будет  заняться
стиркой. Мы люди простые, у нас прислуги нет,  не  держим  мы  прислуги,
сами стираем, сами  готовим,  сами  полы  моем...  Правильно,  животное?
Сожрало кашу? То-то же. Мяса сегодня  не  будет.  Мясо  будет  завтра...
Телефон зазвонил неожиданно громко. Особенно громко именно  потому,  что
неожиданно.
   Семь часов. Кто бы это мог  быть?  "Полковнику  никто  не  звонит..."
Оказалось - Тенгиз. Психократ. Он побаивался Тенгиза.  С  этой  зверюгой
свирепой следовало держать  ухо  востро.  Этот  не  шутит  и  шутить  не
любит...
   - Олгой-хорхой? Приветствую тебя.
   - А, господин Психократ, лично? Ты еще жив?
   -  Не  дождешься,  Олгоша.  Он  же  -  Хорхоша.  Слушай,   ты   Димку
Христофорова давно видел?
   - Сегодня видел. Отвратительное зрелище.
   - Значит, ты в курсе?
   - В курсе чего именно?
   - В курсе его проблем.
   - Да. К сожалению. Всю жилетку мне своими соплями залепил.
   - Понятно. Так вот имею тебе сообщить. Мы собираемся у меня завтра, в
девятнадцать часов...
   - Кто это - "мы"?
   - Драбанты. Деды. Все.
   - А я здесь при чем?
   - Не п...и, Григорий! Это серьезное  дело.  Это  нас  всех  касается.
Сегодня - Димка, завтра - ты.
   - Это ты не... это самое...  Ради  меня  вы  уж  никак  не  стали  бы
собираться.
   - Уверяю тебя, стали бы.
   - Да вы же все меня терпеть ненавидите!
   - Не преувеличивай, Олгоша. Не преувеличивай  своего  общероссийского
значения. Ты человек малопривлекательный, это, блин, верно, но ты - один
из нас, и никто этого обстоятельства пока не отменял.  Да  и  не  сможет
отменить...
   Проще было не спорить. Проще  было  -  соглашаться,  а  потом  делать
по-своему.
   - Ладно. Убедил. Я подумаю. В девятнадцать часов, говоришь? А  завтра
у нас что - пятница?
   - Да. Завтра, у меня, в девятнадцать часов.
   - Я подумаю.
   - И не п...ди!
   - Постараюсь. А ты - живи. Если получится.
   - Я же тебе уже сказал, блин: не дождешься! Тенгиз положил трубку  на
рычаг осторожно, словно она была тончайшего фарфора,  и  шумно  выдохнул
через нос.
   - Жуткий тип, - сказал он.
   - Придет? - спросила Ольга.
   - Не знаю. Вообще он меня побаивается, так что, может быть, и придет.
   - А ты его разве не побаиваешься? - Она внимательно разглядывала себя
в зеркале, будто видела впервые после долгого перерыва.
   - Есть немного.
   - Но почему? Я с ним как-то разговаривала по  телефону.  Вежливый.  И
совсем безвредный, если судить по голосу.
   - Да. Но внешность обманчива, как сказал еж, слезая с сапожной щетки.
   - Не пошли, пожалуйста. А какой у него талант?
   - Он замечательно умеет ненавидеть.
   - Значит, ваш сэнсей и ненависти учит тоже?
   - Сэнсей никого и ничему не учит. Он только открывает ворота.
   - Как-это-как-это?
   - Человек смотрит и  видит:  перед  ним  забор.  Или  даже  -  стена.
Каменная. А сэнсей говорит: вот дверь, отворяй и проходи...
   - Ну?
   - И человек проходит.
   - А как же ненависть?
   - Он вошел не в ту дверь. Это была ошибка.
   - Сэнсей ошибается?
   - Да. И не так уж редко. Он дал  Гришке  "Американскую  трагедию",  а
Гришка вместо этого прочел "Путешествие на край ночи".
   - Не понимаю.
