пали! Эка хватил
- одноцентовик! А впрочем, откуда вам знать. В  детстве,  небось,  марки
собирали?
   - В детстве, - признался  Работодатель.  Теперь  пришла  его  очередь
сидеть, сокрушенно повесив голову и стыдливо отведя  глаза.  Ученик  был
поставлен на то место, где ему впредь и надлежало пребывать в  состоянии
внимания и прилежания.
   Тельман же Иванович (господин учитель), сразу же сделавшись добрее  и
мягче после  одержанной  и  очевидной  победы,  позволил  себе  разумную
снисходительность и тут же рассказал, что это  на  самом  деле  была  за
марка.  Впрочем,  Юрий,  от  филателии  бесконечно  далекий,  понял   из
снисходительных объяснений только самую разве что суть. Называлась марка
"Британская Гвиана, первый номер". Как бы  расшифровывая  это  лошадиное
(из области рысистых испытаний) название,  Тельман  Иванович  описал  ее
также, как "два цента на розовой бумаге". Таких марок на свете  было  не
так уж и мало -  целых  десять  штук,  но  все  они,  оказывается,  были
"гашеные", "прошедшие почту", а Тельман-Ивановичева марка была "чистая",
"правда, без клея", и это обстоятельство ("чистота" ее, а не  отсутствие
клея) являлось решающим: мало того, что  она  переходила  в  силу  этого
обстоятельства  в  категорию   "уникум",   так   вдобавок   еще   никто,
оказывается, не знал о существовании таковой,  никто  в  мире,  ни  один
живой человек: она была великой и  сладкой  тайной  Тельмана  Ивановича,
символом его абсолютного над всеми превосходства и, похоже,  осью  всего
его существования среди людей и обстоятельств...
   Излагая все это, он даже серым перестал быть - он  сделался  розовым,
звонким пионером-комсомольцем, он помолодел лет  на  тридцать-сорок.  Он
сделался счастлив. Он явно забыл, что марки этой у него больше  нет.  Он
вообще все забыл,  глаза  у  него  теперь  стали  большие,  блестящие  и
радостные,  а  ладошки  его  так  и  летали,  как  это  и  полагалось  у
вдохновленного поэта или трибуна. И все, что он говорил, было правдой.
   - А откуда она у вас? -  спросил  Работодатель,  и  Тельман  Иванович
тотчас же замолчал, словно ему перехватили горло.
   Работодатель терпеливо ждал. В  комнате  было  так  тихо,  что  Юрий,
кажется, даже слышал слабое сипение магнитофонной ленты в кассетнике.
   - Зачем?  Ну  зачем  вам  это  знать?  -  прошептал  наконец  Тельман
Иванович, да с такой мукой в голосе, но Работодатель, похоже,  несколько
смягчился.
   - Можно ведь без деталей, - проговорил он сочувствующе. -  Как,  что,
когда - это не важно.  Я  хотел  бы  только  знать,  кто  был  последним
владельцем? До вас?
   - Не знаю, - сказал (выдавил из  себя  с  очевидным  трудом)  Тельман
Иванович.
   (Правда, констатировал Юрий - не без удивления.)
   - Как так? - сказал Работодатель. Он тоже  был  удивлен.  -  Как  это
может быть? Чтобы вы этого не знали?
   Тельман Иванович молчал. Он опять молчал - снова  серый,  крысоватый,
унылый, и снова рассматривал сизые свои  ручонки,  смирно  сложенные  на
коленях.
   - Ну, хорошо, - сказал Работодатель. -  Ладно.  Господь  с  вами.  Не
хотите - не надо. Обойдемся. А как все-таки зовут вашего  академика?  Да
не упрямьтесь вы, в самом деле! Вы ведь уже  все  про  него  рассказали:
академик, химик, марки собирает, крупный спец по английским  колониям...
Петербуржец. Неужели вы полагаете, что мы его  теперь  не  вычислим?  Да
вычислим, конечно же, только лишний  шум  поднимем  своими  расспросами.
Подумайте сами: ну зачем нам с вами лишний шум?
   Тельман Иванович, видимо, был этой энергичной речью  вполне  убежден,
но повел себя тем не менее несколько неожиданно. Он  вдруг  поднялся  из
кресла, наклонился над столом Работодателя и, сказав негромко: "Где  тут
у вас можно?..", принялся ему что-то царапать на четвертушке листка.
   - Только не надо "ля-ля-ля". Я вам ничего не говорил! - объявил он не
без торжественности и демонстративно двинул листок Работодателю под нос.
