стреляли. И только когда я, загремев водосточной  трубой,  рванул  за  угол,
ударил одиночный  выстрел.  Трассирующая  пуля  огромным  бенгальским  огнем
размазалась по асфальту и врезалась в стену дома напротив. И тут же забухали
сапоги. У меня было полсекунды форы и легкая обувь, им нужно было  пробежать
на полсотни метров меньше. Спасло меня то, что впереди замелькали  фонарики,
и те, которые гнались за мной, не стали стрелять, чтобы не попасть в  своих.
То есть пальнуть-то они пальнули, но в воздух, я даже полета пуль не слышал.
Подворотня справа... проходной  двор...  еще  подворотня...  через  забор...
подво... Все. Ворота закрыты. Пришли.
   Спрятаться в подъезде? Заперто.  Свет  в  окне  на  третьем  этаже.  Пять
этажей, пятнадцать кнопок на щитке, окно  левее  лестницы  -  скорее  всего,
седьмая квартира. Я вдавил кнопку. "Сашка?" - тут же спросил  низкий  голос.
"За мной гонятся  солдаты,  -  сказал  я.  -  Впустите,  пожалуйста".  Замок
щелкнул. Я толкнул дверь и мгновенно оказался в подъезде, и захлопнул ее  за
собой, и привалился  к  двери  изнутри.  Сапоги...  сапоги...  сапоги...  не
заметили... не заметили... не заметили... Дверь подергали, потолкали  -  без
особого, впрочем, рвения. "Открыто, господин  сержант!"  -  закричал  кто-то
вдалеке. Кричали по-немецки, но с  сильным  акцентом.  Сержант...  Французы?
Вроде бы не было  французских  частей...  впрочем,  все  смешалось  в  семье
народов... На крик побежали. "Брать живым!" -  начальственный  голос.  Живым
так живым, кто бы возражал...
   На третий этаж я поднимался, наверное, полчаса. Было абсолютно темно. Как
в пещере. Как в фотолаборатории. Как у негра в жопе.
   - Вы ранены?
   Впустивший меня человек стоял в дверях своей квартиры, я видел его силуэт
на серо-синем.
   - Нет, я цел, - сказал я. - Спасибо. Вы меня спасли.
   - Похоже, вы удирали от них по канализации, - сказал он, потянув носом.
   - Хуже. Я прятался в отстойнике.
   - Вода есть, хоть и не очень горячая. Вот сюда, направо. И  не  зажигайте
свет - окно выходит во двор.
   Отмываясь, я извел большой кусок табачного мыла. Все равно казалось,  что
от меня разит, как от козла. Одежду я замочил в содовой пасте. Сумку  просто
обмыл, внутрь говно не попало. Хозяин дал мне пижаму.
   - Перекусить? - предложил он.
   - Если можно.
   - Можно.
   Кухня было освещена своеобразно: шкалой включенного приемника. Света было
достаточно, чтобы видеть, как хозяин ставит на стол  сыр,  хлеб,  коробку  с
картофельной соломкой, бутылку вина.
   - Мяса я не ем, - сказал он. - Поэтому не держу. Так что не обессудьте...
   - О, господи, - только и смог сказать я. Сколько-то минут мы ели молча. Я
вдруг почувствовал, что пьянею  -  не  столько  от  легкого,  кислого  вина,
сколько от покоя и еды. Потом он спросил:
   - Значит, вы были у отстойников?
   - Да, - сказал я, помедлив.
   - И вы... видели?
   - Да.
   Я видел. Из двух  армейских  крытых  грузовиков  в  отстойник  сбрасывали
трупы. И я это видел. Но засекли меня не там. Засекли меня просто на  улице:
то ли ноктоскопом, то ли по запаху.
   - Значит, все это правда... Он налил вино в стаканы.
   - До часу ночи еще было что-то слышно, - он кивнул на приемник.  Приемник
был старый, но очень хороший: "Полюс". - Еще что-то пробивалось. А с часу...
Армейские глушилки. Вы  их  видели,  наверное.  Такие  фургоны,  похожие  на
цистерны...
   Тут он был не прав, армейские глушилки на цистерны не походили, это  были
обычные крытые прицепы с телескопической мачтой, наподобие  тех,  с  которых
ремонтируют уличные фонари и прочее. Но возражать я не стал. Собственно, вся
моя надежда и была - на эти фургоны...
   - Пейте, - сказал он. - И я с вами. У меня сын ушел. Позавчера еще. Когда
стреляли   на   улицах.   А   сегодня   передали:   партия   берет    власть
непосредственно...
   - Партия... - пробормотал я и в два глотка опустошил стакан. -  Партия...