   - А никто не понимает. Сэнсей, думаешь, сам понимает? Хрена с два.
   - Ты можешь без крепких выражений?
   - Вообще-то могу, но зачем?
   - По просьбе трудящихся.
   - Слушаюсь. Голос трудящихся - голос божий.
   - Расскажи лучше про этого  своего  Олгой-хорхоя.  Что  это,  кстати,
значит - Олгой-хорхой?
   - Олгой-хорхой в переводе с монгольского  значит  "страшный  червяк".
Есть такая легенда, будто он водится в пустыне и убивает на расстоянии -
то ли ядовитым газом, то ли электрическим разрядом.
   - А при чем здесь твой Гриша?
   - Слушай, княгиня, зачем тебе все это знать?
   - Мне его жалко, - сказала Ольга.
   - Вот тебе и на. Ты же его не видела никогда.
   - Вот и расскажи.
   - Он маленький, толстый,  всегда  небритый  человечек  с  неподвижным
взглядом. Очень неопрятный.
   - С плохими зубами?
   - Не помню. Кажется. Он не имеет обыкновения показывать зубы.
   - И не улыбается никогда?
   - По-моему, никогда. С чего это ему улыбаться? Он один как перст - ни
родственников, ни друзей...
   - Почему?
   - Родственники все померли, а друзей он разогнал.
   - Зачем?
   - А как ты думаешь, приятно общаться с человеком, который при встрече
всегда спрашивает: "Ты еще жив?". С изумлением.
   - Не знаю. Наверное, неприятно. Но он же не всерьез это спрашивает?
   - Откуда мне знать, может быть, и всерьез. Было время,  он  входил  в
компанию,  но  потом  отошел.  Просто  перестал  появляться.  И  звонить
перестал. Сделался сам по себе. Сидит в своей каморке,  как  каракурт  в
норе, и читает чужие письма.
   - Зачем?
   - Хобби у него такое.  Скупает  старые  семейные  архивы.  Бродит  по
свалкам, по разным помойкам, собирает  старые  письма.  Как  бомж.  Если
стоит дом, предназначенный к сносу, он тут как тут, наш Олгой-хорхой,  с
мешком и с фонариком... Спелеолог хренов.
   - Ты его здорово не любишь, правда?
   - А за что его любить? За то, что он всех нас ненавидит?
   - Ну и что? Ты тоже всех ненавидишь.
   - Не правда. Меня просто тошнит иногда. А вот он - да - ненавидит.
   - Откуда ты взял?
   - А вот ты приходи ко мне завтра - посмотришь.
   Ольга сделала гримасу.
   - Нет.
   - Что - нет?
   - Не приду. Мне с вами не нравится.
   - Почему, кстати? Давно хотел спросить.
   - Сама не знаю. Мне с вами жутко. Или противно. Или жутко противно.
   - Вот странно! Ведь это все нетривиальные люди. Что ни  личность,  то
фигура.
   - Ладно, Я не хочу об этом говорить. Расскажи еще  лучше  про  своего
Олгоя-Хорхоя.
   - Он как раз из нас самый, наверное, серый. Совершенно не  знаю,  что
еще о нем рассказывать.
   - А кто у него родители?
   - Они померли все. Мать - ему  еще  года  не  было.  Отец  -  лет  уж
тридцать, наверное, как помер.  Выдрал  его  однажды  ремнем,  дико,  со
злобой, за какую-то мелкую пакость, и сам же тут и отрубился. Сердце. Он
у него был тоже нетривиальный человек -  знаменитый  архитектор,  строил
виллы для начальства, лауреат, академик, партайгенацвале. Пил по-черному
всю  жизнь.  Человек  могучих  страстей  и  слабого  здоровья.   Любимое
присловье у него было: "все на свете херня или залепуха"...
   Он  замолчал,  сходил  на  кухню,  извлек   из   холодильника   банку
джин-тоника,  откупорил,  хлебнул,  а  потом,  спохватившись,   спросил:
"Хочешь?". Она нетерпеливо мотнула волосами и сказала:
   - Рассказывай дальше.
