тора, в бедро. Ствол перестал прыгать. Перекрестье оптического
прицела замерло на середине тропинки... Откуда здесь тропинка? Этот вопрос
отвлекал его от предстоящего дела, и  он  от  него  отмахнулся.  Теперь  в
прицел попали горящие кусты, видимо, огонь только что  приполз  к  ним  по
тлевшему от термического удара мху, и они неожиданно и дружно вспыхнули.
     Он уже видел в верхней части прицела  его  ноги.  Сейчас  враг  будет
уничтожен. Ноги постепенно  удлинялись,  появились  колени,  потом  живот,
грудь, голова... Давно пора было стрелять, а у него рука словно заледенела
на спуске. Перед глазами все еще полыхало  видение  зловещего  соломенного
факела, и никакое желание отомстить, никакие люссы ничего не могли с  этим
поделать... Время было упущено. Противник уже заметил его и не дрогнул, не
сделал ни одного оборонительного жеста, не попытался бежать  и  не  поднял
оружия, он просто продолжал идти по тропинке прямо на Ротанова с  какой-то
жуткой неотвратимостью, не делая ни малейшей попытки  спастись.  С  каждым
его шагом все ниже опускался ствол пульсатора, потому что не  было  ничего
нелепее,  чем  стоять  со  вскинутым  оружием  навстречу  идущему  к  тебе
безоружному человеку, даже в том случае, если он и не был человеком...
     Синглит остановился,  когда  осталось  всего  шагов  пять,  пульсатор
болтался у Ротанова на ремне стволом вниз, но это ничего  не  значило.  Он
успел бы его вскинуть и выстрелить, даже  в  том  случае,  если  противник
попытается неожиданным рывком преодолеть эти оставшиеся  пять  метров.  Но
его  противник  ничего  не  пытался,  ничего  не  хотел,  просто  стоял  и
усмехался, и в его ухмылке Ротанов с ужасом находил что-то знакомое.
     - Здравствуй, пилот. Мы, кажется,  на  этот  раз  поменялись  ролями?
Помнишь склад?
     На  секунду  все  поплыло  у  Ротанова  перед  глазами;  ночной  лес,
полыхающий куст и эта жуткая ухмылка.
     - Я ведь чуть было не убил тебя, Филин.
     - Ну и  зря  не  убил,  потому  что  никакой  я  не  Филин,  а  самый
обыкновенный синглит. Был Филин, да весь вышел.  Но  раз  уж  все-таки  не
убил, то, может, побеседуем?
     И Ротанов сразу же поверил ему, потому что не мог Филин пройти  ночью
через лес и остаться Филином, и раз он стоит здесь, то все так и есть.  Не
Филин это, а синглит. И странно, это соображение ровным счетом  ничего  не
меняло. Потому что это был  все-таки  Филин,  с  его  рыжей  всклокоченной
бородой,  с  его  жуткой  ухмылкой,  с  неровными,  изъеденными   кариесом
зубами... И это лицо всю оставшуюся жизнь стояло бы  потом  у  него  перед
глазами, если бы он не удержался, нажал спуск секунду назад.
     - Ну что же... Рассказывай. Рассказывай, где пропадал...
     Странная это была беседа у костра, место  которого  занял  догорающий
куст. Филин рассказывал обстоятельно, не спеша, словно все эти долгие  дни
копил в себе желание высказаться, и вот теперь  нашел  наконец  достойного
слушателя. Он рассказывал об огромном городе-доме, о своей тоске,  о  том,
как бежал к реке, и о том,  как  постепенно,  с  каждым  днем  все  больше
переставал быть человеком. Он рассказывал о своей мечте отомстить тем, кто
изуродовал его  жизнь,  отнял  друзей,  будущее,  цель...  И  о  том,  как
постепенно тускнела эта мечта, потому что  они  сумели  предложить  взамен
других друзей, другое будущее, другую чуждую и по-своему прекрасную жизнь,
которую он все же не хотел принимать, как часто не  хотят  люди  принимать
фальшивки  даже  в  том  случае,  когда  мастерство  подделки  превосходит
натуральный образец по красоте и правдоподобию,  просто  за  то,  что  это
подделка...