Потом вернулся в кресло, посмотрел почему-то на Юрия (впервые за все это
время - с вызовом посмотрел, горделиво, "знай наших") и повторил:
   - Не надо "ля-ля-ля". Не сказано - значит, не сделано!
   Некоторое время Работодатель разглядывал его с видом, пожалуй, слегка
ошеломленным, взял листок, прочитал написанное, удовлетворенно кивнул, а
затем  извлек  из  нагрудного  карманчика  тускло  блеснувший  "ронсон",
выщелкнул длинный синеватый огонек, поднес к нему листочек и,  подождав,
пока огонь доберется до пальцев,  бросил  обугленные  останки  в  медную
пепельницу.
   - Так? - спросил он у Тельмана Ивановича.
   - Можно и так, - согласился Тельман Иванович как бы равнодушно, но на
самом деле очень довольный.
   - Только так! - произнес Работодатель строго и принялся размешивать и
растаптывать пепел огрызком карандаша.
   - У меня сложилось несколько противоречивое впечатление о вашем деле,
- сказал он. - Мне нужно подумать,  прежде  чем  я  приму  окончательное
решение. Поспешность здесь не нужна и даже вредна.  Мой  совет:  никаких
самостоятельных действий. И  вообще  никаких  действий.  Сейчас  внесете
моему секретарю двести у.е. - за консультацию. В течение двух дней я вам
позвоню, мы  встретимся  снова  и,  может  быть,  заключим  договор.  Об
условиях договора - тогда же, но учтите заранее: мы фирма дорогая.
   Тельман Иванович  печально  кивал.  Он  был  со  всем  согласен.  Он,
кажется, вообще больше  не  слушал,  что  ему  говорят.  И  едва  только
Работодатель  сделал  паузу  -  значительную  паузу   перед   тем,   как
сформулировать самое деликатное, - Тельман Иванович вдруг сообщил:
   - У меня отец был филателистом...
   Работодатель вежливо замолчал, ожидая продолжения, но продолжения все
не было и не было, минута прошла (это очень  долго,  когда  в  разговоре
возникает минутная пауза,  это  мучительно  долго  -  безнадежно  глухая
пропасть немого времени), потом пошла другая,  и  тут  наконец  Тельмана
Ивановича прорвало.
   ...У него отец был филателистом.  Не  знаменитым  каким-нибудь,  нет,
денег вечно не хватало,  но  зато  самоотверженным  и  знающим,  Тельман
Иванович многому у него научился и вообще пошел по стопам. Так вот  отец
привез из Германии, после войны, в качестве трофея, некоторое количество
марок - время тогда было такое, многие целыми  чемоданами  привозили,  и
некоторые,  ныне  замечательные,  коллекции  начали  произрастание  свое
именно тогда, из этих самых чемоданов. У отца  же  никаких  чемоданов  в
помине не было - так, несколько  альбомов  и  обувная  коробка,  набитая
марками разных стран и времен. И вот много лет спустя, уже отца в  живых
не было, уже сам Тельман Иванович выбился  в  люди  и  стал  известен  в
кругах специалистов, попалась ему под  руки  эта  коробка,  и  решил  он
разобраться, что там  за  материал  и  не  найдется  ли  там  что-нибудь
интересненькое.
   ...В коробке среди прочего обнаружился желтый, плотный конверт из-под
фотобумаги "кодак", а в конверте этом - несколько десятков самых  разных
марок, в том числе и на обрывках конвертов.  Вообще  говоря,  "марки  на
вырезке" (то есть аккуратно вырезанные из конверта таким образом,  чтобы
остались тут же при марке почтовые штемпеля, служебные наклейки и прочая
специфическая мутотень), такие марки ценятся особо, но здесь,  в  желтом
конверте, наличествовали только  какие-то  драные  обрывки  конвертов  и
открыток,   грязноватые,   иногда   даже   замасленные   и    совершенно
неколлекционные на вид. Он собрал их в общую кучу и положил в  кювету  с
теплой водой, чтобы отмокли от бумаги сами марки - в  основном  "рядовые
немецкие княжества и кое-какая  небезынтересная  Швейцария".  Каково  же
было его изумление, когда полчаса спустя обнаружил он в остывшей воде  -
среди  обрывков  размокшей  бумаги  и  отклеившихся  свободно  плавающих
рядовых марок это ослепительное чудо на розовой бумаге,  Британскую  эту
Гвиану номер  один,  в  великолепном  состоянии,  прекрасно  обрезанную,
"экземпляр кабинет" или даже "люкс-сьюперб", чистую,  негашеную,  но,  к
сожалению, правда, без клея. Не исключено, между прочим, что  изначально
она была даже с клеем, как и положено быть чистой почтовой марке,  да  в
теплой воде клей безвозвратно растворился... но возможно, что клея у нее
не было никогда, как это встречается частенько у  марок,  выпускаемых  в
жарких тропических странах...