   - Да я не знаю ничего толком. Ну, остался он с мачехой. Ему,  скажем,
десять лет, а мачехе - двадцать. Судя по  всему,  была  она  неописуемая
красавица и вполне законченная блядь... Извини, но  из  песни  слова  не
выкинешь. Пережила своего архитектора на двадцать лет, пила  по-черному,
а под конец жизни еще и кололась. Жила одна в пяти комнатах,  продала  в
конце концов все  -  все  ковры,  все  хрустали,  до  последнего  стула,
оставила после себя голые стены и Гришанин  закуток,  где  он  ютился  с
какой-то  старухой,  с  прислугой,  она  ему  была  что-то  вроде  Арины
Родионовны... Да ну его к черту, лапа, иди ко мне.
   - Не смей называть меня лапой!
   - Что это вдруг?
   - Потому что это твой Роберт придумал.
   - Хорошо. Я буду тогда называть тебя ногой. Ножкой. Нога моей судьбы.
Прощайте, друга, навсегда, страдать я боле не могу: судьбы рука  сломала
любви ногу...
   - Господи, как я от тебя устала!.. Подвинься.
   - М-м-м?
   - Нет. Не хочу. Прекрати.
   - Головка болит?
   - Все болит. Я, между прочим, целый день стирала... Отстань.
   - Вымрем!
   -  Ничего,  не  вымрем.  Одна  знаменитая   ваша   Мариша   обеспечит
воспроизводство, и с лихвой.
   - Ну, не знаю. У Маришки трое. Или  четверо?  Не  помню.  Пусть  даже
четверо. У Эль-де-преза - двое. У Роберта -  один.  У  Юрки-Полиграфа  -
ноль, и ничего не предвидится. У Димки - ноль...
   - Зато у Андрей Юрьевича!..
   - Да, это верно. Но они у него все незаконные.
   - А какая разница?
   - Никакой. М-м?..
   - Отстань, я тебя прошу. Лучше посуду помой.
   - Ей-богу, вымрем! Вот увидишь, нога души моей!..
 
ЛИРИЧЕСКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ №5. 
ОТЕЦ ЯДОЗУБА, ИЛИ БОЛЬШИЕ ДЕТИ - БОЛЬШИЕ НЕПРИЯТНОСТИ 
 
   Он вернулся домой рано, снял пиджак, аккуратно повесил его на плечики
и сказал жене (не глядя, распутывая галстук): "Водки". Она  метнулась  в
столовую, вернулась со стопочкой  на  подносике  (три  четверти  стопки,
пикуль  на  блюдечке,  салфетка  углом).  Он  брезгливо  принял  стопку,
выплеснул ее на ковер, сам прошел к буфету и налил полный фужер. Выпил в
три глотка. Всосал воздух через побелевшие  ноздри.  Постоял  неподвижно
несколько  секунд,  потом  спросил  (по-прежнему,  не  глядя):  "Дома?".
"Дома", - сказала жена шепотом. Она уже безусловно все знала: позвонили,
доложили, обосрали своим радостным сочувствием с ног до головы...  Через
всю квартиру, ступая тяжело (словно весь день грузил мешки на  станции),
прошел по коридорам, распахнул дверь с табличкой  (украденной  где-то  в
присутственном месте) "ПРОШУ СТУЧАТЬ", вошел в комнату и  остановился  у
порога, не закрывая за собой дверь: намеревался только два слова сказать
и сейчас же уйти (ненависть душила, пополам со стенокардией).
   Наследник занимался любимым делом: перебирал старые  бумаги.  Старыми
бумагами было все в комнате завалено, словно это не комната подростка, а
сраный  какой-нибудь  архив  домжилуправления.  И  пропахло  все  старой
бумагой, а у стены стояли, перекосившись, два рыжих облупленных чемодана
- давеча притащил с какой-то свалки, с клопами и тараканами.