     Он давно кончил свой рассказ, и оба они молчали, глядя на  догорающий
куст.  Словно  время  остановилось,  застыло,  словно   все   только   что
рассказанное одним из  них  и  услышанное  другим  было  всего  лишь  злой
сказкой,  дурным  сном,  у  которого  нет  продолжения.  Вот  сейчас   они
проснутся, взойдет солнце, туман рассеется... Но солнце все  не  всходило,
только куст догорел, с шипеньем погасли последние красноватые глаза углей,
не стало видно лиц, и лишь тогда Ротанов нарушил наконец молчание.
     - И что же дальше? Зачем ты меня искал?
     - А вот этого я и сам как следует не знаю... Поверил наставнику,  что
ты можешь что-то изменить, исправить... Как будто это  возможно...  Ну  да
ладно. Я обещал проводить тебя  на  поляну,  на  ту  самую,  где  проходит
цикличный переход. Пойдем.
     И Ротанов почувствовал острый, болезненный укол  совести,  как  будто
был виноват в том, что ничего не сумел придумать, обманул его надежды, как
будто был виноват в том, что сам все еще оставался человеком, в  то  время
как Филин перестал им быть и никогда уже не сможет стать снова.
     Он с трудом заставил себя подняться и шагнуть в сгустившийся туман за
этой светлой, почти нереальной  в  темноте  фигурой,  месяц  назад  бывшей
здоровенным парнем по имени Филин, а теперь вот ставшей  синглитом,  почти
призраком,  фантомом  из  страшной  сказки...  И  он,  инспектор  Ротанов,
каким-то  образом  был  за  это  ответственным,  потому  что  вовремя   не
разобрался в ситуации, не принял мер, ни черта не сумел исправить  и  даже
понять на этой планете, и вот теперь бредет в потемках неизвестно  куда...
И думает о том, что право  быть  человеком  остается  за  каждым,  кто  им
рождается, до самой смерти, и никто не смеет посягнуть на  это  право,  но
вот все-таки посягнули... И раз так, его задача как  инспектора  предельно
очевидна - он должен раз и навсегда сделать это невозможным, а не забивать
себе голову сложными проблемами. От этого простого решения  стало  немного
легче.
     Тропинка вывела их на вершину холма. Кусты  раздвинулись,  и  оттого,
что ветер сносил с вершины туман, здесь было немного светлее. На несколько
секунд в разрыве облаков показались звезды. Снизу, оттуда, где они недавно
сидели у горящих кустов, тянуло промозглым холодом  и  не  было  видно  ни
малейшего огонька. Сырость притушила  все  следы  пожара.  Филин  замедлил
шаги, дождался, когда Ротанов догнал его, и пошел рядом.
     - Мы уже пришли.  Это  где-то  здесь.  Я  чувствую  что-то.  Кружится
голова. И еще мне страшно. Побудь со мной рядом, это скоро начнется...
     Ротанов ни о чем не спросил и только подумал,  каким  же  должен  был
быть его ужас перед предстоящим, если такой человек, как Филин,  признался
в своем страхе. Ротанов крепче  стиснул  пульсатор.  Под  ногами  хрустела
галька и прибитая холодом, но все еще  колючая  и  упругая,  как  стальная
щетина, трава. Теперь они шли медленно, молча, почти торжественно,  словно
приглашенные на какую-то церемонию, таинственную мистерию этой сумасшедшей
планеты.  До  вершины,  на  которой  уже  угадывалось   широкое   открытое
пространство,  оставалось  всего  несколько  десятков  шагов,  и   Ротанов
почувствовал, что Филин незаметно подвинулся ближе к нему, словно во  всем
этом враждебном и холодном мире он остался для него единственной защитой.
     - Может быть, тебе лучше не ходить дальше?
     - Я уже не могу вернуться. Меня ноги не слушаются, тянет как  магнит.
Не хочу идти, а все равно иду...
     - Что же ты раньше  молчал?  -  Он  схватил  его  за  плечо,  пытаясь
остановить.
     Филин отрицательно печально покачал головой.
     - Это тоже не поможет. Уже поздно. Мы давно попали в зону. Да  и  что
мне остается? Я ведь теперь синглит и должен жить как они. И не поймешь ты
ничего без меня. Пойдем. Я и так задержался. Внутри смертельный холод, все
словно застыло... Мы не можем жить без солнца так долго...
     Вдруг Ротанов представил, что совсем недавно по этой самой  тропинке,
может быть сдерживая такой же леденящий, рвущийся наружу страх,  прошла  и
она  тоже...  Кажется,  он  начинал  понимать,  почему  она  попросила  не
провожать ее  в  этот  последний  путь...  Где-то  он  читал,  в  глубокой
древности была такая дорога... Дорога на эшафот... Чтобы понять, что могли
означать эти пустые для человека двадцать третьего века слова, нужно  было
побывать на этой тропинке. Скоро  это  кончится.  Он  никому  не  позволит
больше испытывать здесь такой вот смертельный ужас.
