гом, а во дни несчастья размышляй..." Но на самом деле,  он
так не думает. Просто налетающие  приступы  творческого  ступора  мучают
его, словно какая-нибудь экзема - от которой не умирают, но и никогда не
вылечиваются до конца.
   Я знаю, он не любит думать об этой своей экземе. Ему скучно  и  тошно
об этом думать. Ему (как мне кажется) вообще - и уже  довольно  давно  -
скучно и тошно существовать. С тех пор, наверное, как  он  пережил  свой
двадцать второй приступ профессиональной импотенции и понял  вдруг,  что
эти приступы теперь  -  навсегда...  Это,  по-моему,  единственное,  что
страшит его и беспокоит по-настоящему.
   Он, наверное, и сам не помнит уже,  когда  это  произошло  впервые  и
окончательно. Наверное, это было как  открытие  в  себе  семени  смерти:
вдруг понимаешь впервые и окончательно, что ты смертен и ждать  осталось
не так уж и долго - ну, пятнадцать лет, ну, двадцать...  А  ведь  только
вчера ты полагал себя (а значит, и был) бессмертным! Что такое  двадцать
лет жизни по сравнению с бессмертием? Что такое скупые  дозы...  разовые
взрывы... счастливые пароксизмы вдохновения,  сделавшиеся  отвратительно
редкими, в сравнении с тем ликующим сознанием  мощи,  которое  сотрясало
тебя еще совсем недавно,  какой-нибудь  десяток  лет  назад...  Ощущение
беспредельного всемогущества. Ощущение Бога в груди  -  вот  здесь,  под
самой ямочкой, под ключицами, где теперь - с некоторых пор -  не  бывает
больше никаких ощущений, кроме, разумеется, тупой ишемической боли, если
вздумаешь, как встарь, догнать уходящий автобус...
   Я вижу, как желчно завидует он людям, которые могут реализовать  свой
профессионализм в  любой  момент,  когда  им  только  этого  захотелось.
Художникам завидует. Музыкантам. Акробатам. Захотелось акробату  сделать
сальто назад - напружинил мышцы, присел, вскинул тело, перевернул себя в
воздухе и снова стал на ноги - прочно и точно, как влитой. Или -  ударил
по клавишам и родил мелодию, которой только что не было и которая  вдруг
стала  быть...  Главное  -  в  тот  самый  момент,   как   только   тебе
захотелось... пришло в голову... зачесалось... Несколько раз он при  мне
(по разным поводам) повторял: "Я знаю, почему  так  много  людей  охотно
занимаются колкой дров - по крайней мере, сразу видишь  результат  своей
работы...". Это не его слова, это цитата, я только не помню, откуда.
   И  он  очень  сочувствует  сочинителям   всех   родов.   Потому   что
сочинительство - это изобретение не существовавшего без тебя, до тебя  и
помимо тебя. Изобретение, повторяющееся вновь, и  вновь,  и  вновь  -  в
конечном счете открытие знания о человеке, который перед тобой - сидит и
ничего не понимает, только глаза на тебя таращит, и  в  голову  даже  не
берет, что все уже СЛУЧИЛОСЬ, что ты видишь  перед  собою  уже  не  его,
глазами лупающего, не оболочку его бренную, а суть,  подноготную,  душу.
Сущее его и будущее, на многие годы вперед, аминь...
   Я, как вы видите, постепенно приближаюсь к главному,  к  его  работе,
приближаюсь как бы по неуверенной шатающейся спирали, приближаюсь, новее
никак не могу приблизиться, потому что  не  знаю,  как  поточнее  о  ней
рассказать.
   Здесь нет никаких тайн! Сам он охотно и без какого-либо внешнего  или
внутреннего принуждения рассказывает о своей работе всякому, кто его  об
этом спросит. Иногда мне кажется, что он и сам  пытается  разобраться  в
себе и в том, чем он занимается, - именно пытается,  тужится,  тщится  -
как  правило,  неуклюже,  иногда  -  не  без  изящества,  но  всегда   -
безуспешно.
   Мне кажется замечательным  и  странным,  что,  охотно  соглашаясь  на
интервью с газетчиками и журналистами, он словно  нарочито  и  выборочно
отказывает всем мало-мальски авторитетным изданиям. "Московские новости"
- решительное "нет". "Известия" - нет. "КоммерсантЪ" - нет, нет  и  нет.
"Московский комсомолец" - н-нет. "Аргументы  и  факты"  -  пожалуй...  а
впрочем, нет, извините, нет... Зато какой-нибудь "Логос и  Космос"  -  с
удовольствием! "Голос Неведомого" - да-да, завтра в двенадцать.  "Черная
аура" - пожалуйста!..
   (Я понимаю, помимо всего прочего, его работа его же и кормит, реклама
нужна  ему,  как  хлеб  насущный,  хотя  бы  только  для   того,   чтобы
поддерживать определенный уровень  жизни.  Я  не  говорю  уж  о  задачах
высоких и целях неназываемых...
   Впрочем, если подумать, на кой ляд ему  реклама,  если  мы  имеем  по
пять-шесть  заявок  в  неделю  и  разборчивы,   словно   до   неприличия
раздраженный Ниро  Вульф?  Но  он  обожает  получать  гонорары  за  свои