Ах, суки...
   - Жена на курорте, - сказал он. - Вчера звонила. Сутки  дозванивалась.  Я
ей не сказал. Сказал, что все нормально.
   - Суки позорные.
   - Я бы пошел - вместо него. Но я не знаю, куда надо идти.
   - Никуда не ходите. Это все провокация. Очень подлая провокация.
   - Я понимаю. Только я все равно пошел бы. Может, еще пойду.
   - Не надо. Скорее всего, обойдется. Он покачал головой.
   - Они разливали бензин по бутылкам, - сказал он. -  В  гараже  еще  целый
ящик. Они бы пришли за ним...
   - Можно? - я кивнул на приемник.
   - Да, конечно...
   На всех диапазонах был дикий вой. Только  на  коротких,  на  четырнадцати
метрах, пробивалась то ли морзянка, то ли цифровые  группы,  да  на  длинных
царила тишина. Не было даже Вагнера.
   - Эти тоже молчат, - вздохнул хозяин. - Наверное, нечего сказать...
   И  как   бы   в   ответ   в   приемнике   зашуршало,   защелкало,   потом
непрофессиональный,  недикторский,  но  довольно  сильный  голос   произнес:
"Внимание. Господа, всем внимание.  Через  несколько  минут  будет  передано
важное сообщение. Ахтунг, ахтунг. Нах айнигер цайт..."
   - Вас как зовут? - спросил хозяин. - А то неловко как-то... - Игорь.
   - Хорошее имя, - похвалил он. - В нынешних условиях особенно  хорошее.  А
меня Герберт. В честь Уэллса. Родители увлекались. Сашке отчество  досталось
- все думают, что он дейч. Говорил ему: смени...
   - Не хочет?
   - Не хочет, мерзавец.
   - Ну и правильно.
   - Это сейчас правильно...
   "Не отходите от приемников. Через одну-две минуты будет  передано  важное
сообщение..." - Коррумпированное правительство низложено, власть переходит в
руки партии, всем сохранять полное спокойствие... - предположил я.
   - Скорее всего, - согласился Герберт. - Ничего смешнее уже  не  выдумать.
Хотя нет, почему же...
   Если бы я смотрел в сторону окна, то, наверное, ослеп бы, как  ослепли  в
свое время Рыбаков и двое его ребят, их каким-то чудом, через Красный крест,
выцарапали у короля Бехруза, я помню их лица:  бронзовый  загар  с  розовыми
рубцами там, где сошла кожа, и неподвижные, обесцвеченные, вареные  глаза...
но я смотрел на приемник, а Герберт смотрел в стакан, он наливал вино,  и  в
этот  момент  все  вдруг  превратилось  в   негатив:   черное   окно   стало
ослепительным, белый холодильник - черным, рука Герберта -  тоже  черной,  а
бутылка - прозрачной... В следующий миг я прижимал Герберта к полу, зажмурив
изо  всех  сил  глаза  и  ожидая  испепеляющего  жара,  и  в  то  же   время
автоматически вел  счет  секундам:  семь...  восемь...  девять...  десять...
одинна... И тут врезало.
   Впрочем, я ожидал большего. Я ждал - кувалдой по голове, и долгий звон  в
опустевшем черепе... оказалось: тугой толчок, металлический протяжный удар и
сходящий на нет далекий вой... впрочем, в ушах все равно была  вата,  и  что
говорил Герберт, я не слышал. Он что-то говорил, кричал.  Сиди,  крикнул  я,
сейчас! Я встал на ноги и повернулся к окну.
   В половине окна стекло уцелело, и там отражался  холодильник,  а  на  нем
приемник со светящейся шкалой, но я никак не мог понять, что  это  шкала,  и
смотрел на нее, как баран, ничего не понимая... потом все-таки понял и  смог
перевести взгляд наружу, в темноту. Сквозь лиловые пятна проступила  красная
точка, я сощурился: действительно, красная точка, похожая на огонек  тлеющей
сигареты, - в небе, невысоко, неподвижно.
   Потом от нее полетели искры, вверх и вбок, погасли, полетели снова - сноп
искр...  Это  Измайловская  игла,  сказал  рядом   Герберт.   Это   взорвали
Измайловскую иглу...
   Я покрутил настройку приемника. Не было слышно  даже  несущей  волны.  На
коротких... на коротких по-прежнему вой и скрежет. Взорвали, сказал Герберт,
надо же... Он тяжело, боком опустился на стул и вдруг затрясся. Глаза у него
были закрыты, рот свело, руки вцепились в  край  столешницы  -  мертво,  как
якоря. Кажется, он что-то говорил, но на волю прорывались лишь  искореженные
лающие звуки. Я сунулся в холодильник: там стояла  еще  одна  бутылка  вина.