     В сером жемчужном сумраке они видели довольно  далеко  вокруг.  Здесь
никогда не бывает такой  полной  ночи,  как  на  Земле.  Виноваты  крупные
близкие  звезды,  и  только  облака  да  рваные  полотнища  тумана  мешали
рассмотреть,  что  там  делалось  впереди  на  огромной  пологой   поляне,
покрывшей всю вершину холма. Кусты кончились, и оба остановились. Они  уже
стояли на краю  поляны.  На  время  Ротанов  забыл  о  Филине,  пораженный
открывшимся ему зрелищем.
     Всю  поляну  до  самого  края  заполняли  какие-то  слабо  светящиеся
голубоватым светом предметы. Их было так много,  что  поляна  походила  на
ночное  небо,  сплошь  забитое  странными  холодными  звездами.  Ближайшие
светящиеся предметы лежали у самых ног, и, присмотревшись, он  понял,  что
это такое... Свет был слабым, мерцающим,  и  все  же  его  хватало,  чтобы
высветить травинки вокруг, влажные ветви кустов... Округлые изогнутые бока
предметов, словно  вылепленные  неведомым  скульптором,  странным  образом
закручивались, смыкались друг  с  другом  своей  утонченной  частью.  Если
смотреть слишком пристально, нельзя было уловить форму предмета.
     Сколько их здесь, тысячи? Десятки тысяч? Кто и зачем  принес  их  все
сюда? Вдруг он вздрогнул, потому что рядом  с  ним  что-то  произошло.  Он
резко обернулся. На том месте,  где  только  что  стоял  Филин,  клубилось
плотное бесформенное облако тумана. Оно  постепенно  расплывалось,  меняло
форму, вытягивалось вверх грибообразным султаном,  наконец  оторвалось  от
земли и медленно, словно нехотя, потянулось вверх.
     У самого подножия этого туманного  столба  Ротанов  увидел  еще  один
светящийся предмет. Он мог бы поклясться, что  минуту  назад  его  там  не
было... Он задрал  голову,  стараясь  рассмотреть,  куда  уходит  туманный
хвост, только что бывший Филином. Не так  уж  высоко  над  поляной  висела
плотная туча. Облако втянулось в нее, словно всосалось внутрь,  послышался
слабый чавкающий звук. Вся туча чуть заметно колыхалась.  По  ней  шли  от
края  до  края  световые  волны,  слабое  мерцание  на   грани   видимости
сопровождало волны зеленоватых, розовых, голубых тонов, они  шли  друг  за
другом и неслышно исчезали, высвеченные по краям роем искорок.
     Пожалуй, это было красиво. И еще он чувствовал странную отрешенность,
потому  что  все  происходящее  было  настолько  чуждо,  нечеловечно,  что
утратило тот первозданный оттенок ужаса, который сопровождал его до  самой
поляны. Он уже не испытывал ни гнева, ни  страха.  Только  горечь  да  еще
легкую грусть, какую  всегда  испытывает  человек,  случайно  попавший  на
кладбище, потому что во всех этих гнилушках, рассыпанных по  поляне,  было
что-то от кладбища...
     "Ну вот ты и добрался до сгнившего сердца этой проклятой планеты",  -
сказал он себе и не испытал ни радости, ни удовлетворения. В нем появилась
странная  двойственность,  словно   внутри   проснулся   какой-то   новый,
неизвестный ему человек и чуть насмешливо и грустно наблюдал теперь за тем
прежним Ротановым, который пришел на эту поляну, сжимая  в  руках  оружие,
собираясь кому-то мстить, творить суд и расправу,  не  имея  ни  малейшего
права ни на то, ни на другое, потому что все происшедшее вообще  оказалось
за рамками обычных человеческих понятий о морали и логике.
     Да и не мог он направить огненный смерч на эти кристаллы, в  которых,
как в спорах, хранились  зародыши  жизни.  Все,  что  было  и  еще  станет
Филином, ею,  Бэргом,  десятками  других  существ,  способных  огорчаться,
радоваться,  страдать...   В   потоке   пламени   может   наступить   лишь
окончательный конец, не он подарил им эту странную вторую жизнь, не ему  и
отбирать ее...
