сто пятнадцать.
     - Нет, не сто пятнадцать, а  девяносто  девять.  -  Он  протянул  мне
календарь, предложив посчитать самому. Именно в эту секунду до меня дошло,
что наши божественные вторники никак не  содействовали  сокращению  сроков
рабства. Во всяком случае так сказал патрон. - А кроме того, Александро, -
добавил он, - ты не учитываешь процентов на еще невыплаченный долг, ты  не
принял в расчет инфляционный фактор, ты не учел уплаты мной налога и  даже
ваших взносов в приют Богоматери всех печалей. Если бы ты заболел, мне  же
пришлось бы содержать тебя, а?
     (Что ж, все так. Я обо всем этом не  думал,  я  полагал,  что  патрон
должен заботиться о своих пеонах.)
     - Дон Хайме, в тот  день,  когда  вы  торговались  за  наши  долговые
обязательства, секретарь суда прочел нам наши контракты.  Он  сказал,  что
длительность контракта составляет сто  двадцать  один  день.  Он  сам  так
сказал мне!
     - Тогда иди к секретарю и разбирайся с ним. - Дон Хайме повернулся ко
мне спиной.
     Это охладило меня. Дон Хайме показался мне настолько же готовым взять
в рефери секретаря суда, насколько он боялся это сделать, когда речь зашла
о походе Маргреты в суд по поводу ее чаевых.
     Мне  стало  ясно,  что  он  имел  достаточный  опыт  в  обращении   с
контрактами, знал, как они действуют, и поэтому не боялся, что  судья  или
секретарь уличат его в каких-то махинациях.
     Мне не удалось поговорить об этом с Маргретой вплоть до самой ночи.
     - Марга, как я мог так ошибиться? Я думал,  что  секретарь  суда  все
точно подсчитал, прежде чем дать нам на  подпись  долговое  обязательство.
Сто двадцать один день. Верно?
     Она ответила не сразу. Я продолжал настаивать.
     - Разве ты перевела мне его слова не так?
     - Алек, несмотря на то что я теперь обычно думаю на английском  языке
(а в самое последнее время на испанском), когда мне приходится считать,  я
обычно перехожу на датский.  Датское  слово  для  обозначения  шестидесяти
"tres" на испанском  обозначает  "три".  Понимаешь,  как  легко  мне  было
ошибиться. Я не помню, как именно я тебе сказала: "ciento y veintiuno" или
"ciento y sesentiuno" [сто двадцать один; сто шестьдесят  один  (исп.)]  -
так как помню цифры по-датски, а не по-английски  или  по-испански.  Но  я
думала, что ты сам все проверил.
     - Я так и сделал. Конечно, секретарь суда не  сказал:  "сто  двадцать
один день" - насколько  я  помню,  он  вообще  не  пользовался  английским
языком. Я же в то время испанского  не  знал  совсем.  Сеньор  Муньес  все
объяснил тебе, ты перевела мне, а позже я сделал арифметический подсчет, и
он, видимо,  подтвердил  то,  что  сказал  секретарь...  или  то,  что  ты
сказала... О черт! Совершенно запутался!
     - Тогда почему бы нам не отложить все это  до  разговора  с  сеньором
Муньесом?
     - Марга! Неужели тебя не огорчает  перспектива  рабски  вкалывать  на
этой свалке лишних пять недель?
     - Конечно, огорчает, но  не  так  сильно,  как  тебя.  Алек,  я  ведь
работала   всю   жизнь.   Работать   на   пароходе   было   тяжелее,   чем
учительствовать, но зато я путешествовала и видела чужие страны.  Работать
здесь официанткой немного тяжелее, чем убирать каюты на  "Конунге  Кнуте",
но зато мы с тобой вместе, и это с лихвой компенсирует  все  остальное.  Я
хочу уехать отсюда в твою родную страну, но ведь  там  не  моя  родина,  и
поэтому я не так жажду покинуть этот город, как ты. Сейчас для меня родина
там, где ты.
     - Дорогая, ты так логична, так умна и сдержанна, что иногда буквально
загоняешь меня в угол.
     - Алек, я вовсе не собираюсь этого делать. Я  просто  хочу,  чтоб  мы
прекратили  волноваться  до  встречи  с  сеньором  Муньесом.  А  сейчас  я
собираюсь массировать твою спину до тех пор, пока ты не  расслабишься  как
следует.
     - Мадам, вы меня убедили. Но только  если  прежде  вы  разрешите  мне
растереть ваши бедные усталые ножки.