Нашел чайную чашку, налил до краев, поднес ему ко рту. С трудом,  расплескав
половину, он выпил вино. Чуть обмяк. Ничего, сказал  я,  все  это  ничего...
пойдемте, я вас положу. Он дал увести себя  в  комнату,  показал  на  диван:
здесь. Он был слабый, как столетний старик.  Разберетесь  тут,  что  и  как,
сказал он, вон - комната сына, там и ложитесь...
   Я прибрался на кухне и даже помыл уцелевшую посуду. Выстирал  и  развесил
свою одежду. Просто постоял у окна. Игла полыхала, как свечка.  Взрывом  ей,
похоже, срубило вершину, и образовалась  труба,  набитая  всякой  горючей  и
полугорючей дрянью. Потушить такой  пожар  невозможно.  Надо  просто  ждать,
когда все выгорит. Да, а взрыв-то  был,  по  всей  видимости,  мини-ядерный:
скажем, рентгениевая бомбочка двадцатитонного эквивалента...
   Ровно в пять часов раздался звонок в дверь, и голос в динамике сказал:
   - Папка, открой,это я.
 
   16.06. 11 час.
   Люблино, улица Паулюса, дом 7/77, квартира 7
   Сквозь сон я видел: Герберт стоит в  дверях  и  смотрит  на  этот  табор,
смотрит долго-долго, и глаза у него  при  этом...  Умереть  можно  за  такие
глаза. В комнате сильно пахло гарью, пылью, бензином, табаком,  потом  -  не
было у них ни сил, ни времени отмываться... они повалились на  брошенные  на
пол одеяла, как срезанные одной очередью. Семь человек: пять мальчиков и две
девочки,  лет  по  пятнадцать-семнадцать,  не  больше.  Команда...   Щенячья
бригада.
   Потом откуда-то снизу тяжело и душно, как смрад,  всплыло  ночное:  кузов
грузовика наклоняется, и через борт в жидкую грязь начинают падать  кукольно
мягкие белые тела... Я рывком сел. Было очень светло.
   Я тихонько, стараясь никого не разбудить, пошел в ванную.  Герберт  лежал
на своем диванчике лицом вниз. Возможно, спал.
   Одежда моя просохла. Не до конца, но надевать было можно. Я снял  с  себя
полосатые пижамные брюки, сел на край ванны - и вдруг  весь  застыл.  Полное
оцепенение, телесное и умственное...  я  сидел,  держа  в  руках  свои  чуть
влажные штаны, и изо всех сил о чем-то думал.
   Когда это кончилось, лицо и ладони мои были мокрыми  от  пота.  Вот  так,
переведя дыхание, сказал я в  пространство  и  не  знаю  кому.  Пространство
улыбнулось в ответ - то ли рассеянно, то ли как-то еще.
   Надо, надо умываться... Я залез под душ и пустил холодную воду.  Великое,
господа,  изобретение  -  холодный  душ...  гениальное   изобретение.   Куда
гениальнее, чем миниатюрные бомбочки большой разрушительной силы... Впрочем,
им тоже не стоит злоупотреблять. Я растерся полотенцем, оделся, попрыгал  на
месте: не гремит ли что. Тут же сообразил, что  греметь  нечему,  оглянулся:
какой гад разыграл? На стене ванной  показывала  толстый  язык  нарисованная
смешная рожа. Ага.
   Один-ноль.
   Один? Я внезапно возмутился собственным лицемерием. Я проиграл  уже  все,
что только мог, вон они лежат, мои  проигрыши:  Командор,  девочки,  ребята,
журналист Валерий,  Анжелика  Напет,  грузинские  мальчики,  княжна,  все  -
лежат... А игра идет, ставки до небес, и все, что я могу  поставить,  -  это
самого себя. Ну что же... так  тому  и  быть.  Вдруг  стало  страшно.  Давно
забытое, подавленное чувство вернулось, и  почему-то  от  этого  страха  мне
стало легче. Как будто ощутил опору под ногами... После долгого отсутствия в
меня возвращался я сам.
   Да, сказал я себе  -  тому,  который  возвращался,  да,  именно  так.  Не
пугайся, тут малость неприбрано и навалено по углам, но  мы  разберемся.  Мы
понемногу разберемся и сам показал язык развеселой морде на стене.
 
   16.06. 12 час.
