(Что за чушь несет этот оборзевший кретин? Что  он  имеет  в  виду  и
каким местом думает?..)
   - ...А вы -  на  горе!  Вы  всегда  на  горе!  Со  скукой  наблюдаете
коловращение жизни. Мы  тут  все  коловращаемся,  как  проклятые,  а  вы
изволите наблюдать!...
   - ...А мы ведь - голые, мы без шкуры даже,  с  нас  шкуру  это  самое
коловращение содрало. Ничего!  Поколовращаемся  и  новую  нарастим!  Так
ведь, по-вашему?.. Боги молчат, - значит, не возражают.  Ведь  искусство
есть всегда беспощадный отбор озарений...
   -  ...А  вы  знаете,  каково  это,  когда  тебя  отбирают?  Когда  ты
один-одинешенек, и никто тебе не поможет - ни друзья,  ни  родственники,
ни учитель, на которого надеешься, как на самое последнее?..
   -  Знаю,  -  серьезно  сказал  сэнсей,  и  Вадим  замолчал  и  только
всхлипнул, словно бы от отчаяния.
   - "Иди один и исцеляй слепых, - процитировал сэнсей (вполне серьезно,
совсем без иронии, которая оказалась бы здесь вполне уместна),  -  чтобы
узнать в тяжелый час сомненья учеников злорадное глумленье и  равнодушие
толпы..."
   Вадим молчал, но кулаки его вдруг разжались, и руки повисли свободно.
   - Пойдемте, Вадим, - сказал ему сэнсей. - Я вас понял,  но  надо  все
это обсудить спокойно. По возможности не стоя, а  сидя...  Мы  не  очень
надолго, - сказал он Роберту. - На полчасика. Извините.
   И они ушли, оба: сэнсей, легкий как одуванчик, а Вадим следом за ним,
- уже ссутулившись, уже покорно, -  вялый,  словно  сдувшийся  воздушный
шарик. Связь с кабинетом была включена, можно было повернуть  верньер  и
услышать, о чем они  там  говорят,  но  Роберт  не  стал  этого  делать.
Воображение у него всегда  было  жиже  памяти,  и  представлял  он  себе
только, как Вадим валяется  в  ногах,  просит  прощения  за  грубости  и
дерзости и умоляет помочь,  а  сэнсей  сидит  над  ним  словно  Будда  и
изрекает свои коаны. Чтобы уничтожить эту малопривлекательную  картинку,
он ожесточенно принялся за картошку, потом за  морковку,  а  потом  стал
вскрывать консервы с горбушей в  собственном  соку.  Картинка  исчезала,
снова появлялась,  снова  затуманивалась,  никак  от  нее  не  удавалось
избавиться, а потом вдруг включилась громкая связь, и сэнсей сказал:
   - Вадим уходит. Проводите его, пожалуйста, Робин.
   Он  уменьшил  газ  под  кастрюлькой  и  пошел  провожать.  Вадим  уже
натягивал серые свои отсырелые кеды, упершись задом в стену, лицо у него
от неудобной позы было красное, он пыхтел, но не выглядел ни жалким,  ни
убитым. Более того - он  выглядел  довольным.  И  слава  богу.  К  черту
подробности! Жертв и разрушений нет -  о  чем  еще  может  в  этом  мире
мечтать мирный обыватель, не претендующий  на  управление  историческими
процессами?.. И все-таки он не удержался.
   - Ну? Поговорили?
   - Если можно так выразиться, - отвечал Вадим,  с  трудом  разбираясь,
где у штормовки зад, где перед,
   - И что он тебе сказал?
   - Напоследок?
   - Давай - напоследок.
   - "Ты обрел мой костный мозг".
   - Понятно. А перед этим было объявлено:  "Время  настало.  Почему  бы
тебе не сказать, чего ты достиг?".
   - Да, что-то в этом роде. Только он никому не говорит "ты". Даже мне.
   - Это не он. Это Бодхидхарма.  Мы  последнее  время  увлекаемся  дзэн
буддизмом.
