а
эти примечательные слова  о  "родимом  пятне  вползатылка",  как  хозяин
неожиданно, сам себя оборвав  на  полуслове,  заскрипел  вдруг  почти  с
надрывом:
   - Все, все, все! Валите отсюда.  С  песнями.  Сеанс  окончен.  Какать
сейчас  буду.  Хотите  полюбоваться,  как  паралитик  какает?   Зрелище,
достойное кисти пера. Самсон, раздирающий пасть манекену-пис...
   И тут  же  ниоткуда,  нипочему,  без  зова,  без  приказа,  неслышно,
появилась дебелая красавица в неприлично прозрачных шелках; и сам  собой
включился, засиял вдруг  спектральными  красками  гигантский  безмолвный
телеэкран  у  левой  стены;  в  руках  у  красавицы  обнаружилось  вдруг
бело-фарфоровое чудо сангигиены; жаром пахнуло из  черных  недр  комнаты
совершенно уж нестерпимо, и Юрий, рта  не  успев  захлопнуть,  обнаружил
себя в медицинском предбаннике,  в  атмосфере  божественной  прохлады  и
внезапной безопасности, и дежурный  вышибала  за  столом  показался  ему
старинным и до слез добрым знакомцем...
   В машине они некоторое время молчали, и хотя дорога была  по-прежнему
дрянь, Работодатель не пел, а только тихонько посвистывал  сквозь  зубы.
Потом Юрий вытянул  из-за  пазухи  диктофон,  отмотал  немного  назад  и
послушал неприятный голос с трещинкой.
   - Как он тебе? - спросил Работодатель.
   - Нормально. Четыре балла. Даже четыре с плюсом.
   - Но один-то раз он точно наврал?
   - Пожалуй. Как он остался в пустом здании.
   - Именно, - согласился Работодатель  с  удовольствием.  -  И  знаешь,
почему я догадался? В прошлый раз он мне эту историю  совсем  по-другому
рассказывал:  будто  его  вывезли  в  крытом  фургоне  за  город  и  там
выбросили, прямо в снег...
   - Угу. И еще эта история про Дениску...  который  к  нему  пришел  со
своей женой...
   - Ну?
   - Тоже какая-то...  неубедительная...  Подвирает  он  там,  не  пойму
только в чем... Ладно. Слушай, ты что, много раз с ним уже общался?
   - Да. Сегодня - в третий раз.
   - И что, он так и не вспомнил, как звали этого... ну... Сынулю этого?
Барина?
   -  Силецкий,  -  быстро  ответил  Работодатель,  и  сразу   сделалось
очевидно, что врет. Он и сам это понял, засмеялся и сказал:
   - Не вспомнил. Или не захотел вспомнить. В самом деле,  клянусь...  А
почему ты спрашиваешь?
   - У меня знакомый есть, - сказал Юрий по возможности  небрежно.  -  У
него тоже такое же вот пятно на ползатылка.
   - Да? - Работодатель быстро на него покосился. -  И  сколько  же  ему
лет, знакомому твоему? - спросил он, тоже небрежно.
   - Лет шестьдесят, наверное. Или шестьдесят пять.
   - Нет. Это не тот. Не получается. Тому должно быть сегодня лет сто  и
еще  с  хвостиком.  -  Он  снова  посмотрел,  на  этот  раз   откровенно
пристально. - Хотя вообще-то,  с  другой-то  стороны,  если  подумать...
Познакомишь?
   - Вряд ли, - сказал Юрий, спокойно выдерживая его знаменитый  взгляд.
- Зачем это тебе? Только зря тревожить старого человека.
   Работодатель  промолчал.  Юрий  достал  второй  диктофон,  секретный,
проверил запись - здесь тоже все было  в  порядке.  Ладно,  подумал  он.
Потом. Все потом. Не хочу сегодня думать вообще. Ни о чем. К чертям.
   - А кто он вообще такой, этот твой Алексей Матвеевич? - спросил он.