   Люблино, улица Паумоса, дом 7/11, квартира 7
   Мальчишки знали и видели очень мало, пожалуй, немногим больше, чем я. Ну,
что... три дня назад началась стрельба, поднялся вой  в  эфире,  прорезались
неизвестные  радиостанции.  Призывали  к   вооруженному   сопротивлению.   В
названных местах действительно были какие-то люди, они давали указания: идти
туда то и туда-то, строить  баррикады,  готовиться...  пригнали  грузовик  с
карабинами и всем раздали карабины, но без  патронов.  Кричали,  что  нельзя
стрелять ни в каких солдат, кроме рейхсгренадер, а тех, как назло, не  было.
Потом на трех панцервагенах подъехали  зулусы  и  открыли  огонь  -  сначала
поверх голов, а потом уж... но все равно многие успели  убежать.  Сбились  в
кучку, человек тридцать, стали добывать оружие. На тридцать бойцов  пришлось
два карабина, девять пистолетов и граната. Стали делать зажигательные бомбы.
Назвались взводом имени Савинкова, выбрали командира  -  самого  горластого.
Решили идти в Останкино - там, по слухам,  окопались  чешские  полки.  Везде
стреляли, кое-где - даже из пушек.  Казалось,  что  только  у  них  какое-то
затишье. Ночью в темноте напоролись на патруль, многих потеряли  и,  как  бы
это правильно сказать... рассеялись. Остались вот они и  еще  двое,  но  эти
потом куда-то ушли: сказали, что за едой, и не вернулись. По радио кричали о
боях, о баррикадах, о сожженных танках. На другой  день  добыли  автомат:  в
подворотне спал пьяный унтер. На улице хватали всех подряд, им чудом удалось
отсидеться в старом товарном дворе: там такой кавардак,  что  можно  дивизию
спрятать, и никто не найдет. Ночью опять  начались  перестрелки,  непонятно,
между кем и кем. Забросали  бензиновыми  бомбами  армейский  грузовик.  А  в
полночь по официальному радио объявили: восстание подавлено, обанкротившееся
правительство  арестовано,  партия  берет  власть  непосредственно.  Ну,   а
потом... видели, да? Кто-то до них, гадов, добрался. И что интересно: за все
время не попалось ни одного убитого солдата и ни  одного  сгоревшего  танка.
Убитых штатских - да, видели.
   А вот солдат... Ни черта не понятно, говорили мальчишки, похоже,  что  из
нас сделали клоунов. Выходит, мы  воевали  за  партию?  Я  слушал  и  кивал.
Герберт в полном отчаянии метался по  комнате.  Потом  остановился  и  ткнул
пальцем за окно. А это? Обломленная на уровне смотровой палубы Игла все  еще
дымилась. Это кто мог сделать? Ну, сказал я,  не  все  ведь  в  восторге  от
такого поворота событий. Вот я, например... и другие. А  кто  вы,  Игорь?  -
спросил Герберт совсем другим голосом. Я поручик  егерских  войск  Сибирской
армии, соврал я. Мальчишки уставились на меня круглыми  глазами,  у  девочек
одинаково приоткрылись рты. Что-то такое я в вас  чуял,  сказал  Герберт.  И
какое же отношение ко всему этому?.. Почти никакого,  сказал  я.  Мы  должны
были обеспечивать безопасность глав государств, но теперь, очевидно, встреча
не состоится... мою же группу провалили, я скрываюсь... От  гепо?  Возможно,
что и от гепо тоже. Это надо запить, пробормотал Герберт и пошел  на  кухню.
Слушайте, Игорь, сказал Сашка, сын Герберта, похожий на него  неимоверно,  а
что вы думаете по поводу всего  происходящего?  Я  помолчал.  Они  ждали.  Я
маловато знаю, чтобы делать ) серьезные выводы, сказал я.  Все  равно,  гнул
свое Сашка, маловато - но больше, чем мы. Да? - я почесал  затылок.  Скажите
хоть, на чьей вы стороне? Нет, не так: на чьей стороне Сибирь?  Ну,  ребята,
сказал я, Сибирь большая... Наткнулся на взгляд Сашки и махнул рукой: ладно.
   Герберт с девочками расставили бокалы, откупорили бутылки. Похоже было на
то, что погреба здесь бездонны. Я пригубил вино и вдруг выглотал все до дна:
такая приключилась жажда. Мне тут же налили еще. Чтоб егерские офицеры  -  и
не пили вино, как воду? Ха!