   ...Теперь можно только гадать, кто был  предыдущим  владельцем  этого
уникума.   Ясно   только,   что   был   это   человек    осторожный    и
предусмотрительный, равно как и человек грамотный и  хорошо  понимавший,
какое сокровище находится у него в руках. И в ожидании нелегких времен и
дурных перемен он принял надлежащие меры - не без остроумия спрятал свою
драгоценность: положил на небрежный обрывок старого  конверта  и  сверху
аккуратненько наклеил какую-то обыкновеннейшую  Баварию,  скорее  всего,
двадцатых   годов   выпуска,   чтобы   размером   была    побольше,    а
привлекательностью - поменьше... Простейший расчет:  если  кто-нибудь  и
покусится на коллекцию,  то  рядом  с  красивыми  золочеными  "альбомами
Шаубек"  кого  заинтересует  и  соблазнит  ботиночная  коробка,  набитая
второстепенными марками, и тем более в этой коробке - невзрачный  желтый
пакет из-под фотобумаги "кодак"?..
   Рассказывая всю эту авантюрную,  в  манере  Луи  Буссенара,  историю,
Тельман Иванович был проникновенен и откровенен настолько, насколько это
вообще в силах человеческих. И вся его история, как это ни  удивительно,
была правдой,  на  редкость  чистой,  беспримесной  правдой.  За  одним,
впрочем, но довольно существенным исключением: не было желтого  конверта
в коробке из-под обуви. Не было его там. Он попал к  Тельману  Ивановичу
каким-то другим образом. Совсем другим. И Тельман Иванович почему-то  не
пожелал рассказать, каким именно.
 
ЛИРИЧЕСКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ №2 
ОТЕЦ ТЕЛЬМАНА ИВАНОВИЧА 
 
   В большом и даже огромном кабинете (где все было огромное  -  кресла,
электрический свет, стол, окна, занавешенные  титаническими  портьерами,
портрет Ленина во всю стену) находились два маленьких человечка, похожих
чем-то друг на  друга:  оба  были  серые,  с  редкими  серыми  волосами,
зачесанными назад, со щеками, навсегда изуродованными оспой, только один
из них спокойно стоял у стола и лицо его было неподвижно, а другой сидел
тут же, у этого же стола, в гигантском кресле и весь,  вместе  с  лицом,
мучительно подергивался, словно  кресло  обжигало  ему  задницу.  То  ли
встать ему хотелось руки по швам, то  ли  уменьшиться  до  нуля,  вообще
исчезнуть и оказаться в другом каком-нибудь месте, и мысли  его  так  же
лихорадочно и болезненно подергивались,  как  он  сам.  Он,  разумеется,
вглухую  молчал  и  вообще  старался  не  дышать.   И   молчал   (долго,
непереносимо долго молчал) второй человек - смотрел  в  простенок  между
окнами, в никуда, словно догадывался,  что,  посмотрев  на  человечка  в
кресле, может нечаянно убить его этим взглядом. Потом он сказал, тихо  и
почти неразборчиво:
   - Есть мнение, что  надо  сделать  хороший  подарок  нашему  другу  и
союзнику  господину  Рузвельту.  Мне  сообщили,   что   он   филателист.
Занимается филателией. Это правда, товарищ Епанчин?
   - Так точно, товарищ Сталин,  -  человечек  в  кресле  поперхнулся  и
судорожно  откашлялся.  -  Извините...  И  говорят,  что   -   страстный
филателист!
   Наступила новая долгая, изнуряюще долгая, мучительная пауза.
   - А что это означает - "филателия"?
   -  Собирание   почтовых   марок,   товарищ   Сталин.   С   целью   их
коллекционирования, а также...
   -  Это  я  знаю.  Я  спрашиваю:  что  само  это  слово   означает   -
"фи-ла-те-лия"? На каком языке?
   - Это греческий, товарищи Сталин. А  перевод...  как  бы  это  точнее
выразится... Буквально?
   - Конечно. Лучше всего буквально.
   - "Нелюбовь к почтовой оплате"... Наверное, так будет точнее всего.
   - Как вы сказали?
   - "Нелюбовь к почтовой оплате", товарищ Сталин. А еще точнее: "любовь
к неуплате почтового сбора..."