   - Да, как и вся страна побежденного социализма...
   Они уже стояли у решетки, и Роберт гремел ключами,  отпирая  калитку.
Когда калитка отворилась, он процитировал:
   - "Наконец дошла очередь до Хуй-кэ. Он почтительно поклонился и молча
застыл.  Учитель  сказал:  "Ты  обрел  мой  костный  мозг"..."  Ты  тоже
почтительно поклонился и молча застыл?
   - Нет, - сказал Вадим, - нажимая кнопку лифта. - Я  сказал  ему,  что
рожа исчезла.
   - И что же это означает?
   - Что я повернул ее. Трубу большого диаметра. Он откровенно сиял.  Он
был горд.
   Роберт признался:
   - Ни хрена не понимаю. Но я рад за тебя, Хуй-кэ.  Рад,  что  у  тебя,
наконец, захорошело, Хуй-кэ.
   - Не выражайся! - сказал Вадим и шагнул в кабину.
 
*** 
 
   ...Пока он шел к станции метро "Московская", пока шарил по  карманам,
наскребая на билет (все деньги куда-то  вдруг  провалились,  в  какое-то
совсем  уж  незапомнившееся  "никуда"),  пока  спускался  по  эскалатору
(бегом, как в далеком детстве, с  риском  для  себя  и  окружающих,  под
тревожные возгласы и окликания забеспокоившейся  дежурной  внизу),  пока
ждал поезда в мокрой толпе и пока ехал, стиснутый мокрой толпой  в  позе
смирно-руки-по-швам, - все это время он заставлял себя не думать  и  все
равно думал: "Как? как я это сделал? или оно сделалось само? или  ничего
не сделалось, а я просто с ума съезжаю от страха?.." Почему-то ему  было
ясно, что искать понимания: "как?" - не надо. Это  неполезно.  Это  даже
опасно. Кто-то предупредил меня об этом еще раньше. Кто-то  из  наших...
Кто?  Правильно,  давай   лучше   вспоминать:   кто   это   был   такой,
умненький-разумненький Буратино, кто сказал мне: "Брось, не мучайся, это
либо произойдет само собой,  либо  не  произойдет  совсем..."  Никак  не
вспоминалось, кто это был, хотя сохранились  в  памяти  и  интонация,  и
уверенный взгляд: "...а тогда мы тебя прикроем". За последний  душный  и
тошный месяц много было сказано уверенных слов и  сделано  самоуверенных
утверждений, но запомнился почему-то только один этот разговор  -  может
быть,  потому,  что  ему  предлагалось  ничего  не  делать,   а   только
спокойненько плыть по течению. В сторону Стикса...
   Перед родной парадной, под самым оранжевым фонарем,  стояла  знакомая
"копейка", грязная словно мусорный контейнер. И  из  нее  уже  торопливо
выкарабкивался  возмущенно  глядящий  Матвей,  и  вот   уже   знаменитый
возмущенно-недоуменный вопрос прозвучал:
   - Ты где был!?
   - Пиво пил, - ответил Вадим немедленно и сам же засмеялся - так ловко
все это получилось, но тут ему стало не до смеха:  Матвей,  оказывается,
не просто так здесь стоял, его поджидая, он рвался  к  нему  в  дом,  он
хотел присутствовать, охранять, наблюдать и вообще держать ситуацию  под
контролем.
   Не надо под  контролем,  попытался  втолковать  ему  Вадим.  Все  уже
устроилось. Все о'кей... "Но позволь! Мы же  договорились...  Тенгиз  же
ясно сказал!.." Да, в интимные отношения я вступал с твоим Тенгизом!  Не
надо вам меня больше охранять, можете вы это понять?.. "Как  это  так-не
надо?.." А так: вольно, р-р-разойдись! Нет, Матвей этого понять не  мог.
