-- Ты понимаешь, мне кажется: предсказание  --  это  некий
зал с зеркалами. Отраженное в одном зеркале тотчас отражается в
другом, в третьем... А все вместе отражается в глазах того, кто
находится в зале.
     --  Наверное, ты прав, Бригельм. Но осторожней! Не наступи
на собаку!
     Брат помолчал, перешагивая через спящего в тени терьера --
лапы собаки  подрагивали:  наверное,  во  сне  она  гналась  за
добычей.
     --   Вот,   например,  птицы...  В  Век  Света  священники
предсказали катастрофу, после которой  должны  будут  появиться
птицы  с крыльями. И они появились! Как раз в то время возникло
огромное Верденское болото. Кипарис вырастал  не  за  несколько
столетий,  а  за  несколько  недель.  В  воздухе  было  столько
насекомых, что появились даже и рыбы с крыльями!
     Бригельм остановился, взглянул на меня. Я  осторожно  взял
его за руку.
     -- А что такое человеческое болото, мой маленький брат? --
Бригельм  тихо засмеялся и бросил последнюю горсть зерен стайке
голубей. -- Разве оно создано для жизни людей?.. Но впрочем, мы
говорили о птицах. Некоторых из них можно кормить с руки. Когда
птица ест с ладони --  это  добрый  знак.  Но  есть  и  мрачные
предсказания.   Птицы,  птицы...  А  вот  еще:  ты  смотришь  в
зеркальную  гладь  воды  и  вдруг  откуда-то  начинают   падать
листья...
     Этот разговор с Бригельмом мне почему-то запомнился.
     За  обедом  я постоянно ловил на себе хмурые взгляды отца,
-- Алфрик ему уже все уши прожужжал о том, какой  я  подлый.  А
сам   брат,  прищурившись,  смотрел  на  меня  поверх  бутылок,
которыми был заставлен стол. Порой мне казалось: я -- меж  двух
зеркал.
     * * *
     Шло  время.  Отец  сердился  на Алфрика и вместе с тем все
более подозрительно смотрел на меня.
     Сэр Баярд за те несколько недель, что он  провел  в  нашем
замке,  помрачнел  и  приуныл.  Доспехи  были  еще  не найдены,
незнакомец -- не пойман.
     Однажды рано утром в замок пришли крестьяне.  Отец  был  в
большом зале -- расчесывал собак.
     Главной  у крестьян была женщина лет восьмидесяти. Лицо ее
было морщинистое и желтое, словно пергамент.  Она,  как  и  все
остальные,   была   в  грубой  домотканой  одежде.  Без  долгих
предисловий она рассказала, почему  крестьяне  пришли  к  отцу.
Речь шла об убийстве.
     -- Ваша милость, пусть боги покарают меня и моих родных до
пятого колена, если я хоть словечко скажу неправды.
     Отец  сидел,  побагровев. А я с нетерпением ждал: когда же
гром небесный покарает эту старую каргу?!
     --  Да,  ваша   милость,   скажу   без   утайки:   убийца,
объявившийся в наших краях, -- один из ваших родственников.
     Она  смотрела  отцу  прямо в глаза. Тот в ярости отшвырнул
ногой стул. Бригельм стоял у  камина  и,  не  таясь,  заплакал.
Алфрик,  сидя  на  стуле,  как  ни  в  чем не бывало точил свой
кинжал.  Я  уткнулся  носом   в   раскрытую   книгу,   которую,
разумеется,  не  мог  читать. Около моего стула стоял на задних
лапах бульдог -- выпрашивал бекон.
     А старуха все говорила и говорила:
     -- Вчера вечером к  дому  моего  Джафа  подъехал  человек,
одетый в доспехи соламнийского рыцаря... Вы помните Джафа, ваша
милость? Это ему ваш старший сын в прошлом году отсек ухо. Нет,
нет,  не подумайте, что я в чем-нибудь упрекаю вашего мальчика.