   На отца он глянул мельком и спрятал глаза - лицо, только что  розовое
и азартное, сразу сделалось неподвижно и словно бы пожелтело.
   Он хотел сказать мальчишке только одну фразу, но такую, чтобы  в  ней
было все. "Ты понимаешь хоть, в  какую  яму  меня  свалил?"  -  металось
беспорядочно в голове у него. "Что теперь со мной сделают  эти  говнюки,
понимаешь?" И - вдруг - всплыло: "Ох, ему и всыпали по первое!
   По дерьму спеленутого - волоком..." Это  он  Галича  вспомнил.  Нашел
время и место вспоминать Галича! Но уж очень это было точно и про  него:
"Раздавались выкрики и выпады, ставились усердно  многоточия,  а  потом,
как водится, оргвыводы: мастерская, выговор и прочее..." Мемориалу моему
- конец, вдруг понял он с пронзительной ясностью. Впервые понял и принял
это как неизбежную данность. Покаюсь я,  не  покаюсь,  осудю,  не  осудю
этого мелкого паразита - мемориал мне теперь не дадут. И  ничего  больше
не дадут никогда. До конца жизни  буду  частные  заказы  клепать.  Конец
архитектору Петелину - полный и окончательный п..дец внакладку.
   Но сказать, как тут же  выяснилось,  было  нечего.  Нечего  ему  было
сказать этому желтолицему толстенькому подростку, у которого два деда не
вернулись с Отечественной и который в компании дружков (уже  третий  год
подряд, оказывается) праздновал день рождения Гитлера. В компании у него
были: сын первого секретаря райкома; сынок зампредседателя горисполкома;
племянник директора завода, члена бюро обкома... И всем им сказать  было
бы нечего, даже если бы они все оказались внезапно здесь, перед ним.
   "Ну почему - Гитлера?  -  сказал  он,  наконец,  спертым  голосом.  -
Объясни, я этого не понимаю". -  "Потому  что  -  двадцатое  апреля",  -
сказал сын Главного  Архитектора  неожиданно  охотно  и  даже  глаза  на
Главного Архитектора поднял, и глаза эти были честные,  круглые,  но  со
странной желтизной. Впрочем, ответа  главный  архитектор  все  равно  не
понял. "Ну и что из того, что двадцатое?" - спросил он. "День рождения",
- объяснил наследник и мельком улыбнулся. Видимо, ему  понравилось,  как
удачно он ответил. Видимо, он  сам  себе  вдруг  понравился  -  здесь  и
сейчас. Видимо, он совсем не понимал своего положения. Гаденыш. Вша. "Ты
что, не любишь евреев?" - спросил он  -  просто  по  инерции.  Чтобы  не
ударить. Чтобы не размазать гаденыша по  стене.  "А  кто  их  любит?"  -
лениво, вразвалочку ответил наследник. И рот  скривил  презрительно.  На
отца он не глядел  теперь  совсем  и,  может  быть,  именно  поэтому  не
понимал, что происходит. "Они сами себя терпеть не могут", - добавил он.
Как бы между прочим. "У тебя же мать была наполовину еврейка", -  сказал
главный архитектор Петелин. "А я-то здесь при чем? - возразил  наследник
и добавил с отвращением:
   - Это - ваши дела. Разбирайтесь".
   Тогда Петелин-старший шагнул к нему через всю комнату, уже  не  помня
себя. Все перед ним сделалось  желтым,  стены  поплыли,  в  ушах  возник
механический не то вой, не то дребезг - и он - как на рогатину,  как  на
пулю - налетел вдруг на желтый немигающий светящийся взгляд. Его  словно
ледяным гноем окатило, и он оказался  на  полу,  на  спине,  затылком  и
спиной в обломках развалившегося стула, а грудь ему словно резало ножом,
последние минуты пришли, он это понял  сразу  же  и  принял,  согласился
принять,  как  последний  и  окончательный   приступ   катастрофического
невезения последних  дней.  Он  попытался  подняться,  заелозил  ногами,
руками,  оперся  кое-как  на  ковер,  который  ходил  под  ним  ходуном.
