Семеновым-внуком за одной  партой.
Хотите знать, что это за коньяк?
   - Сначала надо попробовать.
   - Разумеется. Ага, вот нам уже несут...
   Проводник, улыбаясь, сервировал столик.  Если  фрау  позволит...  Как  из
рукава, появился  букетик  красных  саранок.  А  нет  ли  у  вас  лимона?  -
поинтересовался я. Как же может не быть лимона? - изумился проводник. Тогда,
пожалуйста, принесите лимон и пустую рюмочку для себя. Он  исчез  и  тут  же
возник вновь с пошинкованным  лимоном  и  граненым  стаканчиком  пузырчатого
зеленого стекла. Вслед за ним просунулся давешний полицейский. Что  за?..  -
начал было он, но три беспредельно-радушных  улыбки  срезали  его  влет.  Он
засмущался, заковырял пальцем стенку, однако фрау вручила ему свой бокал,  и
тут уж он устоять не смог. Проводник принес еще один стаканчик,  и  я  налил
каждому по первой порции. Дегустация, объявил я. Для тех, кто еще не  знает:
этому коньяку пятьдесят лет. Может быть, больше. История его такова: в сорок
первом году, поздней осенью, из Грузии был выведен эшелон с  пятью  тысячами
бочек коньячного спирта. Эшелон сопровождал интендант второго ранга  Гавриил
Семенов. Так, вы уже смеетесь. Совершенно верно.  Странствия  этого  эшелона
вокруг Каспийского и Аральского  морей  -  это  тема  для  новой  "Одиссеи".
Наконец, почти через год,  в  октябре  сорок  второго,  эшелон  видели  -  в
последний раз - на станции Козулька, известной вам, может  быть,  по  очерку
Антона  Павловича  Чехова  "Остров  Сахалин".  Где-то  между   Козулькой   и
Красноярском эшелон исчез бесследно. Напомню,  это  был  уже  октябрь  сорок
второго - кому какое дело было до несчастного эшелона? А  после  декабрьской
Реформы возник уже  новый  Семенов,  тот,  которого  мы  знаем:  "Семенов  и
сыновья"  -  три  звездочки,  пять  звездочек,  "особо  выдержанный"...   Но
несколько  сот  бочек  дед  Семенов  сохранил,  не  пустил  в  продажу.  Они
замурованы в его подвалах и ждут своего  часа:  одни  -  наступления  нового
тысячелетия, другие - столетия фирмы, третьи -  еще  каких-то  славных  дат.
Говорят, есть бочка, отложенная до дня Страшного Суда. Та бочка, из  которой
мы сейчас пьем, была открыта две недели назад на восьмидесятилетие  Гавриила
Семенова. И я предлагаю выпить за то, чтобы нас никогда не покидали оптимизм
и вера в б
   удущее, как не покидали они этого славного патриарха. Прозит!
   Пили, восхищенно жмурились, обменивались только междометиями. О-о! М-м-м!
Э-эх! Да-а, господа... Мягкий, шелковый напиток. Безумно богат его  букет  и
неизмеримо   коварство:   со   второй   порции   отключаются   ноги.   После
третьей-четвертой возникает странный эффект: тебе кажется, что  голова  твоя
по-прежнему светла и ты практически трезв, только весел; в  действительности
окружающий мир ты уже практически не воспринимаешь - остаешься лишь ты сам и
твои собутыльники и сотрапезники. Не зря же целую бочку Семенов  заначил  до
Страшного Суда. Иммунитета к "Турксибу" нет,  от  него  пьянеют  даже  самые
стойкие; похмелья после него тоже не бывает.
   Вместе с ломтиком лимона я бросил в рот капсулу холапана.  Теперь  печень
активно погонит желчь, а поджелудочная железа  начнет  выбрасывать  в  кровь
огромное количество инсулина. Надо не прозевать момент и  съесть  что-нибудь
сладкое...