Господин Алфрик готовился к турниру, они с Джафой из-за чего-то
повздорили, задрались, и вот... Но скажу вам: Джафа и  без  уха
все отлично слышал!
     Я  упорно  смотрел  в  книгу  и  гадил бульдога, терпеливо
дожидавшегося подачки. Алфрик, покраснев, не  отводил  глаз  от
кинжала. Я злорадствовал.
     --  Да,  так  вот.  Джафа в это время покрывал крышу новой
соломой... Вы ведь, ваша милость, наверное, знаете,  что  месяц
назад крыша его дома сгорела до тла?!
     Теперь  настал  черед злорадствовать Алфрику: это я поджег
солому на крыше дома Джафы. Я еще ниже склонился над книгой.  А
старая карга продолжала монотонно бубнить:
     --   Ну  вот,  значит,  рыцарь  спешился  у  дома...  Этот
рыцари... это был  сэр  Равен.  И  это  как  раз  он  ходит  по
деревням,  отбирает  наши продукты, скот, забирает к себе наших
дочерей... Ну значит, сэр Равен спешился  и  попросил  принести
ему  сыра. Джафа слез с крыши и уже готов был пойти за сыром --
он бы с превеликой радостью накормил рыцаря... Но тут сэр Равен
потребовал отдать ему Руби, нашу корову. Джафа так и застыл  на
месте. А потом спросил: по какому праву?
     -- Спросил спокойно, вовсе не собираясь затевать ссору, --
раздался чей-то голос из толпы, стоявшей сзади старухи.
     А  меня так и подмывало спросить: сэр Равен говорит тихим,
вкрадчивым голосом? Но я хорошо понимал: спроси я это --  выдам
себя с головой.
     Бульдогу  надоело клянчить кусочек, и он, схватив со стола
пирог с мясом, побежал к Алфрику и забился под его стул.
     -- Да, Джафа спросил спокойно, вовсе не собираясь затевать
ссору, -- повторила  старая  ведьма.  --  Но  сэр  Равен  вновь
сказал:  отдайте  мне  Руби.  А  затем сказал, что он заберет с
собой и Агнес, дочь Джафы. И вот только  тут  Джафа  вспылил...
Агнес  пришла  вместе  со  мной,  она  подтвердит, что я говорю
правду.
     Старуха  обернулась,  схватила   за   руку   блондинку   с
выпученными  глазами,  примерно  моего  возраста, но раза в два
толще меня и вытолкнула ее вперед. Пожалуй, сэр Равен  поступил
бы разумнее, если бы не стал красть эту безобразную толстуху.
     Агнес   стояла  перед  моим  отцом,  сжимая  окровавленную
сорочку. О, это было уже совсем излишне!
     Толстуха всхлипнула:
     -- Ваша милость, когда сэр Равен сказал, что он заберет  с
собой меня, Джафа вытащил свой нож и ответил: "Может быть, вы и
высокого  происхождения,  но я не позволю вам и волоска тронуть
на голове моей дочери". Так в точности он и сказал. Пусть  боги
покарают  меня  и  моих  родных  до  пятого колена, если я хоть
словечко соврала!
     И тут снова начала бубнить старуха:
     -- Все произошло, ваша милость, гораздо  быстрее,  чем  мы
вам рассказываем. Ну просто, в мгновение ока. Джафа бросился на
сэра Равена -- и тотчас упал, пронзенный мечом в грудь.
     Едва  старуха  закончила  свой  рассказ,  вперед  выступил
какой-то крестьянин и повторил все от начала до конца --  почти
слово  в  слово. За ним ту же самую историю рассказали еще пять
человек. Ну, чистый спектакль, честное слово!
     Красный, как помидор, отец слушал их вне себя  от  ярости.
Бригельм  --  на  всякий  случай  --  стоял рядом с ним. Алфрик
раздраженно пинал лежащего бульдога.