Невыносимо воняло горелой бумагой, душило вонью, дышать было  совершенно
нечем, а в голове бродила какая-то несообразная чушь. "Желтый дьявол", -
бродило почему-то там.  "Зубы  желтого..."  "Зубы  желтого  обломаны..."
(Название какой-то трилогии из далекого детства, что-то  патриотическое,
про самураев и пограничников, про озеро Хасан и сопку Безымянную...)
   Он мучительно возился на полу, все еще надеясь встать, и  смотрел  на
наследника, потому что ничего другого не было у  него  в  желтом  тумане
перед глазами. Как наследник шарит лупой по очередной  дряхлой  бумажке.
Как бережно бумажку свою поднимает и смотрит ее напросвет. Как улыбается
мерцающей своей, слабой, но довольной улыбкой...
   ...Видимо, ему удалось подняться: он обнаружил себя в коридоре -  еле
передвигая онемевшие ноги, он полз вдоль стены,  распластавшись  по  ней
грудью, срывая одну за другой гравюры в багетах за стеклом,  развешанные
на уровне лица.
   ...Потом была еще гостиная, где он лежал на ковре,  рядом  со  столом
красного дерева, скомканная скатерть - под  головой,  жена  со  шприцем,
розовые губы шевелятся, глаза стеклянные от слез,  молодая  еще  совсем,
девчонка, всего шесть месяцев как  женился,  ее  еще  драть  и  драть...
"Желтый, - сказал он, и это были его последние слова.  -  Зубы  желтого.
Зубы желтого обломаны".
 
Глава седьмая 
ДЕКАБРЬ. ПЯТНИЦА 
Некоторые подготовительные мероприятия 
 
   ...Ну и ночка  получилась,  распронаетить-ее-по-полам-с-дерьмом!..  С
такой  вот  энергичной,  но  малоинтеллигентной  фразой  на  устах  или,
правильнее было  бы  сказать,  -  в  мыслях  своих  проснулся  (очнулся?
очухался? оклемался?) Матвей Аронович Вул, более известный среди  друзей
и знакомых как Велмат, то есть Великий математик. Утро еще  не  началось
по-настоящему,  однако  же  ночь  (жуткая  ночь,  бредовая   ночь)   уже
основательно призадумалась и звезды над дальней лесопосадкой  побледнели
в предчувствии неизбежного рассвета. Было семь утра. Уныло-тухлая капель
прекратилась совсем, но и  мороза  настоящего  пока  еще  не  наступило,
только прихватило тоненьким ледком  края  луж  на  дороге,  а  сосульки,
свисающие с крыши, сделались больше и выглядели самоуверенно - не то что
вчерашним вечером.
   Комнату за ночь выстудило основательно. Бедняга Вадим  пластом  лежал
на кровати,  уткнувшись  носом  и  лбом  в  стену,  одеяло  поверх  него
выглядело плоским, как будто ничего под этим  одеялом  не  было,  только
торчала из-под - одиноко  и  трогательно  -  босая  нога  с  грязноватой
ступней и огромной костлявой пяткой. Тулуп валялся  на  полу,  распахнув
лохматые внутренности.