Он, потерявши Вадима из виду, полдня мотался по улицам,  чуть  ли  не  в
морги уже  звонил,  переполошил  всех  знакомых,  побывал  в  двенадцати
злачных местах и местечках, а потом еще торчал  добрый  час  здесь,  под
фонарем, ожидая неведомо чего... Не мог  он  теперь  поверить,  что  все
труды его пропали напрасно.
   - Дурак, - сказал ему наконец Вадим. - Можешь ты хотя бы понять,  что
ко мне женщина должна прийти  сейчас?  На  хрен  ты  нам  с  ней  нужен,
спрашивается?
   - Какая еще женщина? - спросил подозрительный Матвей.
   - Людмилка. Помнишь Людмилку? Манекенщицу?
   - Помню Людмилку, - признался  Матвей,  все  еще  пребывая  в  тисках
страшных подозрений, но уже значительно помягчев.
   - Я ей еле дозвонился, договорились на сейчас, неужели не понятно?
   - Что-то ты не очень сейчас похож на  Дон  Жуана,  -  сказал  Матвей,
сверля его прокурорским глазом.
   - Это почему еще? На что ты намекаешь? Очень даже похож. И  не  порти
мне удовольствие, пожалуйста. Вали отседова.
   В конце концов удалось отвязаться. Вадим взбежал по  лестнице,  отпер
дверь в квартиру и - остолбенел на пороге. Он совсем забыл, что вытворял
здесь двое суток назад, и на мгновение в панике вообразил, что  это  ОНИ
побывали тут, - мстительные и злобные, как гарпии, подлые и беспощадные.
Паника была внезапна и сокрушительна, словно взорвалось  что-то  у  него
внутри, он чуть не упал - ноги подкосились, но тут  же  очухался  и  все
вспомнил. Прошел в комнату, поднял и поставил  (среди  хаоса  и  мусора)
перекосившийся торшер (мамин любимый), огляделся,  осторожно  ступая  по
разбросанному,  прошел  к  окну,  выглянул  сквозь  задернутые   тюлевые
занавески.
   Матвей отнюдь не уехал, он все еще стоял возле  своей  мусоровозки  -
задрав голову, глядел на его окна. Этот не уедет,  нет.  Этот  не  уедет
никогда.  Он  будет  терпеливо  ждать,  чтобы  проверить:  прибудет   ли
названная Людмилка, когда прибудет, одна ли, на какое время?.. Урюк  под
контролем...
   Он огляделся,  нашел  телефонный  шнур,  проследовал  вдоль  него  до
аппарата, погребенного под старыми журналами "Знание - сила"  вперемешку
с папками  с  рукописями,  набрал  номер.  (Телефон  -  на  удивление  -
работал.)  Людмилкин  хриповатый  голосок  произнес   высокомерно:   "Вы
разговариваете с  автоответчиком.  Оставьте  сообщение  после  короткого
сигнала". Короткий сигнал прозвучал, но Вадим не стал оставлять никакого
сообщения. Да подите вы все в жопу! Он  шваркнул  трубкой  по  аппарату,
поднялся  с  корточек  и  еще  раз  огляделся.  Жуть!   Срам!   Мерзость
запустения!.. Ненавижу... Он был по натуре своей аккуратист и терпеть не
мог любого беспорядка. Может быть, именно поэтому, напившись  и  потеряв
человеческий облик, он всегда такой отвратительный беспорядок учинял. По
принципу доктора Джекила, он же - мистер Хайд... Спасибо, что хоть  полы
не заблевал в расстройстве чувств при потере личности...
   Добрый час он старательно, скрупулезно и даже с неким  сладострастием
убирал авгиеву конюшню, Матвей внизу, видимо, утомившись ждать (а также,
видимо, вспомнив о наличии второго входа на лестницу - со двора),  уехал
наконец. Когда  Вадим  покончил  с  разбросанными  журналами,  поднял  и
поставил на место книжную стенку, Матвей позвонил и осведомился, как  он
там. На вершине блаженства, ответил Вадим.  "Точно?"  -  "Абсолютно".  -
"Имей в виду, - сказал Матвей, - я все время дома и машина  под  парами.