     Мы сделали и то и другое. "И дебри стали райским сном".
     Нищие не выбирают. Утром следующего дня  я  встал  пораньше,  повидал
курьера секретаря суда и узнал, что не смогу сегодня  увидеть  его  босса,
пока не кончатся судебные слушания. Пришлось  предварительно  договориться
насчет встречи во вторник, когда суд не работает. "Предварительно"  -  это
означало, что мы обязаны явиться  в  здание  суда,  а  секретарь  на  себя
подобного обязательства не берет (возможно, все  же  он  там  будет,  Deus
volent [если захочет Бог (лат.)]).
     Так что во  вторник  мы,  как  всегда,  отправились  на  пикник,  ибо
увидеться с сеньором Муньесом можно было  не  раньше  четырех.  Однако  мы
оделись, как для воскресного богослужения, а не для пикника, то  есть  оба
были в обуви, приняли утром душ, я побрился и надел самый  лучший  костюм,
подаренный доном Хайме, чистый и выглаженный и выглядевший гораздо  лучше,
чем поношенные рабочие брюки береговой охраны, которые я носил в подсобке.
Маргрета же надела свой яркий наряд, полученный в первый день пребывания в
Масатлане.
     Мы договорились, что не будем делать ничего такого, что заставит  нас
вспотеть или запылиться. Почему мы считали это столь  важным,  сказать  не
берусь. Видимо, каждый из нас полагал, что приличия требуют выглядеть  при
посещении суда как можно лучше.
     Как обычно мы прошли мимо фонтана, чтоб  повидаться  с  нашим  другом
Пепе,  а  уж  потом  вернуться  немного  назад  к  подножию  холма.   Пепе
приветствовал нас,  как  приветствуют  близких  друзей,  и  мы  обменялись
несколькими изящными фразами, которые  звучат  так  чудесно  на  испанском
языке и практически не переводимы на английский. Еженедельный визит к Пепе
стал важным элементом нашей общественной жизни. Мы многое о нем  узнали  -
от Аманды, не от него, - и я проникся к нему еще большим уважением.
     Пепе не родился  безногим,  как  я  думал  прежде.  Когда-то  он  был
водителем, перегонял грузовики  через  горы  в  Дуранго  и  дальше.  Затем
произошел  несчастный  случай,  и  Пепе  пролежал   больше   двух   суток,
придавленный машиной, пока его наконец не  спасли.  Его  отвезли  в  приют
Богоматери всех печалей без признаков жизни.
     Однако Пепе оказался крепким малым. Через четыре месяца его  выписали
из больницы. Кто-то пустил для него шапку по кругу, чтоб собрать денег  на
инвалидную колясочку. Пепе получил официальное разрешение на  нищенство  и
выбрал место у фонтана, где быстро стал другом всех гуляющих, всех "донов"
и обладателем самой веселой улыбки, с  которой  был  готов  встретить  все
худшее, что еще ждало его впереди.
     Потолковав и обменявшись  вопросами  о  здоровье  и  настроении,  как
водится у добрых знакомых, мы с Маргретой собрались уходить, и я  протянул
своему другу бумажку в одно песо.
     Он, однако, тут же вернул ее.
     - Двадцать пять сентаво, мой друг. У вас нет мелочи? Или  вы  хотите,
чтобы я дал вам сдачу?
     - Пепе, друг мой,  мы  хотели  бы  просить  вас  оставить  себе  этот
скромный подарок.
     - Нет, нет, нет! У туристов я с  удовольствием  выманю  даже  золотые
зубы, а потом выпрошу еще что-нибудь. С вас,  мой  друг,  только  двадцать
пять сентаво.
     Я  не  посмел  настаивать.  В  Мексике  мужчина  всегда  хранит  свое
достоинство, а если не хранит - значит, он помер.


     Высота el Cerro de la Neveria - около ста футов. Мы поднимались очень
медленно, я шел позади, чтобы Маргрета не устала. По некоторым признакам я
почти убедился, что Маргрета ждет ребенка. Но она, по-видимому,  пока  еще
не считала возможным обсуждать этот вопрос  со  мной,  а  я,  конечно,  не
собирался поднимать его, раз она молчит.