   - Как? Ты так и не понял? Это же Алексей Добрый. Великий целитель. Ты
что, газет не читаешь?
   - Не читаю. И радио не слушаю.
   - И рекламу тебе в ящик не бросают?
   - И рекламу не читаю. И телик я не смотрю. Серый я, чего  и  тебе  от
всей души желаю... А от чего он исцеляет?
   - От всего, - сказал Работодатель тоном щедрого хозяина.
   - И на хрен он нам с тобой сдался?
   - Не нам, - сказал Работодатель. - Это - заказ.
   - Какой заказ?
   - Выпотрошить. Он много чего знает, этот  Лешка-Колошка.  Ты  же  сам
видел.
   - А кто заказчик?
   Работодатель ответил не сразу, но все-таки ответил:
   - Аятолла, - сказал он. - Извини.
   Опять Аятолла, хотел сказать, но, конечно, не сказал Юрий. Неужели не
понятно, что - нельзя. Опасно. Да и попахивает. Баксы не пахнут? Еще как
пахнут. Если принюхаться. Но если не  принюхиваться  специально,  тогда,
разумеется... Тогда не пахнут. Я не хочу работать  на  Аятоллу,  понятно
тебе? На Павла Петровича Романова - с удовольствием. На себя,  любимого,
- пожалуйста. А на Аятоллу не хочу. Тошнит. И не только от страха.
   Они уже въезжали в город, белый от свежего снега и черный  от  теней,
ртутного света и мокрого асфальта. "А за  окном  белым-бело,  это  снегу
намело... А за окном черным-черно, это ночь глядит в окно..."
   Работодатель остановился  у  подвальчика  "24  часа",  не  сказав  ни
единого слова в  поучение,  отслюнил  шестьдесят  баксов  двадцатками  и
умчался, сделав на прощанье ручкой. "До завтра. В десять ноль-ноль,  как
штык,  на  рабочем  месте  -  будем  потрошить  еще  одного  дяденьку  с
бородой..." Да хоть с рогами. Юрий спустился в подвальчик и  набрал  там
на сорок баксов всякого. (Все в подвальчике были его старые  знакомые  и
принимали у него хоть баксы, хоть дойчемарки, хоть юаровские рэнды -  по
специальному курсу, разумеется, но такова уж се ля ви...)
   Руки у него были (на американский манер) заняты  двумя  титаническими
пакетами, и, чтобы не рисковать драгоценными бутылками,  он,  добравшись
до двери дома, нажал на кнопку звонка подбородком.  Жанка,  слава  богу,
прискакала тут же, распахнула  дверь,  и  он  по  квадратным  глазам  ее
моментально понял: что-то не так.
   - Что?
   - Вадим там твой... - сказала Жанка тихонько и как бы  с  испугом.  -
Знаешь, он, по-моему, совсем не в себе, честное слово.
   - О господи!.. - сказал  Юрий,  но  более  с  облегчением,  нежели  с
раздражением или неудовольствием.
   Вадим, как вернулся из своей дурацкой экспедиции на Северный  Кавказ,
так с тех пор и пребывал в состоянии для него совершенно  необычном.  Он
стал какой-то тихий, невзрачный, незаметный  -  до  такой  степени,  что
порой казался даже вовсе невидимым простым глазом. Он, впрочем, и раньше
был таким довольно-таки малопримечательным, но теперь его словно стерло,
как старый пятак. Он  стал  стариком.  И  кто-то  из  ребят  отметил  (с
некоторым  даже  испугом),  что  Вадим  теперь  временами  поразительным
образом теряет контроль над своим лицом и становится тогда вообще  похож
на растерянного и даже  угодливого  старичка-бомжа.  "Да  что  с  тобой,
скотина? - спрашивали его. - Что у  тебя  болит?.."  Он  вяло  огрызался
цитатами из телевизионных реклам.  Мариша,  не  выдержав  этого  зрелища
распада и деградации, затащила его в знакомую частную поликлинику,  где,
впрочем, нашли его физически здоровым, но психически подавленным (что  и
без них было всем очевидно) и порекомендовали  курс  каких-то  сволочных
инъекций, от которых Вадиму, кажется, стало только еще хуже.
