енем слева по
коридору уже приближался, двигаясь  с  быстротой  почти  неестественной,
хмурый Тенгиз, готовый к самому  худшему,  но  тут  кресло  протиснулось
внутрь,  дверь  захлопнулась,  и  в  коридоре  остались  трое   -   трое
бодигардов, слегка запыхавшихся и все еще настороженных.  Но  напряжение
уже отпускало их, уходило, как воздух из проколотой  шины.  Как  болевой
приступ. Как шок.
   Плечистый монах  последний  раз  обмерил  их  прозрачными,  абсолютно
равнодушными глазами, повернулся (через широкое левое плечо) и  удалился
в холл, к телевизору, сел напротив, взял со столика газету и тут  же  ее
развернул - быстро и жадно, словно соскучился по новостям.
   Ничего не оставалось, как тоже отступить на исходные. Роберт вернулся
в свое кресло, а Тенгиз встал у прозрачной стены между пальмами  и  стал
смотреть вниз, на стоянку.
   - Блин... - произнес он с досадой. - Машину не запер. Забыл второпях.
   -  Кому  она  нужна,  твоя  жестянка,  -   откликнулся   Роберт,   не
оборачиваясь.
   - Но-но! Попрошу без фамильярностей! - Тенгиз отошел от  окна  и  сел
рядом.
   -  Ну,  извини,  -  Роберт  исподлобья  наблюдал   за   потенциальным
противником,   и   воображение   снова   рисовало   ему   разнообразные,
малопривлекательные картинки.
   Они  помолчали,  вдвоем  уже  теперь  наблюдая,   как   потенциальный
противник листает газету.
   - Память стала совсем плоха, - сказал Тенгиз. - Все забываю.
   - Имена, адреса, явки...
   - Нет, в самом деле. Давеча, представь себе, забыл  фамилию  клиента.
На языке вертится, а вспомнить, блин, не могу.
   - Это называется шперунг, - объяснил  Роберт  рассеянно.  -  Заикание
памяти.
   - Да, это я уже знаю... "Запомнить нетрудно -  вспомнить  трудно".  И
так далее. Относительно "пыльных чуланов у нас в черепушках"...
   - Цитируешь помаленьку? Я скоро по индексу цитирования выйду у вас на
первое место.
   -  Уже  вышел,  блин.  Лицо,  приближенное  к  телу.  Только  тебя  и
цитируем...
   Тут  раздалось  чириканье  мобильника,  и   потенциальный   противник
торопливо вытащил из кармана трубку. Он говорил тихо, но слышно его было
хорошо, и тем более непонятным казалось то, что он говорил.
   - ...Белую? Ну да - серебристую... Есть. Только в левом нижнем ее  не
было... Вчера. Понял. Есть... Есть... Сделаем. Есть.
   Он спрятал мобильник и,  не  повернув  головы  кочан,  быстрым  шагом
удалился по  коридору  в  ту  же  сторону,  откуда  десять  минут  назад
появился.
   - Кто такие, не совсем понимаю... - сказал Тенгиз раздумчиво.  -  Или
ты их знаешь?
   - Представления  не  имею,  -  соврал  Роберт,  чтобы  не  заниматься
дурацкими утомительными объяснениями.
   - По-моему, этого, в роскошном халате я где-то видел... В кино, может
быть? В рекламном ролике?..
   - Ну, со вторым-то тебе все ясно, я полагаю?
   - О да, - сказал Тенгиз. - Здесь, блин, разумных вопросов нет и  быть
не может.
   Роберт не возражал, и Тенгиз, понизив голос, спросил:
   - Худо? - он мотнул головой в сторону палаты.
   - Не знаю, - сказал Роберт. - Не видел. Думаю, что худо, -  он  опять
кривил душой, но не  объяснять  же  было  ему  про  нобелевскую  лекцию,
которую сэнсей читает полутрупу.
   - Б-блин, - сказал, огорчившись, Тенгиз, и они оба надолго замолчали.