     -- Даю вам слово рыцаря, -- сказал  отец,  сжимая  рукоять
меча,  -- когда я изловлю этого негодяя, он понесет заслуженное
наказание.
     Ну  и  спектакль   закончился,   как   обычно:   крестьяне
кланялись, отступая задом и проливая слезы благодарности.
     Когда они ушли, отец повернулся к Алфрику:
     -- Посмотри мне в глаза, сын!
     Я снова уткнулся носом в книгу. И весь обратился в слух.
     --  Не  знаю, насколько во всем этом виноват ты, Алфрик, и
ты, похоже, сам этого  не  знаешь.  Возможно,  я  наказал  тебя
слишком  мягко,  но  да простят меня боги, ибо я ошибался не по
злому умыслу. Я и сам виноват  отчасти,  так  как  я  забыл  об
ответственности,  которую возлагает на себя хозяин по отношению
к гостю. Я не знаю, чье здесь предательство. Но учти: в прежние
времена не было наказания  более  сурового,  чем  наказание  за
предательство.
     Отец встал с кресла и в свете солнечного утра он показался
мне необычайно  прекрасным.  О,  когда-то,  еще  до  того,  как
родились мы, он слыл самым  красивым  в  Кастлунде  рыцарем!  А
состарившись,  он уединился здесь, в своем замке, в захолустье.
Но сейчас... сейчас к нему словно снова вернулась  молодость  и
красота!
     И  каким решительным выглядел он! Честное слово, спроси он
меня сейчас о той злополучной ночи, и я рассказал бы  ему  все.
Все  начистоту.  Без утайки. Хотя отец, узнав правду, и наказал
бы меня куда как сурово.
     Но отец не  стал  меня  ни  о  чем  спрашивать.  Он  снова
повернулся к Алфрику:
     --   Ты  совершил  проступок,  который  привел  к  ужасным
последствиям. И тебя следует судить по  законам  рыцарства,  --
хотя ты даже не оруженосец. Но ты -- сын рыцаря!
     Отец долго ходил по залу, время от времени бормоча:
     -- Да, да, у меня нет иного выбора...
     Затем он остановился и поднял меч острием вверх.
     Голос  его  зазвучал  так,  что у меня мурашки побежали по
телу:
     -- До тех пор, пока  не  будет  изловлен  вор,  похитивший
доспехи  сэра  Баярда  Брайтблэда,  рыцаря Соламнии, и не будут
прояснены все обстоятельства данной кражи,  я  заключаю  своего
старшего  сына  Алфрика Пасвардена в тюрьму. -- Потом он сказал
менее  торжественно:  --  Я  очень  надеюсь,  что  ты,  Алфрик,
осознаешь  свою  вину  и  раскаешься  в своем поступке, который
запятнал и нашу фамилию, и честь всех соламнийских рыцарей.
     Я был просто восхищен отцом! Я  никогда-никогда  не  видел
его таким!
     Бригельм  стоял  рядом с отцом, пожимая плечами и устремив
свой взор ввысь.
     А Алфрик... Алфрик вдруг рассмеялся! И снова пнул бульдога
ногой  --  тот  заскулил  и  побежал,  ища  у  него  защиты,  к
Бригельму.  Но  вскоре,  наконец-то  поняв,  что отец не шутит,
Алфрик перестал смеяться. Заикаясь, он начал что-то  мямлить  в
свое оправдание.
     Отец   пристально   смотрел  на  своего  первенца,  своего
наследника.
     -- Если бы ты, Алфрик, только знал, как тяжело мне сейчас,
то уже это одно было бы для тебя суровым наказанием. Но...
     -- М-м-м-н-е-е-е... -- как-то гнусаво проблеял брат.
     Бульдог с недоумением взглянул на него.
     -- Но у тебя, мой сын, понятия о чести  и  достоинстве  не
больше,  чем...  чем... -- он запнулся, подыскивая сравнение, и
наконец, указывая на бульдога,  который  в  испуге  прижался  к
ногам Бригельма, произнес: -- чем у собаки.