   Сказал тост полицейский. Он предложил выпить за прекрасных дам, за  наших
жен  и  любовниц  -  пусть  никогда  не  встречаются!  Выпили  -  с  большим
удовольствием. Я достал следующую бутылку, а проводник принес еще один лимон
и  банку  японских  консервированных  фруктов.  Теперь  процесс   становился
самоподдерживающимся:   таково   свойство   практически    всех    смешанных
русско-немецких компаний: пить до отпада. Порознь может быть и так, и  этак,
а вместе - тушите свет.  Вероятно,  таким  путем  русские  сублимируют  свою
полувековую мечту о реванше, а немцы глушат насмерть темные предчувствия.
   Заскрипев сочленениями,  поезд  тронулся.  Уплыл  назад  мокрый  часовой,
мокрый  газетный  киоск,  мокрые  офицеры  пограничной  стражи  под  мокрыми
зонтами,  кончились  платформы,  застучали  колеса  по  стрелкам,  мелькнули
светофоры и знак "граница станции", побежали мимо пристанционные  постройки,
домики, переезд со шлагбаумом, на дороге грузовик, два  трактора,  мотоцикл,
еще дальше - ферма, жилой дом, и  теплицы,  теплицы,  теплицы,  гектара  два
теплиц... местность была плоская, как блин, и в такую погоду особо унылая...
деревья в лесополосах  застыли  по  стойке  смирно  и  ничем  не  напоминали
создания природы, а редкие  березовые  колки  всем  своим  видом  выказывали
смирение и понимание того, что оставлены  они  жить  только  из  невыразимой
милости... Уже выпили и по третьей, и по четвертой - под какой-то совершенно
непристойный тост, сказанный Р-147, и под робкое "Это... за знакомство,  что
ли..." проводника. Стало совсем темно, дождь  усилился,  окно,  несмотря  на
гидрофобное покрытие, заливало водой. Тучи вспыхивали лиловым, и гром,  хоть
и ослабленный, проникал в вагон.  Нет,  ты  скажи,  требовал  полицейский  у
проводника, ты скажи: справедливо это? Я тут всю жизнь живу, и отец мой жил,
и деды, и прадеды, а он мне: оккупант? Справедливо? Зепп, бил себя  в  грудь
проводник, Зепп, бля буду!.. Потому что все мужики  хамы,  объясняла  Р-147,
вам всем одно нужно, что я,  не  знаю,  что  ли?  Примитивное  удовольствие.
Воткнул - и к следующей. Что я, не  вижу?  Комплекс  Кулиджа.  Воткнул  -  и
дальше побежал. На нее не обращали внимания. Ты пойми, тряс рукой проводник,
ты пойми: русский человек - это русский человек! Ты, главное, суть  пойми!..
Меня вдруг затрясло: теплая пелена  опьянения  исчезла,  и  я  оказался  под
леденящим взглядом исполинского глаза,  как  бы  под  лучом  замораживающего
прожектора - я  все  уменьшался  в  размерах,  а  глаз  рос,  рос,  уходя  в
бесконечность... срочно нужно было съесть что-то сладкое, срочно  я  упустил
момент... рука почти чужая: я отстранение смотрел, как она неуверенно сыплет
сахар в остывший чай, ворочает там ложкой, поднимает чашку... начинался н
   астоящий озноб, но я успел судорожно выхлебать  приторный  сироп.  Теперь
можно и коньячку, настоящего коньячку без легенд  и  излишнего  коварства...