   Стоявший человек сказал с удивлением:
   - Глупость какая-то... - он помолчал и добавил:
   - И вообще  занятие  глупое.  Взрослый,  умный  человек,  политик,  а
занимается глупостями. - Он снова помолчал. - А может быть,  он  никакой
не умный? Может быть, все только считают, что он умный, а на самом  деле
- глупец?
   И он засмеялся - тихо, весело и неожиданно,  словно  засмеялся  вдруг
известный всему миру портрет. И так же неожиданно снова помрачнел.
   - А как вы думаете, советские марки у него в коллекции есть?
   - Думаю, что есть, товарищ Сталин. Думаю, что у  него  очень  хорошая
коллекция советских марок.
   - Все советские марки у него есть?
   - Думаю, что нет, товарищ Сталин. Думаю, всех советских  марок  ни  у
кого на свете нет.
   - Почему?
   - Существуют редкости, которых всего пять-шесть штук известно, и даже
меньше.
   - Это хорошо.  Это  очень  хорошо.  Задача  ваша  определяется.  Надо
собрать полную коллекцию советских марок, и мы преподнесем ее  господину
Рузвельту. Как вы думаете, он будет доволен?
   - Он будет в восторге, товарищ Сталин. Но это невозможно.
   - Почему?
   - Невозможно собрать полную коллекцию...
   - Считайте,  что  это  партийное  поручение,  товарищ  Епанчин.  Надо
собрать.  Срок  -  один  месяц.  Мы  думаем,  этого  будет   достаточно.
Обратитесь к товарищу Берия. Он в курсе и поможет.
   - Слушаюсь, товарищ Сталин, -  сказал  маленький  человечек  Епанчин,
обмирая от ужаса;
   ...Но независимо от этого ужаса, мысль его уже  заработала  привычно.
Консульский полтинник придется отдать свой,  подумал  он  озабоченно.  И
ошибку цвета "70 руб" без зубцов... Где взять перевертку Леваневского  с
маленьким "ф"?.. Она была у Гурвиц-Когана, он ее продал -  кому?  Должен
знать. Знает. И скажет. Не мне скажет, органам скажет... Товарищу  Берия
скажет, подумал он с внезапным ожесточением, удивившим  его  самого:  он
почувствовал себя сильным и большим, как это  бывало  с  ним  иногда  во
сне...
   Вот так, или примерно так, состоялся его единственный и  последний  в
жизни звездный час. Так, или примерно так, он рассказывал об  этом  сыну
своему - маленькому,  плаксивому,  капризному,  но  умненькому  Тельману
Ивановичу. Но он ничего не рассказывал о том, что  пережил,  пока  везли
его в Кремль на огромной черной машине. И как героически сражался  он  в
огромном кабинете с приступами медвежьей болезни. И как слег  на  другой
день с сердечным приступом - от нервного перенапряжения.
   "В скучных разговорах о  людях  прошлого  сокрыты  тайны  их  великих
свершений"...И уж конечно, ничего не рассказывал он о том, как, сидя  на
специальной  квартире,  четыре  страшные  недели  лихорадочно  составлял
подарочную коллекцию для чертова американца  из  тех  многих  коллекций,
которые приносил ему неприятный человек в штатском - иногда  молчаливый,
иногда почему-то болезненно разговорчивый, иногда сдержанный,  а  завтра
вдруг развязный, вчера красивый (кровь с молоком), а сегодня никакой, но
всегда крайне неприятный в общении, и глаза у него всегда  были  волчьи,
несытые, нацеленные и как бы приценивающиеся.
   ...Было,  было  что  рассказать!  Как  в  промерзшем   насквозь,   до
последнего  винтика,  самолете  летел  вынутый  среди  ночи  из  постели
неизвестно куда - оказалось, в  Ленинград,  на  улицу  Попова,  в  Музей
связи, где замерзала в ледяном, промерзшем до подвала, некогда роскошном
доме Государственная коллекция - бесценное  филателистическое  сокровище
под присмотром полумертвого хранителя, не похожего уже на  человека,  а,
скорее, на черную мумию, запеленутую в три шубы и в извозчицкий тулуп...
   ...Как руки у него тряслись и делалось нехорошо, когда в  принесенной
штатским человеком очередной коллекции он  узнавал  коллекцию  знакомую,
сто  раз  виденную  раньше,  вылизанную  до  блеска   его   завистливыми
глазами... и хозяин, естественно, вспоминался сразу же, но не как  живой
человек, а как уже покойник, хотя он догадывался,  конечно,  что  никого
они  не  убивают  -   просто   конфискуют   для   нужд   государства   и
соответствующую расписку дают... ну, сажают  -  в  крайнем  случае...  в
самом крайнем... Ему не хотелось об этом думать.