     Он повернулся и медленно побрел обратно. Пульсатор на  длинном  ремне
больно  колотил  его  по  плечам  на  каждом  шагу.  Он  остановился  и  с
раздражением засунул в рюкзак бесполезное и бессмысленное здесь оружие.
     Поляна все еще лежала перед ним такая же  тихая  и  странная,  больше
все-таки похожая на ночное небо, чем на кладбище. "Мы же вас не трогали...
Зачем?" - тихо спросил он и, не получив ответа,  побрел  было  дальше,  но
почти сразу же остановился. Ответ  был  где-то  здесь,  совсем  рядом.  Он
выстраивался,  возводился  как  стена   из   небольших   кирпичей,   самых
разнообразных сведений, фактов, мелькавших в его голове до  этого  момента
бессмысленной путаницей.
     "Это такой комар...  Прежде  чем  снести  яйцо,  он  должен  напиться
человеческой крови..." - сказал ему инженер, и он ему не поверил.
     "Вы абсолютно нормальны, абсолютно", - говорил доктор,  закончив  его
полное обследование после первой  встречи  с  люссом...  И  оказалось,  он
единственный во всей колонии не пострадал от этой встречи...
     "Нет у них никакой злой воли, у этих люссов, - говорил доктор, -  это
лишь молекулярная взвесь, стая мошкары с простейшей программой поведения".
И это уже было важным, потому что откуда-то же она взялась, эта программа,
заставляющая люссов нападать на людей, именно на людей...  Правда,  не  на
всяких, потому что одним их нападение не причиняет вреда,  зато  другие...
"Гибернизация  ослабляет  наследственность,  а  мы  все  -   потомки   тех
искалеченных полетом людей".  "Иными  словами,  люсс  не  может  повредить
здоровому человеку?" - спросил он тогда и не  получил  ответа.  Теперь  он
знает, это так и есть.
     И еще... В свое время, изучив все материалы, которыми располагал,  он
пришел к выводу,  что  общество  синглитов  всего  лишь  раковая  опухоль,
способная к развитию только за счет людей. Теперь он знает еще один важный
факт. Они не способны к самостоятельному размножению, действительно  могут
развиваться только за счет людей,  но  не  всяких.  Не  всяких,  а  только
больных! Пусть даже с их точки зрения больных  -  неважно,  потому  что  в
конце концов больные  люди  становились  здоровыми  синглитами...  У  него
кружилась голова от этих мыслей. Он дошел уже  до  самого  края  поляны  и
остановился, опустился  на  траву.  Вокруг  все  было  очень  тихо,  и  от
радужного мерцания над головой мысли становились стройнее,  словно  облако
помогало ему думать... Вдруг мелькнула догадка настолько  важная,  что  он
сразу забыл обо всем остальном.
     В генетическом коде всех  колонистов  что-то  было  нарушено,  что-то
такое, что сделало их, с точки зрения  люссов,  больными,  пригодными  для
атаки. Не эта ли случайность послужила причиной  трагических  событий?  Но
если это так, то получается очень странная и вполне логичная цепь, слишком
странная и слишком логичная для того,  чтобы  быть  всего  лишь  случайным
стечением  обстоятельств...  Люссы  не  трогают  здоровых,   нападают   на
больных... Или старых?.. Превращают их в синглитов. В здоровых  и  молодых
синглитов. Ведь у синглитов не бывает стариков. А что, если  предположить,
что все  это  не  случайно?  "Не  может  быть  случайным  такое  множество
совпадений! Ну же! Смелее! - приказал он себе. - Предположим,  что  рэниты
так запрограммировали люссов, чтобы они могли старого  или  умирающего  от
болезней человека сохранить как личность, предоставить  ему  новую  долгую
жизнь. Пусть другую, непохожую  на  человеческую,  но  интересную,  полную
творчества, поиска, борьбы, искусства, любви,  ощущения  жизни!  Да  разве
кто-нибудь откажется?!"
     Сколько там они живут, эти синглиты,  многие  сотни  лет?  Величайший
дар,  вот  что  ты  нашел  внутри  этой  раковой  опухоли,  в   самой   ее
сердцевине...  Вот  что  скрывалось  за  всеми  грязными  наслоениями,  за
ошибками, трагическими  случайностями,  нелепым  стечением  обстоятельств,
непониманием и страхом...