зачем я вообще это сделал? Черт  его  знает...  Полицейский  тряс  бутылкой,
силясь добыть еще хотя бы каплю. Я встал -  тело  ныло,  как  после  тяжелой
продолжительной болезни, сердце неслось куда-то в третьем режиме - и  достал
литровую бутыль "Хасана". Это, конечно, пойло, травяной настой, но он  хорош
тем, что после него не болит голова. Вот -  русский  человек!  -  воскликнул
проводник, простирая руки. - Он понимает душу любого  -  русского,  немца  -
любого!.. Я не русский, сказал я. Я полуполяк, полуиспанец. У  меня  мама  -
Родригес. Все равно,  ты  русский!  -  настаивал  проводник.  -  Ты  думаешь
по-русски, и ты понимаешь русскую душу.  Разве  что,  согласился  я.  Теория
крови - это блеф,  веско  сказал  полицейский.  Партия  разобралась  и  дала
бредням Розенберга суровую оценку. Бредни Розенберга разоблачены, разоблачен
и сам Розенберг. Верно, Зепп, все люди братья, подхватил проводник, давай на
брудершафт! Стали пить на брудершафт. Полицейский с проводником, я с  Р-147.
От таких губ тоже должно бить током. Но почему-то не било. Р-147  откинулась
назад и издала слабый стон -  будто  где  то  далеко,  в  каменной  пустыне,
взывает о помощи живое разумное существо. Налили еще по одной,  теперь  была
моя очередь целоваться с проводником.  Это  оказалось  не  так  ужасно,  как
представлялось. Глазки у проводника были уже как у вареного поросенка. Р-147
целовала полицейского взасос, правая рука ее  скользнула  вниз  по  мундиру,
нашла ширинку - и замерла в восхищении. За окнами прогрохотали фермы моста -
мы переезжали Тобол. Гроза осталась позади, из-за туч выскользнуло солнце  и
заплясало на зеркальном куполе "Евразии"; из  светящегося  тумана  проступил
похожий на перевернутую букву "у" силуэт "Самсона" - знаменитого курганского
небоскреба. В прошлом году мы работали в нем и вокруг него:  "Дети  Адольфа"
пытались добраться до сейфов "Сибнефти", захватили заложников... В  простоте
душевной они считали, что снять их со сто четверт
   ого этажа будет трудно. Так... пришел мой черед целоваться с полицейским.
Он уже ничего не понимал. Р-147 заставляла проводника  слушать,  как  у  нее
бьется  сердце.  Братские  чувства  ее  просто  переполняли.  Колеса   снова
застучали на стрелках, и  тут  в  проводнике  шевельнулись  профессиональные
навыки. Едем, что ли? Ну да, едем... Он подобрался к окну. Поезд задрожал  и
остановился. Неверными шагами  проводник  двинулся  в  коридор,  но  тут  же
появился вновь, пятясь, сжимаясь во что-то маленькое и незаметное.  Вошли  и
замерли в глубокой растерянности три полицейских  офицера.  Наш  полицейский
встал,  оправил  мундир,  нашел  фуражку  и  с  третьей  попытки  надел  ее.
Повернулся ко мне, покачал толстым пальцем перед носом, сказал строго:  Зепп
Клемм не оккупант! Запомни и передай всем - Зепп Клемм не оккупант! На вот -
чтобы помнить... Он снял часы и стал надевать их мне на руку.  Не  оккупант,
повторял он, не оккупант, не оккупант...
 
   07.06. Около 03 час.
   Где-то между Екатеринбургом и Казанью
   Я так и не уснул. Лежал, ворочался,  мучался  раскаянием.  Зачем  устроил
жеребятину? Ну, в самом-то деле - зачем? Дурака  валял?  Воистину  дурака...
Пытался расслабить тело  и  заставить  мозги  подумать  о  деле  -  тоже  не
получалось. Тот мизер информации, что у нас был, уже давно усвоен, и  нового
из этого ничего не выжмешь. Надо просто  там,  на  месте,  натянуть  хорошую
паутину, сесть поудобнее и ждать. И все.  Техника  заброшена,  люди  все  на
месте, времени у нас вагон...  Р-147  как  прилегла  в  Кургане,  так  и  не
пошевелилась до сих пор. Я прикрыл ее пледом - она  сморщилась  обиженно,  и
все. Интересно, какая у нее в этой игре роль? Если, конечно, в этой  игре...