   Потом Тенгиз спросил:
   -  И  как  тебе  понравилась  эта  история?  Я  имею  в  виду   -   с
Интеллигентом.
   Роберт пожал плечами.
   -  Да,  господа  мои,  -  сказал  Тенгиз.  -   Воистину:   все,   что
неестественным путем было начато, неестественным путем и закончится.
   Роберт возразил без всякого азарта:
   - Чего уж тут неестественного: шлепнули, как  простого,  заскорузлого
лоха. Если отвлечься от деталей, разумеется. Детали - да.  Тут  остается
только руками развести.
   - Нет, голубчик, не говори. Не как простого. Совсем не как  простого.
И не только в деталях дело. "Если бы ненавидящие взгляды могли  убивать,
население бы сильно поубавилось".  Ядозуб  -  он  это  умел.  Он  был  -
олгой-хорхой, только вы все в это поверить не умели... А вот  знаешь  ли
ты, кто его охранял? Интеллигента? Эль-де-през. Лично.
   - А кто это? - Роберт удивился. - "Кто таков, почему не знаю?"
   - Л. Д. П. - Тенгиз нарисовал в воздухе три буквы с точками. - Лучший
Друг Президентов.
   - Кто-нибудь из наших? - догадался Роберт.
   - О да! И не кто-нибудь, а Серега Вагель.
   - А... "Идеальный бодигард". Я с ним незнаком.
   - Естественно, он никогда с нами не общается. Вернее, редко.
   - Куда уж реже. Никогда.
   - Это с тобой - никогда. А с нами, с простыми  людьми,  -  редко,  но
все-таки общается.
   - Что ж он его не  спас,  если  он  "идеальный"?  Или  он  только  по
президентам специалист?
   - В том-то и проблема, блин. В том-то и проблема! Видимо, против лома
нет приема.
   - "Нету лучшего приема, чем сидеть все время  дома",  -  процитировал
Роберт, и они снова замолчали.
   По коридору прошуршала (справа налево) еще одна монахиня в клобуке  и
с толстой пачкой бумаг на согнутой  руке.  Тихо  было,  как  в  приемной
какого-нибудь самого высокого превосходительства,  но  как  ни  напрягал
Роберт слуха, ни звука не доносилось  теперь  из  палаты,  и  совершенно
невозможно  было  представить  себе,  что  там  делает   этот   странный
чудо-инвалид в синем халате, исполосованном серебряными драконами.
   Тут Роберт вдруг, ни с того, ни с сего (а в общем-то понятно  почему)
вспомнил давний разговор, который имел место между сэнсеем и  человеком,
которого прислал Аятолла, - разговор по  поводу  Интеллигента,  которого
они, впрочем, дружно и не сговариваясь,  называли  "наш  Профессор".  "В
экономике наш Профессор обладает скорее убеждениями, нежели познаниями",
- сказал тогда человек  Аятоллы.  И  сэнсей  вежливо  заметил,  что  это
звучит, как цитата. "А это и есть цитата",  -  заметил  человек  Аятоллы
(лощеный,  длиннолицый,  длиннорукий,  вообще  длинный,   безукоризненно
вежливый, весь с иголочки - от  лакированных  штиблет  до  употребляемых
цитат). "Но, однако же, согласитесь, - к месту". - "Вот как? И откуда же
это?" - "Представьте себе, не помню. У меня странная  память:  я  хорошо
запоминаю тексты, но совершенно не помню ссылок". Тут  сэнсей  посмотрел
на Роберта, и Роберт не подкачал:  "Андрэ  Жид.  "Подземелья  Ватикана".
Перевод Лозинского. Цитата не совсем точная". "Спасибо",  -  сказал  ему
сэнсей и снова обратился к человеку Аятоллы и к теме разговора: "Но ведь
ему  и  не  надо  обладать  познаниями,  нашему  Профессору.  Достаточно
убеждений. Он же политик, а  не  экономист".  "Мы  придерживаемся  ровно
такого же мнения", -  мгновенно  откликнулся  человек  Аятоллы,  и  они,
видимо,  заговорили  о  деталях  (и  теперь  понятно,   о   каких:   как
поэффективнее настрополить беднягу Резалтинг-Форса) - во всяком  случае,
Роберт был тут же отослан готовить кофе по-турецки...