     --  М-м-м-н-е-е-е...  --  вновь  только  и  смог повторить
Алфрик.
     А мне стало смешно. И я хихикнул.
     Отец тотчас гневно обернулся ко  мне.  О,  в  тот  миг  я,
кажется, мог понять, что чувствовали люди Нерака, глядя на него
во время сражения на перевале Чактамир!
     --  Я  вижу,  -- ледяным голосом сказал отец, -- что моему
младшему сыну чрезвычайно весело.  --  Он  снова  повернулся  к
Алфрику: -- И чтобы тебе не было очень уж скучно сидеть одному,
вместе  с  тобой  посидит  и  наш весельчак Гален. А там мы еще
поглядим, на ком из вас двоих лежит большая вина.
     -- Но отец!.. -- взмолился я с неподдельным испугом.
     Мы останемся в темнице один на один -- Алфрик и я! Я же не
выйду оттуда живым!
     -- Отец! Отец!
     Но ответом мне было молчание.
     * * *
     В темнице пахло плесенью, от  дубовых  бочек,  стоявших  в
углу, несло прокисшим вином.
     Я прижался к стене -- как можно дальше от алфрика. Я хотел
жить. Я хотел выжить! О, и дернула же меня нелегкая захихикать!
     Отец  вместе  с  Бригельмом  и Гилеандосом все еще стоял у
двери. Бригельм держал лампу -- тусклый свет едва-едва  освещал
подземелье.
     --  Дважды  в  день  вас будут кормить, -- сказал отец. --
Каждое утро вам будет разрешена прогулка на заднем дворе замка.
Надеюсь, заточение послужит вам хорошим  уроком  и  научит  вас
уму-разуму.  Если  этого  не  сумел  сделать я. Или ваш учитель
Гилеандос.
     Он замолчал и отступил в тень. Теперь я мог видеть  только
Бригельма  --  он  смотрел  на  меня  печально  и сочувственно.
Казалось: если бы он мог, он поменялся бы со мной...
     Тут из темноты послышался голос отца:
     -- Я разочаровался в вас обоих, дети  мои.  Но  надеюсь  и
верю, что вы в конце концов осознаете свою вину.
     Затем  дверь  закрылась.  Мы  с  Алфриком остались одни, в
кромешной тьме.
     И в этом жутком мраке я услышал: Алфрик медленно  идет  ко
мне...

     Глава 3

     Не стану скрывать: к поэзии у меня отношение двойственное.
     Алфрик,  например,  дразнил меня иной раз поэтом -- я умел
рифмовать. И иногда мне жуть как хотелось  действительно  стать
бардом! Трубадуром!
     В наш замок трубадуры приезжали не раз.
     Сначала  вас  сытно  кормят.  Потом вы рассказываете-поете
историю, в которой подчас нет ни слова правды, но которую никто
не называет лживой. Да еще и снова накормят. Да еще и  заплатят
за ваше вранье!
     Ну, чем не благодать?!
     ...Восемь  лет назад к нам в замок пожаловал Квивален Сез,
самый знаменитый из бардов  Соламнии.  Помню,  в  тот  вечер  я
решил: вырасту -- стану поэтом! Но в ту же ночь мои поэтические
грезы рассеялись без следа.
     Отец  велел  нам с Алфриком навести порядок в большом зале
-- в нем ночью должно  было  состояться  выступление  Квивалена
Сеза.  Гилеандоса  обязали наблюдать за нашей работой. В камине
было полным-полно золы. Я забрался туда с  метлой  в  руках.  И
вдруг -- услышал жуткий крик нашего конюха. Я обернулся: конюх,
перегнувшись  пополам от боли, лежал под столом; ухмыляясь, его
пинал ногами Алфрик.
     -- Ну, вы все-таки немного полегче,  Алфрик,  --  попросил
даже Гилеандос, который старался не делать ему замечаний.