   - Давайте попробуем, - сказал я. - Попробуем разобраться.  Ну,  начнем  с
того известного факта, что  в  Москве  сплелись  интересы  по  крайней  мере
десятка...  м-м...  носителей  этих  интересов.  Носителей...  да.   Хорошее
определение. Перечисляю: правительства Японии и Союза  Наций,  правительство
Рейха, правительство России, правительство Сибири, национал-социалистическая
партия России, армии Рейха и Сибири, спецслужбы, плюс к  тому  всякого  рода
патриотические и национальные движения, плюс союзы предпринимателей... И вот
все это сошлось в одной точке и в одно время. Вы же  помните:  правительство
Тихонова побило национал-социалистов и пришло к  власти,  пообещав  добиться
воссоединения России с Сибирью. На том же держится  правительство  Толстого.
Японцам безумно выгодно ослабление Рейха,  они  спят  и  видят,  как  Россия
поворачивается задом к бывшей метрополии. Если это произойдет,  они  тут  же
начинают копать под Иран, не говоря уже об Индии, которая просто упадет им в
ладошки. Они уже вложили много миллиардов марок в ухудшение отношений  между
Рейхом и Россией. Союз Наций, в свою очередь,  хочет  выгодно  сбыть  с  рук
Британию, ему хотелось бы иметь дело с сильным и стабильным  правительством.
НСПР при воссоединении имеет шанс остаться легальной партией  только  в  том
случае, если  на  Сибирь  будет  распространено  государственное  устройство
нынешней России. Может быть, вы не знаете: в Сибири запрещены и преследуются
партии, провозглашающие национальное или социальное неравенство.  Ни  армии,
ни предприниматели от воссоединения на любых условиях не выгадывают  ничего:
слишком много сил и  средств  уйдет  на  конвергенцию  экономик,  унификацию
вооружений и тому подобное. Похоже, что Толстой  на  несостоявшейся  встрече
готовился предложить некий компромиссный план: восстановление  национального
единства при сохранении государственной самостоятельности... создание  некой
конфедерации или, может быть, объединение России и одновременное  вступление
ее в состав Рейха... не знаю,  трудно  сказать.  Понятно,  что  все  это  не
устраивало ни в малейшей мере ни патриотов, ни но
   вых националистов, ни партию. Это здесь. В Сибири  свои  сложности.  Там,
например, очень сильны прояпонские настроения. "Мы - азиаты..." - ну  и  так
далее. Есть и проамериканские настроения, так сказать,  в  благодарность  за
прошлое,  -   а   следовательно,   антигерманские.   Толстой   держится   на
объединительной идее, его германофильство как бы входит в  условия  игры,  -
но, сами понимаете, в такой ситуации  ему  необходим  чистый  выигрыш.  Даже
потеря темпа для него сейчас - почти поражение.  И  вот  в  этой  заморочной
ситуации к власти в России приходит партия, которая, с одной стороны, желает
отделения от Рейха, а с другой - не воссоединения с Сибирью, а присоединения
Сибири...
   Я не  успел  договорить.  Раздался  страшный  треск,  грохот,  в  воздухе
мелькнуло  что-то  красно-черное,  полосатое  -  я  понял,  что,   и   успел
зажмуриться, но даже сквозь веки пробился  свирепый  розовый  свет,  опалило
лицо, забило уши, и несколько минут я ничего не слышал... Это  была  шоковая
граната. Нас взяли тепленькими. Я таращил глаза,  делая  вид,  что  ослеплен
начисто, и видел, как  солдаты  в  черной  полевой  форме  собирают  с  пола
скорчившихся детей, вяжут им руки и выталкивают за дверь. Мне  тоже  связали
руки - за спиной, подхватили под локти  и  повели,  направляя,  к  двери,  к
лестнице, - я думал, столкнут, нет - дали нащупать  ступеньки  и  спуститься
нормально. Во дворе машины не было,  солдаты  брали  детей  за  шкирки,  как
котят, и вели к подворотне - той, через которую я не смог пройти ночью.  Мне
вдруг показалось, что нечто подобное - здоровенный солдат, и в каждой руке у
него по мальчишке -  уже  было,  недавно...  но  потом  сообразил,  что  это
вспомнился детдом. Решетчатые  ворота  были  открыты,  в  них  просовывалась
задница армейского крытого грузовика. Унтер-офицер, худой, как жердь,  негр,
обшаривал всех с головы до ног, а два  солдата,  подхватывая  мальчишек  под
коленки,  перебрасывали  их  через  борт.  Девочек  унтер  обшарил  так   же
равнодушно, как и ребят. Потом принялся за меня. Закончив, он  вдруг  двинул
меня кулаком в живот - я непроизвольно напрягся, и  удар  получился  как  по
доске. Зольдат? - спросил негр. Спортсмен, сказал я. Он ухмыльнулся и что-то
крикнул наверх, в машину, невидимым мне охранникам.  Потом  тем  же  манером
м