   - Все равно жалко, - сказал вдруг Тенгиз.
   - Конечно, жалко,  -  согласился  Роберт.  -  Он  столько  намучался,
бедняга, и все коту под хвост. Но зато он научился поворачивать трубу!
   - Какую трубу?
   - Большого диаметра.
   - Да я не о нем! - сказал Тенгиз с досадой. - Блин. С ним все ясно. Я
о бедолаге этом, о Ядозубе. Хотя я все знаю про него. Больше вашего.  Он
был тот еще фрукт...  Знаешь,  он  однажды  вдруг  при  мне  пустился  в
рассуждения: почему вот он с удовольствием смотрит на щенят и на  котят,
а от детишек, любых, его тошнит? Почему  больную  собаку  жалко  ему  до
слез, а бомжа какого-нибудь ну нисколечки. Старуха, говорит, прогуливает
своего мопса, старого, как египетский сфинкс, уже оцепенелого совсем,  -
мопсу я сочувствую, а старуху в гробу видел и то с отвращением... Я  ему
сказал тогда: ты просто, наверное, очень любишь животных,  Олгоша  дробь
Хорхоша? И знаешь, что он мне ответил? "Нет, - сказал  он.  -  Я  просто
очень не люблю людей. Совсем не люблю. Никаких". И при этом  он  смотрел
на меня как на кучу свежего говна. Нисколечки  не  стесняясь  и  даже  с
вызовом.
   - Да-а, прелесть какой симпатичный  был  человечек,  мир  праху  его.
Только вот зачем ему понадобилось гробить Интеллигента?
   - Это ты меня, блин, спрашиваешь?.. И откуда  ты,  собственно,  взял,
что он кого-нибудь вообще  гробил?  Может  быть,  он  таким  вот,  блин,
сложным образом самоубился?
   - Это возможно? - осведомился Роберт.
   - Откуда, блин, нам знать, что возможно, а что невозможно, когда речь
идет о хомо сапиенс? На мой взгляд, например, так помнить все на  свете,
как ты помнишь, - вот  это,  да,  действительно  невозможно,  блин.  Или
управлять тараканами, как наш Вэлвл.
   - Понял. - Ну?
   - Все. Понял тебя. Понял, что ты хочешь сказать... Минуточку.
   Роберт поднялся. Слева приближался потенциальный противник  -  скорым
шагом, энергично, напористо - и за спиной его,  словно  хоругвь,  словно
некий рыцарский плащ, вился и трепетал  по  воздуху  серебристый  шлейф,
какое-то легкое, полупрозрачное, мерцающее покрывало:  довольно  толстый
рулон этой серебристой материи он держал в обнимку обеими руками,  будто
ребенка. Выглядело все это довольно странно, но Роберту было  сейчас  не
до деталей, пусть даже и странных, - он устремился к  двери  и  встал  в
проеме.
   - Мне только передать,  -  сказал  вражеский  бодигард  с  интонацией
неожиданно просительной. Роберт мельком отметил,  что  он  нисколько  не
запыхался, словно не шел только что быстрым шагом, почти, можно сказать,
бежал. И выражение лица у него обнаружилось вполне человеческое, а вовсе
не волчье, как давеча. И вообще...
   Роберт поджал губы и, повернувшись, тихонько постучал в дверь.  Дверь
распахнулась мгновенно - словно там стояли и ждали  в  нетерпенье  этого
стука, а за дверью обнаружилась  почему-то  тьма  кромешная,  и  пахнуло
оттуда сухим жаром, как из сауны, а сэнсей уже тянул через порог длинные
жадные руки, нетерпеливо приговаривая: "Давайте... Ну! В чем дело?.."