     Мы отыскали наше излюбленное местечко, где можно было расположиться в
тени небольшого деревца и откуда открывался вид во  все  стороны,  на  все
триста шестьдесят градусов: к северо-западу - на Калифорнийский  залив,  к
западу - на Тихий океан и на то, что  могло  быть  (а  возможно,  и  было)
облаками, венчавшими вершину пика, который возвышался на оконечности  мыса
Баха-Калифорния в двухстах милях отсюда. На юго-западе нашего  полуострова
лежал дивный Playa de las Olas Atlas - пляж, тянувшийся  до  самого  Cerro
Vigia (Сторожевого  холма)  и  дальше  -  к  Cerro  Creston  -  туда,  где
поднимался гигантский маяк "Фаро" - конечная точка полуострова.  За  южной
окраиной города виднелась посадочная площадка береговой охраны.
     На  востоке  и  северо-востоке  высились  горы,  за  которыми  в  ста
пятидесяти милях прятался Дуранго.  Воздух  сегодня  был  чист,  казалось,
достаточно протянуть руку, чтобы дотронуться до склонов гор.
     Масатлан лежал внизу  наподобие  игрушечного  городка.  Собор  отсюда
выглядел  как  архитектурный  макет,  а  не  величественная  и  прекрасная
церковь... И в который раз я  подумал;  как  католикам  с  их  нищей,  как
правило, паствой удается сооружать  столь  дивные  церкви,  тогда  как  их
соперники протестанты еле-еле набирают  закладные,  чтобы  построить  куда
более скромные здания.
     - Смотри, Алек! - воскликнула Маргрета. - Анибал и  Роберто  получили
новый aeroplano! - Она показала рукой вдаль.
     Действительно, у причала береговой охраны стояли два aeroplanos. Один
из них - та самая  гигантская  гротескная  стрекоза,  которая  спасла  нам
жизнь; новый же - совсем другой. Сначала мне показалось, что  он  тонет  у
причала: поплавки, на которых садилась на воду  первая  машина,  у  второй
начисто отсутствовали.
     Потом я понял, что новый аппарат - в  полном  смысле  слова  летающая
лодка.  Корпус  aeroplano  сам  по   себе   был   поплавком   или   лодкой
водонепроницаемой  конструкции.  Моторы  с  пропеллерами  помещались  выше
крыльев.
     Не скажу, что я отнесся с доверием к  столь  радикальным  изменениям.
Скромная надежность аппарата, в котором мы уже летали, пришлась мне больше
по вкусу.
     - Алек, давай навестим их в следующий вторник.
     - Хорошо.
     - Как ты думаешь, Анибал позволит нам полетать на новом aeroplano?
     - Только если об этом будет знать команданте. - Я не  стал  говорить,
что новый аппарат показался мне не слишком надежным.  Маргрета  отличалась
редким бесстрашием. - Но мы зайдем к Анибалу и попросим показать его  нам.
Лейтенанту это понравится. Роберто тоже. Давай позавтракаем.
     - Ах ты, свиненок, - ответила она,  разостлала  serviletta  [салфетка
(исп.)] и начала выгружать на нее еду из корзинки, которую я тащил.
     Вторники  давали  Маргрете  возможность  разнообразить   великолепную
мексиканскую кухню Аманды своими датскими или интернациональными  блюдами.
Сегодня она приготовила датские "открытые" сандвичи, которые датчане - как
и все, кому выпало счастье попробовать, - просто обожают. Аманда разрешила
Маргрете хозяйничать на кухне, и  сеньора  Валера  не  вмешивалась  -  она
вообще не заходила на кухню, согласно условиям вооруженного  нейтралитета,
достигнутого еще до того, как мы поступили в штат ресторана.  Аманда  была
женщиной с характером.
     Сегодня бутерброды были покрыты толстым  слоем  вкуснейших  креветок,
которыми славится Масатлан, но креветки оказались лишь началом... Я  помню
еще ветчину, индейку,  бекон  с  поджаристой  корочкой,  три  сорта  сыра,
несколько видов солений, крохотные перчики, какую-то неизвестную мне рыбу,
тончайшие ломтики говядины, свежие помидоры, три сорта салата и еще что-то
похожее на жареный баклажан. Уф!  Благодарение  Господу,  для  того  чтобы
наслаждаться едой, вовсе незачем знать, что ты ешь. Маргрета поставила  ее
передо мной, и я поглощал с восторгом все независимо от того, знал я,  что
ем, или нет.
     Часом позже у меня началась  сытая  отрыжка,  которую  я  старательно
пытался скрыть.
     - Маргрета, я сегодня уже говорил, что люблю тебя?
     - Говорил, но уже давно.
     -  Обожаю.  Ты  не  только  прекрасна  и  отличаешься   божественными
пропорциями, ты еще и дивно готовишь.
     - Благодарю вас, сэр.