интервью. "Ха! - восклицает он, полный радостного удовлетворения. -  Сто
баксов!  Не  село,  не  пало!  Ай  да  мы,  ай  да   мы   -   работнички
заработливые!..")
   Вот, например,  кусок  из  его  интервью  корреспонденту  желтоватого
журнальчика "Багровое утро магии".
   - ...Значит, это все-таки чудесный дар?
   - Дар - да. В том смысле, что -  от  Бога.  Не  пито,  не  едено.  Из
немыслимого переплетения хромосом. Но почему  вы  говорите:  "чудесный"?
Инстинкт, побуждающий синицу в  некий  момент  времени  заинтересоваться
прутиком, подобрать его, тащить куда-то на дерево, еще не зная, куда,  а
потом вдруг каким-то образом - каким? - понять:  вот  сюда,  вот  в  эту
развилку, только в нее и никуда больше... Это чудо?
   - Но это... как бы... чисто инстинктивная деятельность...
   - А ученый, среди ночи, в полусне-полубреду, вдруг понявший, что надо
тензор энергии-импульса приравнять, черт его побери, к тензору  масс,  и
тогда все встанет на свои места и Вселенная обретет новый смысл? Это  не
инстинкт? Только не говорите мне, что это разум! Я специально  спрашивал
у математиков, у физиков. Разум нужен, чтобы объяснить открытие, сделать
его понятным для окружающих, а главное, для себя.  Само  же  открытие  к
разуму никакого отношения не имеет. Оно возникает из пустоты,  с  белого
потолка, из указательного пальца... А врач, который по  выражению  лица,
по тоскливым глазам, по цвету кожи на ладонях ставит точный диагноз?
   - Ну, это просто опыт... накопленная с годами информация...
   - У компьютера информации может быть и поболее, но что  толкует  нее,
если нет программы? А какая программа работает в голове этого врача? Кто
ее заложил туда? И откуда следует, что эта программа - в голове? А может
быть, она в клетках всего тела сразу? А может быть, в душе?..
   - Да, но без информации любая программа бессильна...
   - А кто вам сказал, что я обхожусь без  информации?  Мальчишка  сидит
передо мной, я вижу его руки, пальцы, краску на щеках,  шевелящиеся  его
уши... Я слышу его запах. Голос.  Сами  слова,  которые  он  произносит,
ответы его на мои вопросы, и как именно он на них отвечает...  Да  здесь
столько информации, что любой компьютер спасует...  А  ведь  я  даже  не
знаю, что мне из этого нужно, а что  нет!  Программа  решает  без  меня.
Такая же программа, может быть, как в маленьком горячем тельце  синички,
только гораздо более хитроумная... А впрочем, откуда  нам  знать?  Может
быть, как раз наоборот - гораздо более примитивная и совсем тупая.
   - То есть вы просто задаете вопросы?..
   - Например.  Например  я  просто  задаю  вопросы.  И  слушаю  ответы.
НАБЛЮДАЮ ответы. В этих ответах есть все, что мне  нужно...  Только  вот
вопросов становится все меньше и меньше, к сожалению.
   - И любой мальчишка...
   - Любой мальчишка. Строго говоря, любой человек вообще. Любой человек
- это ходячая могила таланта.
   - И вы раскапываете эту могилу?
   - Грубо говоря, да. Но не раскапываю, а - вскрываю.
   - И вы уверены, что при этом делаете его будущее счастливым?
   - Представления об этом не имею. Я не делаю людей счастливыми.  Я  не
делаю людей лучше. Я только ищу у них таланты и  выбираю  самый  мощный,
тот, что доминирует.
   - А если таланта нет?
   - Не знаю, что тогда. Но до сих пор такого не случалось. Может  быть,
мне не всегда удается найти ГЛАВНЫЙ талант, но какой-нибудь ОДИН  талант
я до сих пор находил всегда... Полная бесталанность-это,  видимо,  очень
редкий талант...
   Так оно все и есть. Он задает вопросы.  Мальчишка  сидит  перед  ним,
более или менее вольготно развалясь в  специальном  ласковом  кресле  по
одну сторону стола, а он, скрючившись на  полумягком  древнем  стуле  (с
прямой резной спинкой), по другую сторону стола лязгает ловкими  спицами
и задает вопросы. А иногда поет и  требует,  чтобы  ему  подпевали.  Или
читает  стихи.  Или  их  придумывает.  Или  вдруг   принимается   решать
логические задачки. Масса вариантов,  и  никогда  заранее  не  известно,
какой именно вариант он выберет. Он и сам этого, по-моему, не знает...
   Любимое его занятие во время этой работы - вязать  длинные  шерстяные
косы, абсолютно ни к чему не применимые. Три клубка -  черная,  белая  и
серая шерсть. Он ведет свой... - опрос? урок? диалог? - щелкает спицами,
не глядя, коса растет, ползет у него из-под пальцев, а потом он ее  либо
распустит  (бормоча   с   придыханием   какие-то   сумрачные   шаманские
проклятия-заклинания), либо торжественно пронесет  через  всю  квартиру,
как боевую хоругвь, и повесит в чулан, где таких уже десятки..."***/
 