     -- Вот еще! -- прорычал брат. Он схватил старого конюха за
волосы, вытащил из-под стола и поволок вон из зала.
     Выталкивая его за дверь, Алфрик зло процедил сквозь зубы:
     -- Погоди, я тебе еще задам, любитель поэзии!
     Мой  брат  никогда  не отличался кротким нравом. Он был из
тех, про кого говорят: хлебом не корми -- дай поиздеваться  над
кем-нибудь.  И  он  готов  был  слушать  даже  ненавистную  ему
виолончель, если это сулило ему лишнюю  возможность  поколотить
слуг.
     * * *
     Ростом  Квивален  Сез  был невелик. Одет в зеленое платье.
Длинные  волосы  уже  тронуты  сединой.  Красноречив.  А  самое
главное,  он  был  автором  знаменитой  "Песни  о рыцаре Хуме",
которую знали все рыцари Соламнии.
     За трапезой отец и Квивален Сез обменялись тостами --  оба
старались превзойти в славословиях один другого.
     Почуяв  оленину,  в  зал  вбежали собаки. Алфрик, сидевший
напротив меня, корчил  мне  рожи.  Я  показал  ему  фигу.  Брат
рассвирепел,  мотнул  головой и ткнулся носом в чашу с вином. В
тот вечер мы с  ним  впервые  были  допущены  на  званый  ужин.
Алфрику уже исполнилось тринадцать, и ему было позволено выпить
вместе со взрослыми.
     Бард встал и возгласил:
     -- Для сегодняшнего празднества я выбрал "Мантию Розы".
     Поэтическое  чутье  подсказало  ему,  что  эта  "рыцарская
поэма" --  вероятно,  любимое  произведение  нашего  отца.  Тот
благодарно улыбнулся и приветственно поднял свой бокал.
     В  поэме  говорилось о воле, о свободе, о розах в небесах.
Она была длинная и скучная.
     Алфрик лезвием кинжала слегка касался спины уснувшей возле
него собаки -- та блаженно подергивала лапами.
     Бригельм в красной рясе сидел неподвижно -- он  был  похож
на  огородное пугало. Сидел он с отсутствующим видом; возможно,
молился про себя.
     Но отец с большим  вниманием  слушал  даже  самые  нелепые
строфы этой дурацкой поэмы. А когда Квивален Сез кончил читать,
отсыпал ему добрую дюжину серебряных монет.
     Трубадур   кратко  и  с  достоинством  поблагодарил  отца,
повесил лиру на плечо и ушел.
     Позже я не раз думал: если Квивален Сез такой знаменитый и
прославленный, то почему он оказался у нас, в самом что  ни  на
есть захолустье Соламнии?!
     Уже  брезжил  рассвет. Меня отправили спать. Я, едва ли не
засыпая на ходу, поплелся в свою комнату, но  по  дороге  вдруг
вспомнил,  что  оставил  на  стене  замка  своих  солдатиков. Я
поднялся на  стену.  Было  раннее  утро,  каменные  зубцы  были
ледяными. В амбразуре над подъемным мостом стояли в карауле мои
верные солдаты.
     Квивален Сез шел по дороге на запад.
     О,  если  отсюда  попасть  солдатиком  ему  в  голову,  то
великому поэту будет очень и очень больно!
     Я один, я укрыт зубцами стены, никто меня не увидит!
     * * *
     Но, к несчастью, кое-кто меня видел. И этот "кое-кто"  был
мой брат Алфрик.
     Оказывается,  он вслед за мной поднялся на стену и увидел,
как я кинул солдатика в знаменитого барда.  А  бард  только  на
секунду  остановился,  почесал  затылок  и  пошел  дальше своим
путем.
     -- Я углядел все, маленький негодяй!
     Услышав  за  спиной  свистящий  шепот  старшего  брата,  я
вздрогнул, но тут же постарался взять себя в руки.