   ...Жуткая ночь. Чадная ночь. Когда они приехали сюда, Вадим все время
мерзнул, его била крупная дрожь,  по  лицу  катился  пот,  а  руки  были
ледяные, словно гусиные лапы. Он все  время  подбрасывал  и  подбрасывал
дрова в печку, в конце концов  в  комнате  сделалось  невыносимо  жарко,
тянуло по дому угаром и дымом, а он  все  равно  мерзнул,  и  трясся,  и
подбрасывал, и в конце концов натянул на себя  овчинный  тулуп,  который
Матвей специально достал для него из дедовского сундука. Но и тулуп этот
не помог ему тоже... И он был пьян. Он был  пьян  уже  с  вечера,  когда
Матвей заехал  навестить  его  -  на  всякий  случай,  голос  Вадима  не
понравился ему по телефону:  пьяный,  надтреснутый  голосишко  вдребезги
раздавленного бедой человека. De visu Вадим оказался еще даже хуже,  чем
его голос по телефону. Не было Вадима. Совсем. Перед Матвеем вихлялся  и
ерзал,  поминутно  теряя  равновесие  и  чуть   не   падая   со   стула,
расхристанный, потный, белолицый с  красным  сопливым  носом  человечек,
отдаленно напоминавший, правда, Вадима, но не Вадим,  а  поганенькая  на
него карикатурка, какую и злейший враг бы не придумал. Он был дома один,
и он был вдребезги пьян - давно и горько, словно пил уже  добрую  неделю
смертным запоем (хотя вчера еще по телефону был вполне человекообразен и
даже шутил в обыкновенной для себя манере). "А Софья  Ефимовна  где?"  В
ответ на этот вполне невинный и даже естественный вопрос  он  еще  более
перекосился лицом, многозначительно помотал пальцем у Матвея  под  носом
(в смысле: "Не-ет, голубчик... не  получится  у  тебя...  и  не  надейся
даже..."), а потом и вовсе показал фигу - чтобы никаких уже  сомнений  в
отрицательном ответе не оставалось.  Матвей  сначала  не  понял,  почему
такие тайны, но понял однако сразу же,  что  мамы  Вадимовой  дома  нет,
давно нет и, видимо, не скоро будет, а  поэтому  придется  ему,  Матвею,
здесь сидеть, сидеть и сидеть, потому что оставлять Вадима в таком  виде
одного было бы  попросту  безответственно,  а  Матвей,  при  всех  своих
недостатках, полагал себя человеком ответственным. Поэтому -  остался  и
допил вместе с Вадимом большую бутыл ку синеватого терпкого  водянистого
дерьма, а потом еще одну бутылку дерьма  (какую-то  древнюю  наливку  из
затхлых запасов), и - ночка полетела.
   ...Слава богу, хоть в собеседниках Вадим не нуждался.  Он  все  время
говорил сам, сам к  себе  сочувственно  прислушивался,  сам  над  своими
рассказами хихикал, сам себя перебивал, пару раз принимался плакать,  но
сам же эту свою слабость и пресек без всякой пощады.
   Три - совершенно не связанные - истории  причудливо  переплетались  в
его  бормотании.  Одна,  видимо,  вполне  реальная   -   про   страшного
дьяволоподобного человека,  про  Сатану  с  жалом  вместо  указательного
пальца - знакомая уже Матвею кавказская история про угрозы и  требования
(но теперь из  нее,  в  частности,  получалось,  что  Вадиму  не  просто
грозили, как он рассказывал об этом раньше, а еще и пытали его  какой-то
поганой пыткой). Вторая история - без начала и конца, про то, как  некая
сильно  разогретая  компашка  выходит  из  чайной   (на   Бермамыте?   в
Каменномосте? - в общем, все там же, на Кавказе) -  выходит,  выходит  и
все никак выйти не может, до такой  степени  все  нажрались,  а  некоего
Мишку вообще выносят на плече, он блюет толстой бурой струей, и  большой
охотничий кинжал (между прочим, незарегистрированный) вылетает у него из
ножен у пояса и с лязгом скачет по каменным ступенькам...  Все  довольно
правдоподобно и даже вполне жизненно, непонятно только - к чему и зачем.
А третья история была совсем странная. Там  фигурировала  палатка,  горы
(опять же), пасмурная ночь с  дождем,  неприятный  какой-то  человек  по
имени Тимофей, который дрыхнул на раскладушке рядом... а может  быть,  и
не  дрыхнул  вовсе,  а  только  притворялся,  что  дрыхнет...  И   вдруг
поблизости от ихней палатки каким-то волшебным  образом  образуется  еще
одна палатка... а в ней - посторонний  человек...  ниоткуда...  ни