   Сейчас он спал в кресле перед включенным - без звука - телевизором, и
лицо его было еще более жалким и убогим, чем обычно, рот полураскрыт,  а
опущенные  серые  веки  судорожно  подергивались.  Юрий  обнюхал  его  -
спиртным не пахло. Ладно, пусть дрыхнет. Пока. А там посмотрим.
   Он вернулся  в  кухню,  где  Жанка  уже  орудовала  вовсю  -  шуршала
замаслившейся оберточной бумагой, вскрывала пакеты,  раскладывала  снедь
по  тарелкам,  что-то  там  нарезала  -  розовое   и   жирное,   хлопала
холодильником, брякала вилками-ножами  -  тоже,  видимо,  проголодалась,
старушка моя, и взалкала выпить. (Интересно, можно так сказать: взалкала
выпить?)  Ему  оставалось  только  откупоривать   бутылки   и   готовить
джин-тоник, первую порцию, самую смачную. Шпокнули взламываемые  баночки
тоника, зазвенел лед в  прозрачной  синеве  божественного  напитка,  они
чокнулись толстыми стаканами и выпили,  и  сразу  же  в  усталой  голове
весело зашумело, и мир сделался вполне приемлем, и  даже  более  того  -
уютен и хорош. Мир стал  добр,  но  требователен  -  срочно  требовалось
повторить...
   Когда зазвонил телефон, они были уже целиком от мира сего -  добры  и
дьявольски  хороши.  Жанка,  не  очень-то  уверенно  ступая,   удалилась
трепаться, как выяснилось, с Маришкой о какой-то кулинарии -  обсуждался
рецепт торта "Аристократ". Юрий же вдруг  обнаружил  себя  чокающимся  с
возникшим из ничего Вадимом, который  хорошенько,  видимо,  отоспался  в
мягком кресле и теперь готов был  соответствовать  -  даже  порозовел  в
предвкушении.
   Произошел странный разговор.
   - Ты за кого  голосуешь?  -  спросил  вдруг  Вадим,  тыкая  вилкой  в
распадающийся кусок осетрины горячего копчения.
   - В каком смысле?
   - Ну, на выборах.
   - На каких выборах?
   - Блин. Ты что - газет не читаешь?
   - Да, не читаю! Не читаю я газет! Что вы все ко мне  привязались?  Не
читаю, и вам не советую!
   -  Я  могу  изменять  будущее,  -  сказал  вдруг  Вадим  и,   сказав,
выжидательно уставился.
   - Ну? - сказал Юрий, не дождавшись никакого продолжения.
   - Что - ну? Могу? Или нет?
   - Не знаю, - сказал Юрий честно.
   - Так слушай, мать твою! Я - МОГУ - ИЗМЕНЯТЬ - БУДУЩЕЕ.  Это  правда?
Или нет?
   - Брат, - сказал Юрий. - Господи! - Он наконец  понял,  что  от  него
требуется, но ведь он же ничего не мог сейчас.  -  Слушай,  брат,  давай
лучше выпьем еще по одной. Ей-богу...
   Вадим, весь словно вздернутый - прямой,  напряженный,  -  смотрел  на
него непонимающе, а потом облизнул губы и расслабленно обмяк.
   - Ну да... - пробормотал он. - Ты  же  поддатый,  я  забыл  совсем...
Извини. Понимаешь, мне показалось,  что  я  уже  могу...  мне  спросонок
показалось. Такой хороший был сон.
 
ЛИРИЧЕСКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ №3. 
