях. Маргрета, моя любимая! Я так хочу тебе все рассказать! Я
так долго ждал этого! Мне просто необходимо поделиться с тобой!  Теперь  я
могу и даже обязан сделать это. Однако  для  такого  разговора  мало  пяти
минут, его нельзя вести, так сказать, на ходу. Когда ты вечером  покончишь
с постелями, у тебя найдется время выслушать меня?
     - Алек, я всегда найду время, раз тебе это нужно.
     - Отлично! Иди вниз и поешь. Я тоже спущусь, перехвачу чего-нибудь  -
отделаюсь  от  Инги,  -  а  потом  мы  встретимся  здесь  же,   когда   ты
освободишься. Ладно?
     Она задумчиво посмотрела на меня.
     - Хорошо, Алек... Ты поцелуешь меня еще раз?
     Вот так я узнал, что она поверила мне. Или хочет поверить. Тут-то я и
перестал волноваться. Я даже поужинал с аппетитом, хоть и очень торопился.


     Когда я вернулся, она уже ждала меня и при моем появлении  встала.  Я
сжал ее в объятиях, поцеловал в нос,  приподнял  за  локти  и  посадил  на
кровать, потом уселся на единственный стул.
     - Дорогая, как ты думаешь, может быть, я спятил?
     - Алек, я не знаю, что и думать.
     Изредка, под влиянием эмоций, ее акцент  становился  более  заметным,
обычно же ее английское произношение лучше  моего  -  жесткого,  как  визг
заржавленной  пилы,  произношения  уроженца   Кукурузного   пояса   [часть
территории США, ядро которой составляют штаты  Огайо,  Иллинойс,  Индиана,
Айова, известная развитым сельским  хозяйством  -  выращиванием  кукурузы,
свиноводством и т.д.].
     - Я знаю, - согласился я, - у меня та же проблема.  Есть  только  две
возможные точки зрения на нее. Или случилось нечто  невероятное,  когда  я
шел через огненную яму,  нечто  такое,  что  изменило  мир,  -  или  же  я
свихнулся, как енот в неволе. Целыми днями я перебирал в уме все известные
мне  факты  и...  пришел  к  выводу,  что  мир  _д_е_й_с_т_в_и_т_е_л_ь_н_о
и_з_м_е_н_и_л_с_я_. Тут  не  одни  воздушные  корабли.  Куда-то  подевался
кайзер Вильгельм Четвертый, а на  его  месте  появился  какой-то  дурацкий
президент Шмидт, ну и прочее в том же духе.
     - Я бы не стала называть герра Шмидта дурацким. Он  вполне  приличный
президент по сравнению со многими другими немецкими президентами.
     - Вот об этом я и говорю. Мне любой немецкий президент представляется
дурацким, ибо Германия  -  в  моем  мире  -  одна  из  последних  западных
монархий, ничем не ограниченных и в  то  же  время  весьма  эффективных  с
политической точки зрения. Даже царь и тот не обладает такими правами.
     - И я говорю о том же, Алек. У нас нет ни кайзера, ни  царя.  Великий
князь Московский является конституционным монархом и уже не претендует  на
то, чтобы считаться сюзереном других славянских стран.
     - Маргрета, мы оба говорим об одном и том же. Мир, в котором  я  рос,
исчез. Мне приходится заново познавать совершенно другой  мир...  нет,  не
совершенно другой. География, по-видимому, не изменилась, а история  -  не
полностью. Оба мира, кажется, были идентичны до  начала  двадцатого  века.
Или,  скажем,  до  1890  года.  Около  сотни  лет  назад  случилось  нечто
непонятное, и мир расщепился надвое... А двенадцать дней  назад  произошло
нечто столь же странное, но уже со мной, и меня выкинуло в этот чужой мир.
- Я улыбнулся ей. - Но я не жалею. И знаешь почему? Потому что в этом мире
есть _т_ы_.
     - Спасибо. А для меня бесконечно важно, что в нем есть ты.
     - Тогда, значит, ты мне веришь. Вот и я вынужден  поверить.  Поверить
так, что перестал  волноваться  по  поводу  случившегося.  Беспокоит  меня
только одно - что стало с Алеком Грэхемом? Занял ли он мое  место  в  моем
бывшем мире? Или что?
     Она не  ответила  мне,  а  когда  наконец  заговорила,  то  ее  слова
ошеломили меня своей бессмысленностью.
     - Алек, будь добр, сними, пожалуйста, штаны.
     - Что ты сказала, Маргрета?
     - Будь так добр. Я вовсе не шучу и в еще  меньшей  степени  собираюсь
соблазнять тебя. Но я должна кое-что проверить. Пожалуйста, спусти брюки.
     - Не понимаю... ну, хорошо...
     Я умолк и сделал так, как она просила,  хоть  это  и  очень  нелегко,
когда на тебе  вечерний  костюм.  Мне  пришлось  сначала  стащить  с  себя
смокинг, потом жилет, и только сняв эти оболочки, я оказался  в  состоянии
сбросить с плеч подтяжки.
     Затем,  весьма  неохотно,  начал  расстегивать  ширинку.  (Еще   один
недостаток этого мира - в нем отсутствуют "молнии". Я  мало  ценил  их  до
того, как обнаружил полное отсутствие таковых.)
     Наконец, тяжело вздохнув, я спустил брюки на несколько дюймов.
     - Хватит?
     - Еще немножко, если можно... и не откажи в любезности, повернись  ко
мне спиной.
     Я опять повиновался.  Потом  почувствовал,  как  ее  руки,  мягкие  и
доброжелательные, прикоснулись к моей правой ягодице. Маргрета  приподняла
нижний край моей сорочки и спустила кальсоны с правой стороны.