     --  Ты хотел сказать "я видел все", -- поправил я Алфрика,
напомнив ему, что по языку у меня оценки лучше, чем у брата.
     Алфрик просто рассвирепел от моей реплики и набросился  на
меня,  словно  дикий  зверь. Я старался отбиваться от него, как
мог.
     -- Да что ты видел, мой дорогой брат?
     -- Я углядел все, -- повторил он, -- ты кинул солдатика  в
Квивалена Сеза и попал ему в голову.
     Он  сильно  прижал меня лицом к замшелому камню зубца; над
самой моей головой свисали  плети  плюща  и  вьюнки  --  словно
венок, каким одаривают поэтов.
     --  Но,  брат,  разве  ты не "углядел", что наш знаменитый
гость стянул со стола серебряную ложку и  сунул  ее  в  широкий
рукав своего одеяния?!
     --  Врешь!  На столе согодня не было серебра. Мы принимали
барда, а е купцов!
     Он еще сильнее прижал мое лицо к камню, мох забивался  мне
в нос и в рот.
     Отплевываясь, я заверещал:
     --  А  секретного плана ты у него не заметил?! Уверен, что
он -- никакой не бард, а шпион. Враги отца  задумали  захватить
наш замок!
     Брат,   наконец-то   слегка   разжал  руки.  Казалось,  он
задумался.
     Я чуть-чуть смог повернуть голову.
     -- Да что с тобой случилось, Алфрик?! Тебя околдовали  или
загипнотизировали?  Ты  видел  то, чего не было, то, что только
должно было произойти.
     Алфрик все еще прижимал меня к стене, хотя уже  с  гораздо
меньшей  силой. Он не знал, как ему поступить. Он был глуп и не
обладал воображением. Поэтому он верил только в то,  что  видел
собственными  глазами.  Но  с другой стороны, он, может быть, и
впрямь что-нибудь не так "углядел"?
     Я плакал и умолял  его  отпустить  меня.  Я  старался  его
разжалобить  --  но  моему брату, к несчастью для меня, жалость
была неведома...
     * * *
     Но я ошибался,  когда  полагал,  что  Алфрик  не  обладает
воображением.  Впоследствии я не раз убеждался, что воображение
у него может быть чрезвычайно богатым!
     Вы уже знаете: законы гостеприимства для нашего отца  были
священны. Если гостя в доме обидели, отец страдал неимоверно.
     В одном из своих длинных писем к отцу Квивален Сез написал
о "дарованном  ему  мистическом  моменте",  когда  возле нашего
замка "божье послание" ударило его по  затылку.  Надо  сказать,
бард  не нашел моего солдатика -- вздувшуюся шишку на голове он
просто  счел  за   материальное   доказательство   утверждения:
художник должен творить в страданиях.
     Правда,  "мистический  момент" вскоре вылился во временную
потерю зрения -- свои ощущения во  время  болезни  он  красочно
описал  в  поэме, которая хотя никогда не была опубликована, но
месяц спустя после написания стала известна нашему отцу.  Слова
о  "божьем  послании  ранним  утром  у  стен  рыцарского замка"
позволили отцу догадаться, что здесь не  обошлось  без  участия
одного из его сыновей.
     Нет,   отец  ничего  не  узнал  наточно.  Но  Алфрик  стал
постоянно угрожать мне, что расскажет отцу обо всем. Он рисовал
мне картины -- одну жутче другой. Воображение его  распалялось.
А  тема была одна и та же: вот, узнав правду, отец меня нещадно
наказывает.
     Меня пугала уже сама угроза наказания!
     Так я превратился в слугу своего брата. Я чистил  за  него
конюшни,  убирал  его  комнату.  Если  должны  были наказать за
каакую-либо провинность Алфрика -- то наказывали  его  младшего
брата, Галена.
     Месяцы   моего   рабства   превратились   в   годы   --  в
долгие-долгие годы.
     Да, дорого обошелся мне "мистиче