ГЛАВВРАЧ, ПАПАША СЫНУЛИ 
 
   - Кто там у  тебя  все  время  орет?  -  спросил  Большой  Начальник,
болезненно от собственного вопроса перекосившись. Похоже, у него  болела
голова после вчерашнего. А может быть, газы совсем замучали. Он  явно  и
откровенно страдал  метеоризмом.  Кроме  метеоризма,  у  него  было  еще
огромное жирное лицо - репа хвостом вверх - и белесое,  как  репа,  и  с
темными пятнами, словно репа эта местами подгнила. Глаза  на  этом  лице
смотрелись как некое биологическое излишество.
   - Испытания идут,  товавищ  геневал,  -  объяснил  главврач  со  всей
доступной ему предупредительностью. - Полным ходом. Не пвекващаясь ни на
час, товавищ геневал.
   - А заткнуть его никак нельзя?
   - Можно, конечно же. Но это сковее всего пов'ведит экспевименту.
   - Какому эксперименту?
   - Тому самому, товавищ геневал, - сказал главврач со значением.
   Репа смотрела на него, мигая человеческими глазами, и находилась  как
бы в напряженном размышлении... И вдруг раздался длинный сипящий звук, и
завоняло, как в сортире. Видимо, напряжение превысило  некий  допустимый
предел.
   - Я извиняюсь, - произнесла репа с простодушным облегчением.
   - Вам  показан  актививованный  уголь,  товавищ  геневал,  -  заметил
главврач, но товарищ генерал не стал развивать эту интересную тему.
   - Вы, доктор, уже шестой  месяц  эти  свои  эксперименты  ставите,  -
сказал он, перейдя вдруг на "вы". - А где результаты?
   - Везультаты обнадеживающие, товавищ геневал.
   - Вы мне шестой месяц толкуете про результаты ваши. Обнадеживающие. А
где они?
   - Очень сложная задача, товавищ геневал. Никто вмиве...
   - Знаю, знаю! -  Большой  Начальник  помолчал,  а  потом  произнес  с
нажимом:
   - Если бы где-нибудь это умели, мы бы, товарищ профессор, и без  тебя
бы обошлись. Понял?
   - Так точно.
   - Вот так. - Начальник снова помолчал, прислушиваясь. -  А  чего  он,
вообще-то, орёт? Непонятно.
   -  Больно,  -  объяснил   главврач.   -   А   пвименять   паваллельно
болеутоляющие пвепаваты...
   - То есть как - больно? Кому - больно?
   - Подопытному. Добвовольцу. Это очень  болезненный  пвоцесс,  товавищ
геневал... (Начальник слушал, приоткрыв рот с золотыми  зубами.  Белесые
щеки его медленно розовели. Пунцовели. Багровели.) В этом вся  пвоблема,
к сожалению. Собственно, пвоцесс нами уже отваботан, по квайней  мере  в
пев'вом пвиближении, но вот сопутствующие...
   Тут начальник стал окончательно цвета свежего мяса и заорал:
   - Курва недобитая, картавая! -  орал  он.  -  Вредитель  недо..анный!
Б..., сука белогвардейская! Ты понимаешь, кому ты свои препараты  сраные
готовишь? Ты понимаешь, кто их принимать  будет,  б...дина  пухломордая,
пидор гнойный, мудила, говно  еврейское!..  Семейственность,  понимаешь,
развел в учреждении и  вредительством  занимаешься?  Встать,  полковник,
когда разговариваете с генерал-лейтенантом!..
   Главврач с готовностью поднялся и терпеливо,  руки  по  швам,  слушал
выговор, дожидаясь возможности  оправдаться.  Не  то  чтобы  он  привык,
обычно  с  ним  разговаривали  вежливо  и  даже  почтительно,  но   этот
репоголовый пердун всегда орал, нравилось ему орать, и он всегда находил
повод, к чему придраться, чтобы всласть поорать. Разрядиться.  Метеоризм
- поганая штука, мучительная и унижающая. И полный  идиот,  к  тому  же.