Если что - так сразу!.." - "А как Тенгиз?" - "Он  тоже  под  парами",  -
сказал Матвей. "Спасибо, ребята, но, ей-богу, ничего больше не  надо,  -
сказал Вадим. - Все устроилось". "Как?" - спросил Матвей. "Само  собой",
- ответил Вадим. "Но если все само собой устроилось - еще  чудесней!"  -
процитировал Матвей и повесил трубку.
   Тут Вадим спохватился и позвонил к тетке в Наклажную. Мама подошла, и
они поговорили. У мамы все было в порядке,  слава  богу,  только  ангина
пока еще не прошла, а в остальном все в порядке. И у Вадима все  было  в
порядке. Во всем мире стоял сплошной, беспросветный  и  полный  порядок,
оставалось только передвинуть  на  место  диван,  уехавший  на  середину
комнаты, и расставить по местам рассыпавшиеся книги, устилающие пол, как
пестрая стая мертвых птиц...
   И в этот  момент  Вадим  вспомнил.  Вспомнил,  кто  говорил  ему:  не
трепыхайся и не напрягайся, все произойдет самой собой или не произойдет
совсем. Это же, конечно,  Андрей  Белюнин  ему  сказал.  Страхоборец.  В
первый же раз, когда он, весь трясясь и  в  отчаянии,  прибежал  к  нему
жаловаться и просить защиты. "Не унижай себя  надеждой.  Все  произойдет
самой собой или не произойдет совсем. Просто считай, что ты уже мертв, и
тогда никто и ничего с тобой сделать не сможет..." Он  вспомнил  это,  и
ему снова стало страшно, как и тогда, хотя теперь, казалось бы,  бояться
было уже нечего. Длинное породистое лицо брезгливо  глядело  на  него  с
того конца тоннеля,  освещенное  почему-то  только  слева  -  золотистым
ровным светом. Да ведь я еще вдобавок и богат теперь, подумал он  вдруг.
Но сразу же отогнал от себя эту мысль как  преждевременную  и  потому  -
опасную.
 
*** 
 
   ..А  в  это  самое  время  Андрей  Юрьевич   Белюнин   (по   прозвищу
Страхоборец) сидел на кухне своего приятеля  Сережи  Вагеля,  известного
(среди драбантов) также под кличкой "Эль-де-през". Неспешно обменивались
нейтральными репликами (главным образом насчет хоккея), сосали  пиво  из
длинных холодных банок и  наблюдали  искоса  за  действиями  малолетнего
сынишки Эль-де-преза, сидящего тут же на собственном стуле  за  тарелкой
еды. Сынишка сражался со своим ужином. Диспозиция была  такая:  в  левой
руке он держал большой однажды надкусанный  ломоть  хлеба,  в  правой  -
вилку с насаженной на нее четвертинкой котлеты, и еще полкотлеты  вместе
с горкой картофельного пюре неаппетитно стыло  в  тарелке.  Кроме  того,
приблизительно четверть котлеты и некоторое количество хлеба  пополам  с
пюре находилось у него  за  щекой,  отчего  миловидное,  черноглазое  (в
мамочку) личико выглядело болезненно асимметричным.
   Мама со старшенькой в  данный  момент  плавали  в  бассейне,  а  папа
Эль-де-през старательно и бездарно  исполнял  строгий  наказ:  "изжарить
котлеты, разогреть пюре, накормить Существо,  дать  ему  столовую  ложку
пертуссину, и в восемь часов -  спать".  Однако  существо  кормиться  не
желало. У  существа  вообще  никогда  не  бывало  аппетита,  а  уж  если
кормлением  занимался  папаня,  процедура  приема  пищи  превращалась  в
котлетомахию и в сущий цирк.
   - Жу-уй! - в очередной  раз  не  вытерпев,  распорядился  Эль-де-през
нарочито занудным голосом. - Жуй и глотай. Горе луковое.
   Луковое  Горе  совершило  несколько  торопливых  движений  челюстями,
ничего  не  проглотило  и  снова  застыло  в  неподвижности,  почти  уже
трагической.