   Роберт стоял остолбенело.  Рядом  прошуршала  с  шелковистым  свистом
серебряная  ткань,  коснулась  его  лица  (слабо  треснули   статические
разряды), а он все глаз оторвать не мог от  этого  мрачного  виденья:  в
слабом  свете  ночника,  прямая,  как  готическая  фигура,  -  горгулья,
горгона, гарпия, - с черными руками, уроненными поверх одеяла, сидела  в
постели мумия  -  с  полуоткрытым  провалившимся  ртом,  всклокоченными,
словно  сухая  пакля,  волосами,  темно-желтая,   мертвая,   а   круглые
неподвижные глаза светились красным...
   Дверь захлопнулась, и Роберт перевел дух, приходя в себя словно после
короткого обморока. Вражеский бодигард бормотал что-то над ухом - он  не
слышал и не слушал его. Будь оно все  проклято,  думал  он  бессильно  и
беспорядочно.  На  кой,  спрашивается,  ляд  все  это,  если   все   так
кончается?.. Не хочу!.. Он словно в преисподнюю заглянул  -  окунулся  в
уголья,  в  серное  инферно  -  и  вынырнул,  обожженный,  весь  залитый
внезапным потом.
   - Знаешь, я, с твоего позволения, все-таки пойду, - сказал Тенгиз.
   Роберт посмотрел на него. Видимо, Тенгиз ничего не  заметил.  Видимо,
со стороны все выглядело вполне  обыкновенно,  пристойно  и  достойно  -
никакого  общего  позеленения,  помутнения  взора  и  прочих   признаков
кратковременной психопатии.
   - Мне не нравится, что машина стоит незапертая, - пояснил  Тенгиз.  -
Мало ли что.
   - Да,  конечно,  -  проговорил  Роберт  по  возможности  небрежно.  -
Конечно, иди. Обойдусь.
   - А если вдруг... - сказал Тенгиз со значением,  поглядев  в  сторону
потенциального противника (тот уже снова листал журнал у телевизора).
   - Само собой, - сказал Роберт.
   - Ну, давай, - сказал Тенгиз и удалился, бесшумно ступая по  ковровой
дорожке.
   Потом  Роберт  стоял  у  окна  среди  пальм  и  смотрел,  как  Тенгиз
обихаживает автомобиль - протирает стекла, чистит номера,  сбрасывает  с
крыши мелкую порошу... Облака бежали по небу  неестественно  быстро  для
декабря, устрашающе быстро, как это иногда показывают в кино,  и  Роберт
вдруг придумал загадку: "Ног нет, а бегут  быстро  -  что  это  такое?".
Между прочим - вопрос, подумал он. Надо будет подарить сэнсею. Когда все
это закончится. Закончится же все это - рано или поздно, так  или  эдак,
не мытьем, так катаньем...
   Вопрос,  да,  получился,  но  это  был  ненастоящий  вопрос.  Он  это
чувствовал.   Очередной   ненастоящий   вопрос.   Пустышка.   Фраза    с
вопросительным знаком на конце. Впрочем, никто никогда не может  сказать
определенно, будет от вопроса толк или нет. Надо пробовать. Метод проб и
ошибок. Истерических проб и угрюмых ошибок. Он записал  в  память:  "Что
это такое - ног нет, а бежит быстро?". На всякий случай.  Он  боролся  с
воспоминанием, которое вдруг проступило... собственно, понятно, почему -
чистая же аналогия, сама собой напрашивается, выползает из тины  памяти,
как мрачное уродливое животное... Справиться оказалось невозможно, и  он
осторожно позволил  себе  вспомнить.  Не  целиком.  Абзацами.  Чтобы  не
вспомнить лишнего. Поминутно натыкаясь на лишнее и судорожно загоняя это
лишнее обратно, в самый глубокий подвал...