     Они и сами не остаются внакладе, эти самые  люссы.  Они  получают  за
счет человека индивидуальность, становятся  личностью,  а  человеку  дарят
вторую жизнь. Неплохой симбиоз...  Особенно  если  исправить  все  ошибки,
уничтожить непонимание и сделать  контакт  человека  с  люссами  абсолютно
добровольным... А что в добровольцах не будет недостатка, в этом он уже не
сомневался. И это было, пожалуй, самым главным. Стержнем всей проблемы. Он
встал и еще раз осмотрел поляну. Теперь огоньки в холодной  траве  уже  не
казались ему гнилушками. Они  были  скорее  светляками.  Огоньками  жизни,
бесконечной, как ночное небо. "Если хочешь, я тебя подожду..."  -  сказала
она на прощание. Пройдет еще  сорок  или  пятьдесят  лет.  Он  устанет  от
дальних космических дорог, одряхлеет его тело, в  нем  поселятся  болезни,
старость. И тогда, как знать, может быть, он захочет начать  все  сначала?
Все эти долгие годы кто-то будет ждать  его  на  этой  планете.  Время  не
властно над человеческой сущностью, над  добротой,  над  любовью.  Сейчас,
завершив круг, он понял, что  дорога,  уведшая  его  когда-то  от  далекой
Реаны, через бездны пространства и времени вернулась к  своей  изначальной
точке. В белесом мареве тумана Ротанов видел  образ  женщины,  тысячелетия
назад родившейся на этой планете. Женщины, которую, несмотря ни на что, он
сумел найти здесь вновь и опять потерять. Дорога жизни не имела конца.  Он
стоял у начала нового витка.





   Евгений ГУЛЯКОВСКИЙ
   Книга вторая.
   ДОЛГИЙ ВОСХОД НА ЭННЕ

   ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
   ГОСТИ ИЗ БЕЗДНЫ
   1
   День начался с обычной рутины. При загрузке перепутали судовые документы,
и на  Пирену  вместо  холодильников  прибыли  ванны  для  электролиза.  Один
автоматический транспорт затерялся где-то между Эланой и  Торгосом.  Патруль
запрашивал, нужно ли начинать поиск. На Серпасе председатель Совета требовал
отставки из-за  того,  что  не  удовлетворили  его  просьбу  о  внеочередном
отпуске...
   Ротанов вздохнул и отодвинул пачку радиограмм. Он не был  в  отпуске  уже
два года. Можно найти для этого время, но, оставаясь здесь,  на  Регосе,  он
все равно не отключится от повседневной  текучки,  и  отпуск  превратится  в
пустую формальность.
   А  если  лететь  на   Землю...   Месяц   разгона,   месяц   торможения...
Внепространственный переход в любой конец занимал не  меньше  двух  месяцев.
Слишком долгий срок для пассажирской каюты.
   "Тяжеловат я стал на подъем", -  устало  подумал  Ротанов.  За  последние
год-два его не тянуло на Землю. Возможно,  причина  была  в  том,  что  Олег
женился. Это событие заставило  Ротанова  острее  почувствовать  собственное
одиночество. Его личная жизнь так и не сложилась.
   В коллективе сотрудников управления  внеземных  поселений  он  чувствовал
себя отчужденно, изолированно. Кто был в этом виноват? Наверно, он сам.
   Пост руководителя управления, который он занимал, являясь,  по  существу,
верховным администратором как самого Регоса,  так  и  многочисленных  земных
колоний, разраставшихся за последние годы с неудержимой быстротой,  невольно
заставлял его выдерживать  некую  дистанцию  в  отношениях  с  сотрудниками.
Почему-то  раньше,  в  дальних  экспедициях,  он   не   испытывал   подобной
необходимости.
   Подчиняясь не совсем понятным закономерностям, его мысль снова  вернулась
к Земле, к Олегу... Так ли уж он счастлив в своей семейной жизни?  Жены  его
Ротанов не знал; самого Олега не видел больше двух лет, с тех пор,  как  тот
перешел в службу дальней разведки.
   Дальнюю разведку Ротанов недолюбливал. Возможно,  потому,  что  с  каждым
новым открытием очередной годной для заселения планеты множилось  количество
проблем, лавиной обрушивавшихся на  Регос,  на  его  управление  и  на  него
самого... Но скорее всего причина была в другом. Не мог он спокойно  слышать
слов "дальняя разведка". И зависть в них была, и тоска по отшумевшим походам
его юности, и горечь. Только в этом он, пожалуй, не смог бы признаться  даже
самому себе. И поэтому недоуме