   - Дочитав распечатку до этого места,  он,  не  глядя,  отложил  ее  в
сторону - поверх накопившегося за месяц на журнальном столике слоя книг,
рукописей, газет, мятых писем, коробочек из-под снотворного и  таких  же
распечаток на дорогой голубоватой бумаге, поднялся и сел, спустив  босые
ноги на пол. Необходимо было сходить. В квартире стояла привычная глухая
тишина, но через  несколько  секунд  он  стал  слышать  сухое  тоненькое
потрескивание, издаваемое торшерной лампочкой,  готовящейся  перегореть.
Потом на фоне тишины и этого потрескивания появился некий новый  звук  -
он не сразу догадался, что это в ванной плохо закручен кран и течет вода
в рукомойник. А  потом  снаружи  проехал  грузовик,  заухал  железом  по
колдобинам, и тишина исчезла,  словно  бы  оскорбленная,  раздасадованно
спряталась в коридоре, в  глубине  дома,  в  чулане.  Он  сунул  ноги  в
шлепанцы и прошаркал по коридору в туалет.
   Потом он зашел в ванную и долго там мылил руки, разглядывая свое лицо
в зеркале над рукомойником. Что-то с  этим  лицом  было  не  в  порядке,
что-то было в нем не так, как всегда, и  тут  он  вдруг  обнаружил,  что
бровей у него совсем не осталось.  Он  поспешно  сдвинул  очки  на  нос:
бровей почти не было. То есть они и раньше у него были, прямо скажем, не
как у Брежнева и даже не как у Никсона, но теперь вместо правой  торчали
три одинокие дикорастущие волосины, а от  левой  остался  вообще  только
какой-то жалкий серый пушок.
   - Да, - сказал он громко и откашлялся. - Не как у Никсона.
   Ритм ему понравился, и, вытирая руки полотенцем,  он  спел  на  мотив
кукарачи: "Не как у Ник-сона,  не  как  у  Ник-сона..."  Полотенце  было
несвежее. Под шлепанцем крякнула и хрустнула вылетевшая из своего гнезда
кафельная плитка. Он наклонился вставить ее на место и увидел в углу под
батареей Старуху. Черепаха мирно дрыхла, подобрав лапы  и  толстый  свой
короткий черный  хвост.  Тут  же  валялись  и  ее  какашки,  похожие  на
вывалившиеся из какого-то текста крупные запятые.
   - Черт знает в каком состоянии дом! - сказал он громко. Тишина  вдруг
перестала нравиться  ему.  Ночная  ватная  тишина.  Ватная,  но  зато  -
приватная.  Личная.  Персональная...  Бесплотные  сумерки  звуков.  Тени
звуков. Призраки... Это было одиночество - вот что это было такое.
   Он почувствовал озноб  и  торопливо  натянул  старый  вязаный  халат,
запахнул полы, туго перепоясался  шелковым  шнуром.  Халат  попахивал...
Халат попахивает. Полотенца  -  несвежие.  Кафель  везде  повываливался.
Ванна - рыжая, унитаз - серый.  Не  как  у  Ник-сона...  Он  вернулся  в
спальню, сел на постель и,  не  ложась,  взял  в  руки  распечатку.  Там
оставалось не прочитано еще страниц десять, он проглядел две последние.
 