   ...Звонок в ад, вот что это было. Господи, как сэнсей не  хотел  туда
звонить! Отбрыкивался, шипел, злился, мучался почти физически и в  конце
концов позвонил - сразу сделавшись  такой  фальшиво-бодрый,  исполненный
казенного  оптимизма  и  вымученного  участия...  А  тот   уже   умирал.
Безнадежно. Саркома легкого.  Роберт  все  это  слушал  и  слышал  -  по
отводной  трубке  (постоянная  его  чертова  обязанность  -  слушать  по
отводной трубке, если нет отменяющего  распоряжения,  черт  бы  все  эти
порядки подрал...) "Стэнни, милый... Это  такая  мука...  такая  мука...
Брось все, забудь.  Не  наше  это  дело...  Такая  расплата,  Стэнни..."
(Слабый голос из чадящего пекла. И - видение:  чадной,  черной,  наглухо
закупоренной  комнаты.  Черный  платок  на  ночнике.   Бессмысленное   и
беспощадное пятно света на простынях. Удушье. Страх.  Боль.  Смерть.)  И
беспорядочно бегающие (как всполошенные тараканы) бессмысленные вопросы:
что "бросить, забыть"? За что "расплата"? Что еще за "наше дело"  -  "не
наше дело"? Да понимал ли, о чем речь, сам сэнсей? И вообще - слышал ли.
Бормотал  какую-то  жалобную  чушь:  держись,  держись,  дружище,   надо
держаться,  держись,  пожалуйста...  За  что  держаться?  И   чем?   Чем
держаться?.. Не хочу об этом думать, объявил себе Роберт решительно,  но
ничего из этой решительности  у  него  не  получилось...  Оказалось,  он
вообще ни о чем больше не может сейчас думать: жаркая тьма, красные огни
зрачков и горячечный шепот из прошлого.
   Он уловил боковым зрением какое-то нештатное  движение  за  спиной  и
обернулся. Сэнсей стоял на пороге  палаты.  В  своем  полосатом  нелепом
костюме похожий то ли на беглого зэка, то ли на остолбенелое привидение.
Зеленовато-бледный. Потный - крупные капли дрожали на лбу  и  на  шее  у
него, катились по лысине. Глаза не мигали. Он был не в себе.
   Роберт шагнул к нему - подхватить под локоть, проводить к креслу,  но
сэнсей отстранил его ладонью, сам  (неверными  ногами)  прошел  в  глубь
холла, сам опустился на диван, посидел несколько секунд с прямой спиной,
а потом словно вдруг обрушился внутрь себя -  осел,  как  оседает  умело
взорванное здание, - и лицо его разом перекосилось и обессмыслилось.
   Не надо было ему сюда ехать, подумал Роберт с ожесточением. Он достал
трубочку нитрокора, отсыпал на ладонь три крупинки, предложил... Сэнсей,
как послушный ребенок, высунул язык - язык  был  плохой,  обложенный,  с
трещинами... Не надо было ехать. Какого черта ему  вообще  сюда  ездить?
Какой от него здесь прок?  Только  сердце  зря  себе  рвет...  Вражеский
бодигард  опустил  журнал  и  с  каким-то  пристальным,   сочувственным,
пожалуй, даже, интересом наблюдал за происходящим.  Еще  любопытствующих
нам только здесь и не  хватало.  Роберт  сделал  шаг  в  сторону,  чтобы
загородить сэнсея собой, - загородил его демонстративно и внаглую: охота
тебе наблюдать - наблюдай мою задницу...
   - Он сказал, что поставит ее на ноги, - проговорил сэнсей - невнятно,
словно озябшими губами. Он умоляюще посмотрел на Роберта.  -  "Встань  и
иди". И она пойдет. А я не верю.
   Роберт промолчал. Что тут было говорить? И в голову  ничего  даже  не
приходило. И тут вдруг подал голос вражеский телохранитель:
   - Надо верить! - сказал он истово. - Верить надо! Если  Он  сказал  -
значит, надо верить!
   Сэнсей повернулся к нему всем телом и  отстранил  Роберта,  чтобы  не
мешал. (Без всякой деликатности. Как предмет обстановки.)