   - Не желает, - объяснил Эль-де-през. - Не желает, и все тут. В отказе
стоит.
   - А может быть - пусть? - осторожно предположил  Андрей,  понизив  на
всякий случай голос.
   - То есть как это - пусть? А кто жрать за него будет?
   - Проголодается - сам попросит.
   -  Что  ты  в  этом  понимаешь?  -  сказал  Эль-де-през   с   усталым
пренебрежением. - Папаня аховый...
   Андрей плотно зажмурил глаза и поднял обе руки  (ладонями  вперед)  в
знак  того,  что  молчит,  сдается  и  вообще  заткнулся   навсегда,   а
Эль-де-през произнес решительно, адресуясь уже не к нему:
   - Значит, так. Прожевать и проглотить  то,  что  за  щекой!  Потом  -
доесть что на вилке, половину пюре, и я тебя отпускаю. Договорились?
   Горе Луковое быстро-быстро закивало и сейчас же  принялось  жевать  -
образцово-показательно, всем телом:  даже  зубами  прищелкивая  по  ходу
дела, даже на стуле подпрыгивая и усиленно размахивая  вилкой  с  куском
котлеты. (Может быть, в надежде, что кусок слетит  на  пол,  и  проблема
решится тогда как бы сама собою?)
   - Пива еще хочешь? - спросил у  Андрея  опытный  отец,  поднимаясь  к
холодильнику. - Есть "Туборг", между прочим.
   - Спасибо, мне достаточно.
   - Ухты, какие мы твердокаменные!
   - А знаешь, как товарищ Сталин товарища Молотова называл?
   - Знаю: твердокаменный ленинец.
   - Угу. Почти. Он называл его "каменная задница".
   - Ну да? И что - с осуждением? Или - одобрительно?
   - Скорее, одобрительно.
   - Вот странная вещь, - заметил Эль-де-през глубокомысленно. - Кого ни
послушаешь, у всех товарищ Сталин всегда в хорошем настроении, добрый  и
шутит...
   - Это называется "селекция наблюдений", - объяснил Андрей.  -  Просто
те, кто видел его в плохом настроении, не выжили, и их рассказов история
нам не сохранила.
   - Может быть, - согласился Эль-де-през. - А может быть, он и в  самом
деле был неплохой мужик? А?
   - Вроде твоего хозяина?
   -  Ты  кого  имеешь  в  виду?  -   спросил   Эл-де-през,   сразу   же
профессионально насторожившись (словно кто-то в толпе сунул  вдруг  руку
во внутренний карман пиджака).
   - Что значит - "кого"? У тебя так много хозяев?
   - А-а-а... Нет, мой хозяин  в  порядке.  Грех  жаловаться.  Печальный
человек с длинными волосами.
   Андрей посмотрел на него с удивлением.
   - Да ты поэт! Как сказано,  однако:  "Печальный  человек  с  длинными
волосами!".
   - Да это не я сказал, вообще.
   - А кто?
   - Неважно.
   Тут Андрей поймал на себе внимательный взгляд черноглазого  Существа,
и хотел было  подмигнуть  ему  ободряюще...  или  скорчить  какую-нибудь
гримасу посмешнее... или хотя бы губы свои сочувственно этак  поджать...
Но - не решился. Поостерегся. Дети его недолюбливали,  и  он  это  знал.
Что-то в нем их настораживало: они старались  не  разговаривать  с  ним,
уклонялись от игр и не принимали его шуток. Это его огорчало, но не  так
уж чтобы слишком. Неприятно, конечно, когда такой вот  симпатяга  глядит
неприязненно и с опаской, но бывают ведь ситуации и похуже, не так ли?..
Например,   когда   на   тебя    неприязненно    смотрит    какой-нибудь
дьяволоподобный питбуль.
   - Значит, так, - решительно объявил папа Сережа,  перехвативший  этот
обмен взглядами, но  понявший  его  совершенно  не  правильно.  -  Будем
все-таки лопать или будем в гляделки с дядей Андреем играть?