и если я не обознался. Я тихонько встал,  наклонился  над  ней.  Спит...  но
как-то странно... не пойму... Я вдруг понял, что она на меня  смотрит.  Веки
не сомкнуты, только опущены... и волосы за ухом как-то  не  так  лежат...  Я
протянул руку, коснулся волос, и тут они все легко скользнули вверх, обнажая
гладкий зеленоватый череп, глаза страшно распахнулись,  а  вокруг  моих  ног
захлестнулось и обвилось что-то упругое и сильное, отлетел плед,  -  ко  мне
тянуло руки чешуйчатое хвостатое существо...
   - Проснитесь! Проснитесь! - незнакомый перехваченный голос.
   - Что? - Я приподнялся. - А... все в порядке, в порядке... - У меня  тоже
перехваченный голос. Купе, горит настольная лампа, сердце  опять  в  третьем
режиме. Р-147 без косметики, в том же черном свитере и трусиках, и пахнет от
нее мылом и зубной пастой, - встала, умылась...
   - Вы так кричали, - сказала она жалобно. - Я думала, убили кого-то.
   - Пойду умоюсь, - сказал я. Убили... убили... ну, убили.  И  что  теперь?
Рожа в зеркале была не  моя.  Похожая,  но  не  моя.  Не  родная.  Это  тоже
гнездится где-то: вот однажды посмотрю в зеркало,  а  там  -  крокодил,  или
оскаленный череп, или старик... или женщина. Что не менее ужасно.
   Умылся. Вернулся. Посмотрел на трофейные часы.  Тут  же  забыл,  что  там
увидел. Р-147 лежала с открытыми глазами. Свитер ее очень небрежно  и  очень
заметно валялся на столике. Эти немецкие женщины...
   - Вам что-то приснилось? - спросила она.
   - Может быть, - сказал я. - Не запоминаю снов.
   - Меня долго мучали кошмары, - сказала она. - Пока я не стала лечиться  у
Бонгарда.
   - Извлечением души?
   - Не смейтесь, это действительно так! Это  не  выдумки,  я  же...  -  она
замолчала и приподнялась на локте. - Хотите попробовать? - страшным  шепотом
спросила она.
   - Нет, - сказал я. - Мне нельзя. У меня искусственное сердце.
   - Неважно! Ведь душа...
   - Все равно не хочу.
   - Вы будете жалеть, страшно жалеть...
   - Гашу свет?
   Я выключил лампу, разделся и лег. Р-147 выглядела  подозрительно  бодрой.
Слопала какой-нибудь стимулятор? Допустим. Ну и что? Не везу я ни оружия, ни
фальшивых паспортов, и даже денег у меня кот наплакал. Залезть же  в  память
раухера невозможно.