   - Вы считаете, что это возможно? - спросил он с отчаянием.
   - Это не я так считаю. Это Он  так  считает.  -  ("Он"  у  него  явно
получалось с большой буквы.) - А значит - надо верить!..
   Сэнсей что-то проблеял в ответ, что-то жалостливое до непристойности,
но Роберт их уже не слушал. Новое действующее лицо появилось в  коридоре
(со стороны лестницы, что слева):  фигура,  странно  и  в  то  же  время
страшно знакомая, но совершенно здесь неуместная, - невысокий человек  с
лицом красно-коричневым и  поблескивающим,  словно  головка  курительной
трубки, маленький, коренастый, уверенный,  -  остановился,  наблюдая  за
ними  и  в  то  же  время  неспешно  и  откровенно  застегивая  ширинку.
Страхагент. Ангел Смерти. Только почему-то в белом докторском  халате  и
даже при хирургической шапочке слегка набекрень. Что  он  здесь  делает,
подумал Роберт, а рядом со страхагентом объявился  между  тем  еще  один
белый халат, и еще один, и еще - целый  консилиум  вдруг  образовался  в
коридоре, тихий, почтительно взирающий на краснолицего (все как  один  с
папками подмышкой, с докторскими наушниками на шее, в белых шапочках,  и
почти все - в очках). Человек пять. Может быть - шесть. Ежедневный обход
- с главврачом во главе - медотряда специального назначения.
   Страхагент (главврач?) завершил деликатную свою процедуру, и на  лице
его обнаружилась улыбка, показавшаяся Роберту зловещей,  хотя  на  самом
деле  была  она,  скорее  всего,  иронической,  а   может   быть,   даже
приветливой.
   - Двуг мой! - провозгласил главврач (страхагент)  голосом  скрипучим,
но громким и даже, пожалуй, звучным. - Какая вствеча! Вад тебя видеть!
   Обнаружив его пред собою, сэнсей (что-то бормотавший только  что  про
силу веры или  веры  в  силу)  замолчал  и  сделал  безуспешную  попытку
выбраться из дивана. Роберт подхватил его за вытянувшуюся вперед руку  и
помог подняться.
   - Что вы здесь делаете?! - воскликнул сэнсей,  глядя  на  страхагента
почти с ужасом. - Как? Вы - здесь?
   - Я  собиваюсь  пвиобвести  это  богоугодное  заведение,  -  объяснил
страхагент, приближаясь с улыбкой, теперь уже явно  доброжелательной,  и
еще сильнее картавя. - Собственно,  я  его  уже  пвиобвел.  Можешь  меня
поздвавить: владелец!
   -  Поздравляю,  -  сказал  сэнсей  с  видом  полного  и  безнадежного
непонимания.
   - Спасибо. Я надеюсь, ты поздвавляешь меня искренне?
   Сэнсей издал неопредленный звук, а  Роберт  вдруг  увидел  вражеского
телохранителя - тот  стоял  столбом,  руки  по  швам  и  ел  страхагента
(главврача?  владельца?)  преданными  глазами.  Наступило  что-то  вроде
классической немой  сцены:  остолбенелый  телохранитель,  почтительнейше
замершие  в  позах  безусловной  готовности  врачи,  сэнсей,  ничего  не
понимающий, а посредине - благодушно и жутковато улыбающийся  человек  с
лицом черно-красным и  блестящим,  словно  головка  дорогой  курительной
трубки. И тут вдруг распахнулась дверь палаты,  и  в  коридор  выехал  в
своей коляске пестрый инвалид,  на  плече  он  держал  рулон  прозрачной
ткани, а  коляску  ему  катила  скрюченная  ведьма  с  землистым  лицом,
полуоткрытым ввалившимся ртом и красными глазами.
   -  "Тебе  говорю:  встань,  -  провозгласил  инвалид  пронзительно  и
ликующе, словно в трубу протрубил, - возьми постель твою  и