   ...Как потерял он однажды сознание, когда вместо привычного  волка  в
штатском явился вдруг на спецквартиру какой-то чин в мундире и заорал  с
порога:  "Саботируешь,  сука,  в  рот  тебе   нехороший?   Препятствуешь
следствию?.." Оказалось, что он в списке  указал  не  правильно  фамилию
одного филателиста, "с" написал вместо "ц" - откуда было ему знать,  как
эта сволочная фамилия пишется, в паспорт же он к нему не заглядывал... а
они найти его не могли, весь Горький перевернули -  нет  такого,  как  в
землю провалился... Слава богу, все тут же выяснилось и  обошлось  одним
неистовым этим криком да небольшим расстройством до конца дня...
   Потом все кончилось. Его вызвали,  поблагодарили,  подписку  взяли  о
неразглашении, а через несколько месяцев (война уже тоже кончилась) дали
квартиру, - правда, в Ленинграде, но  зато  хорошую,  двухкомнатную,  на
третьем этаже (в Москве он жил в полуподвале с  окнами  на  общественный
туалет). А еще через полгода пригласили к большому начальнику и  тот,  с
улыбкой, вручил ему ордер на получение конфиската:  разрешение  получить
конфиската в количестве  "два  экз.",  на  его  собственный  выбор.  Как
сотруднику, проявившему себя,  ("Вы  же  свои  марки  отдали,  из  своей
коллекции, мы же знаем, не забыли...")
   ...На складе конфиската сонный толстомясый  старшина  выбросил  перед
ним на прилавок штук двадцать  альбомов...  господи,  это  было,  как  в
прекрасном сне! Он выбирал и выбирал, листал,  проглядывал,  откладывал,
принимал решение и тут же брал его назад... о  сладкие  муки  выбора  на
халяву! А потом, уже  решившись,  уже  выбрав,  уже  отложив,  уже  даже
раписавшись в получении, не выдержал, заныл, принялся просить, клянчить,
канючить со слезами в голосе: ну еще что-нибудь, ну  вот  хотя  бы  этот
маленький кляссерчик  (с  подборкой,  "черного  пенни",  между  прочим),
малюсенький, его, наверное, и в описи-то  нет...  И.  представьте  себе:
толстомясый оказался  человеком  с  сердцем  в  груди"  Кляссерчика  он,
конечно, не дал, но выставил на прилавок несколько картонных коробок, по
виду из-под обуви, и предложил: выбирай, не жалко. И он  выбрал.  Чепуха
там была какая-то, "Altdeutschland" на маленьких вырезках  с  гашениями,
но тоже ведь - на дороге не валяется. Взял. Пусть лежат...
   ...Этих деталей он тоже  никогда  даже  сыну  не  рассказывал,  и  уж
конечно, ни слова никому не сказал, что до конца жизни так и  проработал
"на них" консультантом по конфискату. И ни разу, между прочим,  об  этом
не пожалел.
 
Глава третья 
ДЕКАБРЬ. МАЛОЕ МОТОВИЛОВО 
 
   - "Чаю, чаю накачаю, кофию нагрохаю", - задумчиво пропел Работодатель
на некий не вполне определенный, но безусловно варварский мотивчик.
   - Это еще что такое? - спросил Юрий без особого интереса.
   - А хрен его знает. Ситуация навеяла.
   Они сидели за столиком для подписания договоров и пили чай,  поданный
и сервированный Мириам Соломоновной.  Чай  был  безукоризненно  горячий,
рубиновый, цейлонский, в тонких стаканах с серебряными  подстаканниками.
К чаю предлагались песочное печенье  "Нежность"  и  божественные  плюшки
домашней выпечки - Мириам Соломоновна, как всегда, была на  недосягаемой
высоте.
   Юрий, впрочем, пил чай без всякого удовольствия и все время судорожно
зевал. Ему не хватало кислорода после перенагрузки и хотелось прикорнуть
минуток  хоть  на  десять.  Слечу  когда-нибудь  с  нарезки,  думал   он
обреченно. Ну и работку я себе подобрал, мама дорогая...
   - Я все-таки не понимаю: у тебя что-то внутри  щелкает,  или  как?  -
спросил вдруг Работодатель и поглядел пристально.
   - Или как,  -  неприветливо  ответил  Юрий.  Он  выбрал  себе  плюшку
поп