Бабка говорила: на копейку луку, а на рубль бздуку -  это  о  нем,  и  в
прямом  смысле,  и  в  переносном...  Вот,  кажется,  и  все  -   иссяк.
Успокоился. Сейчас предложит сесть...
   - Садитесь, товарищ главврач, - сказал Начальник утомленно.  -  Вы  и
сами  понимаете,  что   такое   положение   недопустимо.   Надо   что-то
предпринимать.
   - Конечно, товавищ геневал-лейтенант. Именно над этим мы  и  ваботаем
сейчас.
   - Правильно. Так держать.  И  если  нужны  какие-нибудь  лекарства...
микстуры, препараты, немедленно докладывайте, мы обеспечим.
   - Слушаюсь.
   Начальник некоторое время осторожно и даже с нежностью ощупывал  себе
щеки белыми золотоволосыми пальцами, потом спросил:
   - Но в основном, вы говорите, дело продвигается?
   - Так точно. Главная задача уже вешена. Начальник  кивнул,  глазки  у
него вдруг сделались как щелочки.
   - И как же эта штука у вас работает? Я никак не представлю себе,  что
это. Защита от болезней? Или?.. - он так и не решился выразить  словами,
что именно "или" и только руками показал нечто неопредленно опасное.
   - Я не уполномочен обсуждать эти вопвосы, - сказал  главврач  сухо  и
мстительно добавил:
   - С вами.
   Это произвело должное впечатление.  Товарищ  генерал-лейтенант  снова
пукнул  -  смачно,  от  души,  и  тогда  главврач  поднялся,  извлек  из
стеклянного аптечного ящика тюбик активированного угля  и  протянул  его
через стол.
   - Всячески вам векомендую, - сказал он поощряюще.
   "В скучных разговорах о  людях  прошлого  сокрыты  тайны  их  великих
свершений".
 
Глава четвертая 
ДЕКАБРЬ. СРЕДА 
НОЧЬ ПАТРИАРХА 
 
/     ***"...Его зовут Стэн Аркадьевич Агре. Имя, казалось бы, необычное, но только для нашего нынешнего деидеологизированного безвременья. На самом деле Стэн - это "Сталин-Энгельс". У него, между прочим, был когда-то еще и старший брат, которого звали Марлен: Маркс плюс Ленин. А вот откуда взялась у него, совершенно русского человека, такая экзотическая фамилия, мне выяснить пока не удалось. Знающие люди объясняют, что "агрэ" на санскрите значит "первый" или даже "наивысший", по-грузински это - "вот"( ("вот какой рассеянный..."), а на иврите "агра" (ударение на последнем слоге) означает "налоги". Вот и все, что удалось мне выяснить об этом предмете. То есть - ничего. 
   ...Я согласился сейчас писать о нем не потому, что испугался вас.  Не
надо преувеличивать. И уж, конечно, не  потому,  что  хочу  помочь  вам.
Вообще - не потому, что усматриваю  в  этом  занятии  хоть  какой-нибудь
корыстный или прагматический смысл. Я начал  эти  записки  потому,  что,
кажется, понял окончательно: после меня  в  мире  не  останется  ничего,
кроме этих записок. Более того: и после НЕГО самого не останется ничего,
кроме этих моих записок. Да пожалуй, еще нескольких слухов,  теперь  уже
напоминающих легенды. Да великого множества интервью, не дающих  никакой
информации, а только раздражающих воображение и порождающих новые  слухи
и новые легенды.
   О нем до сих  пор  распускаются  странные  слухи  и  распространяются
сочные легенды. Полагаю, в вашем департаменте их кто-нибудь  старательно
собирает, сортирует (высунув набок язык) и дотошно  анализирует.  Вполне
допускаю даже, что часть этих слухов придумана и  распространена  именно
вами... Но две легенды я здесь приведу. Одну - потому, что  она  кажется
мне совершенной, отшлифованной в пересказе до состояния готовой новеллы.