/     ***"...Рукопись его: мельчайшие буквы-бисеринки, ровная, как по линеечке, скрупулезная вязь, арабески - вовсе это даже не похоже на текст, кажется, и в голову никому не могло бы прийти читать такое. Рассматривать - да: в лупу, задерживая дыхание, как рассматривают древний орнамент, как филателист изучает любимую марку. Но уж никак не читать. Однажды я осмелился спросить его: "Что вы пишете, сэнсей? Мемуары?". Произошел странный разговор, точнее - монолог. Сначала он несколько раз повторил: "Мемуары... Хм, мемуары... Мемуары?.." - он словно дегустировал это слово. А потом произнес со странным и неожиданным пренебрежением: "Но ведь мемуары - это же... вы же понимаете, Роберт: это - нечто прошлое. Это уже состоявшееся. Я же вам не историк какой-нибудь. Какое мне дело до прошлого. Я пишу будущее..." Он так и сказал: "пишу будущее". Просто. Простенько. Со всею откровенностью. И ничуть не красуясь. Как художник сказал бы: "Я пишу пруд". Как бухгалтер сказал бы: "Я пишу квартальный отчет". Не знаю, что он имел в виду. Рукописи его я, разумеется, не читал. Только однажды, случайно, через плечо его, увидел две строчки на новой странице: "Если ты хочешь, чтобы через сто лет что-то в этом мире изменилось, начинай прямо сейчас. Божьи мельницы мелют медленно". 
   Тридцать часов я потратил и тридцать страниц настучал (на клавиатуре,
разумеется; я имею в виду "настучал на  клавиатуре  компьютера"),  чтобы
только лишь повторить то, что уже тридцать раз разные люди говорили  вам
раньше. Я ничего не знаю о нем. Никто и ничего не знает о  нем.  У  него
словно нет прошлого. Он ниоткуда. И он - никто.
   Восторженный циник Тенгиз считает его  последним  чародеем  на  нашей
земле, и вот этот последний из чародеев возомнил себя способным  вернуть
племя исчезнувших волшебников - людей, знающих свой  главный  талант,  а
потому бескомплексных, спокойных, уверенных, самодостаточных, добрых. Он
плодит их десятками ежегодно и никак не поймет (или не хочет поверить?),
что  жизнь  идет  следом,  как  свинья  за  худым  возом,  и  подбирает,
перемалывает их всех своими погаными челюстями: дробит, мельчит, ломает,
корежит, покупает, убивает...
   Вадим, разумеется, мнит его "делателем будущего". Для него он - Мойра
мужеска пола. У древних: Клото - прядет нить судьбы; Лахесис -  проводит
человека через превратности; Атропос - перерезает нить. Так вот сэнсей -
един в трех  лицах.  Он  не  знает  будущего,  он  его  делает.  Щелкает
серебряными спицами, вяжет черно-белые шарфы судьбы...
   Не помню точно, кто,  кажется,  Мариша  красиво  говорила  о  горьком
аггеле - исполнителе воли Бога на Земле. О раздавателе наказующих ударов
и ласковых наград. Но мерзостей в мире много, а доброты -  так  мало.  И
вот все молнии давно уже растрачены, а наград - полный  шкаф:  раздавать
их некому и не за что... Не раздавать ли теперь их всем  подряд  -  ведь
каждый грешник есть и праведник тоже? Нет ведь во всей Вселенной никого,
кроме мечущегося, замученного, страдающего и побеждающего человека...
   А вот Матвей, этот  певец  рациональных  фантасмагорий,  считает  его
пришельцем, прогрессором сверхцивилизации. Получается довольно  стройно.
Они тщатся хоть что-то изменить в ходе нашей  истории.  Уже  давно  всем
известно, что изменить ничего нельзя, однако отдельные безумцы  все  еще
пытаются, не жалея ни себя, ни других. И Татьяна Олеговна, жена  его,  -
оттуда же, из них же. Когда заболела,  отказалась  вернуться,  шел  1991
год, не до того было, вот и сожрала ее болезнь, а  потом  сошла  сума  -
забыла, где находится -  говорит  на  своем  языке,  перестала  узнавать
мужа... Вообще эти прогрессоры здорово поработали в XIX веке: энергичная
попытка  решительно  двинуть  вперед  технологию,  смягчая   технический
прогресс мощным развитием  гуманитарии  (Пушкин,  Достоевский,  Толстой,
Диккенс, Дарвин, Фрейд и пр.). Но все равно ничего не вышло  -  победила
животная инерция  толпы.  Изменить  ход  истории  нельзя.  Можно  только
попытаться изменить Человека. Но как? Что  в  нем  поменять  и  на  что?
Сделать всех добрыми? Но доброта ведь делает пассивным. Сделать  умными?
Но это возможно не с каждым,  как  не  каждого  получится  натренировать
бегуном-разрядником. Сделать терпимыми? Так нет  же  ясной  грани  между
терпимостью и равнодушием - терпимость на  практике  есть  равнодушие  в
девяти случаях из десяти...
   Не  знаю.  Греческие  боги  частенько  вмешивались  в  ЛИЧНУЮ   жизнь
смертных, но никогда даже  не  пытались  повлиять  на  ход  человеческой
истории, на прогресс. А теперь вот и людей стало слишком много - боги не
успевают уследить за всеми и за каждым. Я вообще не  верю  в  Бога  и  в
богов. Я не верю, что существует  разумная  сила,  способная  влиять  по
своему усмотрению на мою жизнь. Но я верю, что  бывают  на  свете  очень
странные люди. Я просто знаю это.
   КОНЕЦ ВТОРОГО ВАРИАНТА
   9 декабря".***/
 