     - Не угодно ли вам, чтобы я восхитился еще и  вашим  интеллектуальным
совершенством?
     - Не обязательно. Нет.
     - Как угодно. Если передумаешь, скажи. Перестань возиться с остатками
- я все подчищу попозже. Ляг рядышком и  объясни,  почему  ты  продолжаешь
жить со мной? Вряд ли тебе нравится, как я готовлю. А может быть,  потому,
что я лучший мойщик посуды на всем западном побережье Мексики?
     - Именно.
     Она убирала остатки ленча до тех пор, пока место  нашего  пикника  не
было приведено в девственное состояние, а все, что осталось - оказалось  в
корзинке, готовой вернуться к Аманде.
     Потом она легла рядом со мной, положила мне под шею руку  и  вдруг  с
тревогой подняла голову.
     - Что это?
     - О чем ты?..
     Я прислушался. Отдаленный гул нарастал, будто тяжелый грузовой состав
делал где-то совсем рядом крутой поворот.  Но  ближайшие  железные  дороги
проходили севернее - на Чиуауа и южнее - на Гвадалахару,  то  есть  очень,
очень далеко от полуострова Масатлан.
     Гул нарастал. Вздрогнула земля. Маргрета села.
     - Алек, я боюсь.
     - Не бойся, родная. Я с тобой.
     Я притянул ее  к  себе  и  прижал  крепко-крепко.  Казавшаяся  раньше
незыблемой  земля  ходила  под  нами  ходуном,  а  ревущий  гул  вырос  до
невообразимых масштабов.


     Если вам приходилось попадать в землетрясение, хотя бы слабенькое, то
вы поймете наши чувства лучше,  чем  если  бы  я  попробовал  передать  их
словами. Если же не попадали, то все равно мне не поверите, и чем точнее я
попытаюсь вам их описать, тем больше вероятности, что вы не  поверите  мне
ни на грош.
     Самое худшее в землетрясении  то,  что,  оказывается,  не  существует
ничего прочного, за что можно ухватиться... а самое поразительное  -  шум,
чудовищная  какофония  множества   самых   разнообразных   звуков:   треск
переламывающихся под вами  камней,  грохот  рушащихся  зданий,  испуганные
вопли, плач раненых и потерявшихся, вой и лай животных, которые  не  могут
осмыслить происходящее.
     И так без конца.
     Это длилось целую вечность - наконец главный удар настиг нас, и город
рухнул.
     Я слышал все это. Грохот, который, казалось, уже не мог стать громче,
внезапно вырос во много раз. Мне удалось приподняться на локте и взглянуть
на город. Купол собора лопнул как мыльный пузырь.
     - О Марга! Взгляни! Нет, не смотри - это слишком страшно!
     Она привстала, не проронив ни слова;  ее  лицо  было  лишено  всякого
выражения. Продолжая обнимать Маргрету, я бросил взгляд  на  полуостров  -
туда, за Cerro Vigia - на маяк.
     Он медленно наклонился.
     Я видел, как маяк  сломался  почти  пополам,  а  затем  не  спеша,  с
каким-то странным достоинством, рухнул.
     За городом я видел стоящие на якорях aeroplanos береговой охраны. Они
отплясывали неистовый танец. Новый черпнул воду крылом, его захлестнуло  -
и я потерял его из виду, так как над городом встало густое облако от тысяч
и тысяч тонн размолотых в пыль кирпичей и цемента.
     Я глазами поискал наш ресторан и нашел его:  el  Restautante  "Pancho
Villa". И в этот самый  момент  стена,  на  которой  красовалась  вывеска,
выгнулась и рухнула на улицу. Облако пыли застлало все вокруг.
     - Маргрета! Его нет! Ресторана "Панчо Вилья"! - показал я.
     - Ничего не вижу.
     - Его больше не существует, говорю тебе!  Разрушен!  Благодарю  тебя,
Боже, ни Аманды, ни девочек там сегодня не было.
     - Да, Алек, это когда-нибудь кончится?
     Внезапно все кончилось - даже более  внезапно,  чем  началось.  Чудом
исчезла пыль; не было слышно ни шума, ни криков раненых  и  умирающих,  ни
воя животных.
     Маяк возвышался там, где и должен был возвышаться. Я взглянул налево,
надеясь увидеть стоящие на якорях aeroplanos, - и  ничего  не  увидел.  Не
было даже вбитых в дно свай, к которым они крепились. Я взглянул на  город
- все спокойно. Собор цел и невредим и по-прежнему прекрасен.