   Да и залезь туда кто... Архивная крыса Люба, вручая мне тощенькую папочку
с материалами по "Пятому марта", сказала:  все  здесь,  Игорек,  нет  больше
ничего, будто и не люди это, а мороки. И Командор бушевал, что идти на акцию
с такой информацией - это просто подставлять задницу. Бушевал  он,  впрочем,
наедине со мной, в подвальчике того самого, на углу  Авиаторов  и  Денисюка,
хлопнув предварительно для расслабления полбутылки "Кедровой". В кабинете же
Тарантула он вел себя лояльно и делово и даже изображал повышенное внимание,
когда Тарантул с мужественной сдержанностью и простыми словами заливал  нам,
насколько от успеха этой акции зависит судьба нашей цивилизации и даже самое
существование оной. И здесь в который раз проявилось замечательное  свойство
мимики Тарантула: какую бы святую истинную правду не говорил он - вплоть  до
цитирования таблицы умножения, - видно было: врет. Может быть,  потому,  что
когда-то зубы съел именно на дезинформации. Взять, скажем, сибирскую атомную
бомбу: сделали ее в металле только в семьдесят втором, но  уже  с  пятьдесят
восьмого весь мир был убежден, что она существует. Прошла большая серия дез:
будто бы Гринсгаузен передал Сибири  документацию  по  ультрацентрифуге  для
разделения урановых изотопов (он так и сидел бы до сих пор, если бы не  умер
от лейкоза), и будто бы где-то в пустыне Намиб наши егеря захватили  трейлер
с обогащенной урановой рудой  (трейлер  действительно  пропал,  правда,  без
нашей помощи -  но  очень  кстати),  и  будто  бы  некие  мыслимые  люди  за
немыслимые  деньги  везде,  где  только  можно,  скупали  плутоний,  и  даже
загрузили в глубокую шахту и подорвали полторы тысячи  тонн  аммонита,  -  и
Тарантул  потом,  очень  довольный  собой,  говорил,  что   атомная   бомба,
существующая только в головах противников, сдерживает их не хуже  настоящей,
а обходится раз в сто дешевле... поэтому, слушая его, я все старался понять,
в чем же заключался истинный смысл операции, - но так, конечно, и не понял.
   Не понял до сих пор.
   - Ах, это невозможно, - сказала Р-147,  -  я  не  понимаю  -  быть  таким
бесчувственным... я не понимаю.
   Она села, замерла на минуту - будто  внезапно  и  глубоко  задумалась,  -
потом быстро шагнула ко мне и забралась под плед.  Это  невозможно,  шептала
она, это невозможно, это... Да, подумал я, невозможно... а  если  невозможно
избежать насилия, расслабьтесь и постарайтесь получить удовольствие....
 
   Год 1961.
   Зден
   31.08. 07 час. 20 мин.
   Окрестности станции Шатилова. База ВВС Союза Наций "Саян"
   Криволапов поднял руку, и я как был, так и замер. Задние тоже замерли.  И
тогда стал отчетливо слышен хруст веток - впереди и справа. Держа автомат  в
левой руке, подпоручик приподнялся по-змеиному и отогнул мокрую и  от  этого
как бы седую еловую лапу. Он  смотрел  долго,  очень  долго,  потом  покачал
головой и встал в рост.
   - Hi, - сказал он. - How are you, fellows? Ответом был невнятный возглас.
- Егеря мы, егеря, - ткнул он себя  в  нашивки,  исчерпав  запас  английских
слов. - Егеря, understand? Зден,  ты  же  болтаешь  по-ихнему,  иди  сюда...
Яковлев, Аздашев - прикрываете. Я встал. Зрелище открылось безотрадное.  Под
кривой Г (здесь все кривые,  но  эта  как-то  особенно)  елью  лежали  трое,
обмотанные грязными окровавленными бинтами,  а  четвертый  стоял  над  ними,
скрючившись и расставив руки, грязный, тощий, в раздавленных очках...
   Первым делом я осмотрел раненых. На скорую  руку,  понятно.  Их  истыкало
осколочками "погремушки". Досталось в основном  ногам.  И  вот  этот  тощий,
Тимоти, волочил их сюда по одному, прятал, возвращался за  следующим...  Был
еще один раненый, но когда Тимоти его нес - вон там, за той высокой  сосной,
видишь? - прилетела пуля и добила парня, он умер почти сразу... Так  что  же
случилось у вас там внизу, Тим? Случилось? Случилось...
   Случилось же вот что: по бетонке, ведущей от станции Тихая (по Абаканской
дороге следующая станция после Шатилово),  подъехало  несколько  грузовиков.