А вторую - потому, что сам был свидетелем события и имею возможность  на
этом  примере   наблюдать,   как   скромно-затрапезная   куколка   факта
трансформируется в роскошную бабочку легенды.
   Итак, история первая.  Действие  происходит  году  этак  в  девяносто
четвертом, не позже  девяносто  пятого.  Идет  троллейбус,  по  дневному
времени малонаселенный, народ сидит. Все тихо, мирно. На заднем  сиденье
расположился неопределенной конфигурации дядек, про которого одно только
и можно поначалу сказать, что он  -  с  большого  пролетарского  бодуна.
Скорее всего, именно поэтому сидит  он  в  полном  одиночестве,  и  ему,
видимо, скучно. И он начинает говорить, а точнее - возглашать.
   - На следующей остановке, - провозглашает он, - выйдут двое, а войдет
один...
   - А вот на следующей никто не выйдет, а войдет мама с ребенком...
   - А на следующей выйдут четверо, а войдут трое...
   На все эти объявления спервоначалу мало  кто  обращает  внимание,  но
однако довольно  скоро  народ  обнаруживает,  что  все  непрошенные  эти
предсказания странным образом сбываются. Все. До  единого.  И  абсолютно
точно.
   - ...На следующей трое выйдут, а двое войдут - мужчина и женщина.
   Точно.
   - Какая  там  следующая?  Московский?  Двое  выйдут,  двое  войдут...
Absolutely!..
   Рты помаленьку раскрываются, глаза выкатываются. Теперь уже  все  его
слушают, словно какого-нибудь Жванецкого, кроме какой-то блеклой девицы,
углубившейся в  лакированный  детектив.  Прочие  же  внемлют  жадно,  со
сладким ужасом, причем никто оборачиваться на него  не  рискует,  только
уши у всех настропалены, как у битых котов.
   - ...А на следующей войдет один, и один выйдет. Точно: один входит (и
сразу же, между прочим, со страхом настораживается - туда ли он попал  и
что тут за дела происходят?), но вот не выходит никто! Троллейбус  стоит
с  открытыми  дверями,  часики  тикают,  уже  несколько  злорадных   рыл
поворачивается  к  похмельному  пророку,  уже  створки  дверей  начинают
смыкаться, но тут тусклая девица захлопывает вдруг свое чтиво и с воплем
"Ой-ей-ей!" (или что-то в этом же роде)  продирается  сквозь  соседа  по
сиденью и без малого застревает в дверях, но успевает-таки выскочить. По
троллейбусу проносится задавленный вздох. Все ждут, что будет дальше, но
дальше ничего  не  происходит:  пророк  молчит,  героически  сражаясь  с
абстинентным синдромом. А когда троллейбус останавливается  в  очередной
раз, он поднимается со своего места - маленький, неряшливый, криворотый,
- спускается на ступеньку, чтобы выйти, и напоследок объявляет:
   - В девяносто шестом выберут Ельцина,  а  в  две  тыщи  шестом  будет
ядерная война с террористами...
   Это - про него. Хотя он вовсе не маленький, а скорее  уж  рослый,  не
неряшливый, а очень даже ухоженный, и никогда не напивается до похмелья.
(Он вообще не любит быть пьяным. "Чего это ради  я  буду  напиваться?  -
спрашивает он сумрачно. - Мне и так весело".) Я прекрасно помню времена,
когда все еще были живы и даже здоровы, он частенько  тогда  пребывал  в
веселом  расположении  духа,  не  пренебрегал  выпить  стаканчик   и   с
удовольствием расслаблял себя шутками. Теперь-то он не шутит. Никогда. А
на  тех,  кто  в  его  присутствии  позволяет  себе  пошутить,  смотрит.
Внимательно. Словно ждет продолжения.
   Вторая  история  незамысловата  и  в  значительно   меньшей   степени
канонична. На некоего (святого) человека нападает  толпа  развлекающихся
подростков, нанюхавшихся какой-то дряни, а может быть,  просто  в  целях
оттяга. Его окружают, при