     Я поискал глазами вывеску "Панчо Вилья".
     И не нашел ее. Здание на углу, которое показалось мне знакомым, было,
но выглядело иначе, окна тоже казались другими.
     - Марга, где же ресторан?
     - Не знаю. Алек, что происходит?
     -  Снова  они,  -  сказал  я  с  горечью.  -  Мир  вновь   изменился.
Землетрясение кончилось, но это не тот город, где мы  жили.  Он  похож  на
него, но другой.
     Я был прав лишь отчасти. Мы еще не решили, спуститься ли  нам,  когда
снова послышался гул.  Потом  последовал  толчок.  Затем  гул  многократно
возрос, земля затряслась - и этот город _т_о_ж_е_ рухнул. Опять я  увидел,
как сломался и упал высокий маяк. Опять собор как  бы  осел  сам  в  себя.
Опять поднялись клубы пыли, опять послышались крики и вой.
     Я поднял сжатые кулаки и погрозил небу.
     - Проклятие Господне! _Х_в_а_т_и_т_! Дважды - это уже перебор!
     И гром не убил меня.



                                    13

                             Видел я все дела, какие делаются под солнцем,
                             и вот, все - суета и томление духа!
                                                  Книга Екклесиаста 1, 14

     Я хочу лишь кратко коснуться трех последующих дней -  уж  очень  мало
хорошего было в них. "И была кровь на улицах  и  пыль".  Те  из  нас,  кто
остался в живых, не был ранен, не потерял рассудок  от  горя,  не  впал  в
апатию или в истерику, не обессилел, короче говоря, горсточка - там и  сям
копались в развалинах,  стараясь  отыскать  живых  под  грудами  кирпичей,
камней и известки. Но можно ли разгрести голыми руками тонны камня?
     И что можно сделать, когда, добравшись до них,  вдруг  обнаруживаешь,
что опоздал, что поздно было уже в тот самый миг,  когда  ты  принялся  за
дело? Услыхав жалобный писк, напоминавший мяуканье  котенка,  мы  стали  с
величайшей осторожностью копать, стараясь не надавливать на то, что лежало
внизу, аккуратно растаскивать камни, чтобы не причинять  лишних  страданий
засыпанному существу. В конце концов мы добрались до источника  звука.  Им
оказалось только  что  испустившее  дух  дитя.  Таз  проломлен,  полголовы
раздавлено. "Блажен, кто возьмет и разобьет младенцев твоих о  камень".  Я
отвернулся, и меня вырвало. Никогда больше  не  стану  читать  псалом  сто
тридцать седьмой [ошибка: речь идет о псалме 136].
     Ночь мы провели на нижнем склоне Снежного холма. Когда солнце  зашло,
мы волей-неволей прекратили работу. Темнота делала ее бесполезной. К  тому
же настало время мародеров.  Я  глубоко  убежден,  что  каждый  мародер  -
потенциальный насильник и убийца. Я был готов умереть  за  Маргрету,  если
нужно, - однако не имел ни малейшего желания умирать храбро, но без толку,
в схватке, которой можно избежать.
     На следующее утро прибыла мексиканская армия. Мы мало  чего  достигли
до ее прихода, просто опять, как вчера, немного разгребли руины. Не  стоит
говорить о том, что мы там находили. Солдаты положили  этому  конец.  Всех
штатских  согнали  на  полуостров,  подальше  от  разрушенного  города,  к
железнодорожной станции за рекой. Там мы и ждали -  новоиспеченные  вдовы,
мужья,  только  что  лишившиеся  жен,  осиротевшие  дети,  изувеченные  на
самодельных носилках, раненые, но  не  потерявшие  способности  двигаться,
люди без видимых ранений, но с пустым взором и безмолвные. Маргрете и  мне
повезло; мы были лишь голодны, хотели пить и перепачкались, нас с  ног  до
головы покрывали синяки, которые мы набили,  валяясь  на  земле  во  время
землетрясения. Поправка: во время двух землетрясений.
     Приходилось ли кому-нибудь испытать _д_в_а_ землетрясения подряд?
     Я не рисковал расспрашивать об этом. По-моему,  я  был  уникальнейшим
свидетелем смены миров, причем Маргрета дважды переносилась со  мной,  так
как каждый раз я крепко прижимал ее к себе. Были ли еще  жертвы  переноса?
Не было ли на "Конунге Кнуте" таких, кто держал  язык  за  зубами  так  же
старательно, как я? Как спросить?  "Извините,  амиго,  но  это  тот  самый
город, которы