   Дочитав до даты, он сложил распечатку поаккуратнее, поднялся и прошел
в кабинет. Включил люстру. Включил настольную лампу. Положил  распечатку
на стол, но сам садиться не стал -  прошел  к  окну  и  некоторое  время
смотрел на  заснеженную  улицу  и  черный  дом  напротив.  "А  на  дворе
белым-бело - это снегу намело... А за  окном  черным-черно  -  это  ночь
глядит в окно..."
   Вернулся к столу, опустился на полужесткое сиденье  резного  стула  с
прямой высокой спинкой, взял шариковую ручку и сразу же  стал  писать  -
выводить, чертить, разрисовывать свои арабески - тут  же,  пониже  даты,
благо свободного места хватало.
 
/     ***"Теперь стало значительно лучше. Но надо постараться, чтобы получился совсем гнусный, вонючий старикашка. 1. Иногда его схватывает позыв на низ (это называется императивным позывом), он все бросает и мчится в сортир. 2. Когда питается - весь подбородок замаслен. 3. Халат никогда у него не стирается, попахивает козлом. 4. Еще что-нибудь. Подумайте. 
   Не забывайте, что Ваше умение "помнить  все  без  исключения"  должно
быть им хорошо известно. Поэтому обратите  внимание  на  Ваши  неудачные
выражения типа "если не ошибаюсь", "не  помню  точно,  кто",  которые  в
свете названного факта выглядят для внимательного читателя странновато и
малоестественно..." Он написал еще с  абзаца:  "Не  надо  так  много  об
обстоятельствах личной жизни. Это бесполезно..." Но тут  же  перечеркнул
эти слова крест-накрест и приписал: "Л впрочем, пишите, как хотите".***/

   Посидел, вертя ручку в пальцах, и вдруг тихонько запел, отбивая  ритм
ребром ладони:
 
   Несите меня бережно, несите меня бережно,
   Ведь я защитник родной страны.
   Благодарите! Благодарите! Благодарите!..
 
   - Где храбрец? - крикнул он, прерывая ритм и тут же снова подхватывая
его:
 
   Его несут к печи, его несут к печи...
 
   - Где трус?
 
   Бежит доносить, бежит доносить, бежит доносить!..
 
   Он оборвал себя и быстро приписал в самом низу:
 
/     ***"Не надо имен. Я никакой знаток чекизма-кагэбизма, но я понимаю одно: они о нас знают ровно столько, сколько мы сами говорим о себе и пишем. А значит, чем меньше мы говорим и пишем, тем меньше они о нас знают".***/ 
 
   Потом он перечитал все только что написанное и положил ручку.
   - Я не трус, - произнес он убежденно. - Я просто предусмотрителен.  А
точнее - стараюсь быть таковым. Так что - "несите меня бережно!.."
 
Глава пятая 
ДЕКАБРЬ. ЧЕТВЕРГ 
Роберт Валентинович Пачулин, по прозвищу "Винчестер" 
 
   Сегодня мы вышли на работу особенно не в духе.  Даже  не  побрившись,
что служит у нас признаком  самого  категорического  неприятия  реальной
действительности.    Сопели    с    раздражением.    Массировали    свое
красно-коричневое пятно на  затылке  -  видимо,  ко  всему  вдобавок,  и
затылок еще ломило вследствие атмосферных перепадов и нехватки кислорода
в   городе   и   области.   На   своего    верного    и    единственного
секретаря-референта мы посмотрели  мельком,  неприязненно  поджав  губы,
кивнули ему как бы в рассеян