   - Соку хочу, - объявило Луковое Горе, уклоняясь от прямого ответа  на
поставленный вопрос.
   - Так. Желание законное. Подливаю соку. Пей. Но  после  -  немедленно
глотай то, что у тебя за щекой, и, черт с тобой, давай сюда эту котлету,
и хлеб можешь оставить, положи на тарелку, я все уберу, только вот  этот
кусок котлеты доешь... который на вилке. Договорились, нет?
   Это было похоже на полную и безоговорочную капитуляцию, каковой  оно,
по сути, и было. Андрей великодушно пропустил разгром опытного и умелого
папы Сережи мимо внимания и спросил:
   - Ну, хорошо. "Печальный рыцарь с длинными волосами". А поподробнее?
   - "Печальный человек". Цитируешь, так цитируй.
   - Виноват... "Человек". И что он, спрашивается, за человек? О нем  же
легенды ходят. Это все правда?
   - Смотря что именно.
   - Что он из людей делает овечек, например.
   - Это как?
   - Приходит к нему человек, - объяснил Андрей. - Мафиозо какой-нибудь.
Людоед. А выходит - смирный, как овечка. Вегетарианец.
   Эль-де-през покачал головой.
   - Первый раз слышу.
   - Что у него квартира - Эрмитаж  пополам  с  Лувром.  Сплошь  увешана
старинным оружием, латами там разнообразными, ятаганами...
   - Не знаю. Дома у него никогда не был.
   - А ты его вообще - видел когда-нибудь? - спросил Андрей мягко.
   Эль-де-през только фыркнул с презрением, потом поднялся и, не  говоря
ни слова, вышел вдруг из кухни - неестественно бесшумный  и  легкий  при
такой-то массе. Андрей посмотрел  на  Горе  Луковое  и  -  не  удержался
все-таки - скорчил ему рожу в том смысле, что такие вот дела, друг  мой,
-  какой  у  тебя  папаня,  оказывается,  нервный  и  легковозбудимый...
Впрочем, контакта никакого не получилось: парнишка отвел глаза в сторону
и  даже  откусил  от  остатков  котлеты,  чтобы  только  не  общаться  с
неприятным дядей. (Правая щека у него сразу сделалась еще больше.)
   Эль-де-през вернулся (так же внезапно и  так  же  бесшумно)  и  сунул
Андрею под нос цветную фотографию  неописуемой  красоты:  лето,  зелень,
роскошный белый лимузин аномальной длины, и какие-то люди рядом -  стоят
у распахнутых дверец.
   - Это кто, по-твоему? - спросил Эль-де-през с невыразимым презрением.
   - Ты.
   - А это?
   - Не знаю.
   - Он. Между прочим, заметь: рядышком. Вась-вась.
   - Понял. Сражен. Сдаюсь.
   ...А ведь и в самом деле: "печальный человек  с  длинными  волосами".
Бледное,  слегка  одутловатое  лицо,  уголки  губ  опущены,  глаза  чуть
прищурены от солнца (в руках - темные очки). Все вокруг улыбаются,  зубы
напоказ, а он - нет. Ему - грустно. Или, может  быть,  скучно.  Какой-то
он... несовременный!  Вот  точное  слово:  несовременный.  Несовременная
одежда - подержанная и  мешком.  Несовременное  лицо...  Выражение  лица
несовременное... И эта общая печальная расслабленность...
   - А женщина кто?
   - Супруга. Алена Григорьевна.
   - Красивая.
   - Ну дак!
   - Краси-ивая... - повторил Андрей. - И дети есть?
   - Есть. Сынишка. Алик. Это он нас как раз и фотографирует.
   - А вот это кто, с тросточкой?
   Эль-де-през протянул руку и отобрал у него фотографию.
   - Много будешь знать, знаешь что будет?
   - Гос-с-с... Подумаешь, тайны! Подожди, а что там  у  тебя  написано?
Пок