Тимоти,  дежурный  инженер-электрик,  из  окна  своей  комнатки,  смежной  с
пультовой, хорошо видел их. Наверное, грузовики кем-то ожидались, потому что
охрана быстро проверила документы и открыла ворота - одни  и  вторые.  Через
несколько минут началась стрельба - редкая, рваная, растерянная.  И  сначала
непонятно было, в кого стреляет охрана,  -  видны  были  только  свои,  хотя
кто-то включил прожектора и территорию базы залил свет. Солдаты падали  один
за другим, а их врагов не было видно и не  было  слышно...  Начали  стрелять
зенитки. Потом он их все-таки увидел - врагов.  Они  были  в  чем-то  сером,
бесформенном, и тусклое мерцание на  стволах  их  оружия  не  сопровождалось
никаким  звуком.  Враги  возникали  и  тут  же  пропадали,  как  тени.   Как
призраки...
   Потом они ворвались в пультовую. Кто-то пытался отстреливаться... На них,
дежурных, даже не стали тратить патроны  -  бросили  взрывпакет  и  прикрыли
дверь.
   Тимоти уцелел чудом. Ударной волной его вынесло через  окно,  и  какое-то
время он провалялся под самыми ногами захватчиков свеженьким  трупом.  Чтобы
не вонял, его оттащили в сторону...
   Потом он очнулся, и у него хватило ума  некоторое  время  не  заявлять  о
себе. Улучив момент, он ускользнул в тень.  Захватчики  деловито  обшаривали
территорию, но Тимоти  как  электрик  знал  кое-какие  тайные  тропы.  Через
кабельный колодец он пробрался в одну из зенитных башен -  и  там  обнаружил
среди мертвых  номеров  четверых  раненых.  Зенитчики  -  до  того,  как  их
забросали "погремушками", - вели огонь по стене и проволочному  заграждению,
то ли увидев там  кого-то,  то  ли  просто  наугад.  Теперь  в  стене  зияли
пробоины, а заграждение было сметено начисто. Туда и пополз Тимоти - сначала
один. Но, оказавшись в лесу, он впал в состояние панического страха и в этой
панике вернулся, вынес одного  раненого,  второго,  третьего,  четвертого...
Четвертому не повезло: было уже слишком светло.
   Сколько было нападавших, он не знал. Он  даже  не  видел  точно,  сколько
подъехало грузовиков. Может быть, три, а может быть, пять. И на каком  языке
они говорили, он не слышал. И какое было оружие, не разглядел.  И  насколько
уцелели оборонительные сооружения базы, не  имел  представления.  Есть  одна
брешь в стене, это точно, что же касается остального...
   - Зден, - сказал Криволапов. - И Яковлев. И ты. You, - он ткнул  лапой  в
американца. - Раненых на плечи - и в расположение. Зден, утащишь его?  -  он
посмотрел на меня с сомнением. -  Хотя  -  куда  ты  денешься...  Исполнять.
Аздашев, со мной. Посмотрим, что там за брешь.
   Было очень скользко, особенно на камнях, поросших мхом. Мы перли в  гору,
почти ничего не замечая, и в конце подъема я просто  перестал  жить.  Однако
вот поди ж ты: будучи остановлен,  освобожден  от  ноши  и  освежен  хорошим
глотком водки, я немедленно просветлел мозгом  и  принялся  живо  переводить
вопросы Горелова и ответы Тимоти  -  хотя  оба  они  поначалу  казались  мне
персонажами  какого-то  допотопного   фильма,   поскольку   были   плоскими,
черно-белыми и отделенными от меня  струями  дождя...  Лишь  потом  рядом  с
Гореловым я раз-, глядел два  новых  лица:  худого  узкоглазого  капитана  и
полузнакомого полковника - то ли седой, то ли выгоревший  ежик,  кожа  цвета
обожженной глины, широкий  нос  с  нервными  ноздрями  кокаиниста,  стянутая
давним ожогом левая щека...
   Только когда быстрый опрос Тимоти закончился и  его  отпустили  отдыхать,
велев на всякий случай быть поблизости, а  меня  тоже  отпустили  -  принять
пищу, - я вспомнил, почему лицо полковника показалос