ажи!
   Эль-де-през показал, и с удовольствием.  На  обороте  четким  детским
почерком написано было (фломастером): "Эль-де-презу -  с  благодарностью
за все". И витиеватая неразборчивая подпись. И дата: июль прошлого года.
Числа нет. Наверное потому, что снималось в один день, а надписывалось -
в другой.
   - А почему его зовут Аятолла?
   - Его зовут Хан Автандилович,  -  резко  сказал  Эль-де-през.  -  Или
господин Хусаинов. А ты не повторяй глупостей.
   Андрей молча смотрел на него: какой он огромный,  черный,  грозный  и
праведно встопорщенный. Потом сказал:
   - Кайлас помнишь?
   - Ну, - ответил Эль-де-през, сразу же помягчев и сделавшись  Серегой,
Сержем, Серым, Щербатым.
   - Черная  гора.  Долина  Смерти.  Титапури...  -  "Обитель  голодного
черта"... - Сережа уже больше не сердился, взгляд его сделался задумчив.
   - Если бы я тогда самого господа бога назвал аятоллой,  разве  ты  на
меня обиделся бы?..
   -  Ну,  я  вообще-то  неверующий...  -   Эль-де-през   от   внезапных
воспоминаний совсем смягчился было, но тут же посуровел. - Все! - сказал
он Горю Луковому. - Ты меня достал. Пошел с глаз моих, чтобы я  тебя  не
видел. Игрушки убрать! Десять минут тебе на все... Дай сюда вилку...
   Горе Луковое радостно отдало вилку с куском котлеты, съехало со стула
и радостно  затопало  в  глубь  квартиры,  мелькая  вылезшей  из  рейтуз
клетчатой фланелевой рубахой.
   - Побеждает  не  сила,  -  сказал  Андрей  поучительно,  -  побеждает
терпение.
   - Это ты о чем? - спросил Эль-де-през с подозрением, но  уточнять  не
стал  -  сунул  в  рот  остаток  котлеты,  а  вилку,  не  вставая  и  не
прицеливаясь, с большой точностью переправил через всю кухню в мойку.  С
лязгом.
   - Слушай, - сказал Андрей задумчиво, - как ты  думаешь,  почему  меня
детишки не любят?
   - А кто тебя, такого, вообще любит?
   - Гм. И то верно. Впрочем, женщины! Женщины меня любят.
   - Это не любовь, -  сказал  Эль-де-през  пренебрежительно.  -  Это  -
похоть. При чем здесь любовь?..
   Андрей почему-то сразу же вспомнил анекдот про мужика, который  своей
законной  решил  однажды  показать  по   видику   крутую   порнуху,   но
рассказывать анекдот не стал: у Сережи всегда была некая  затрудненка  с
юмором. Смешные истории он не воспринимал и ничего смешного в этой жизни
никогда не замечал. "Ну, не знаю, не знаю, - говаривал  он.  -  Со  мной
никогда ничего смешного не происходит..." Он был строгий парень. Но зато
надежный как роллс-ройс.
   - А откуда он знает, что ты - Эль-де-през? - спросил вдруг Андрей,  и
на этот раз был понят немедленно, хотя, казалось бы, речь шла уже совсем
о другом.
   - Сам удивляюсь, -  признался  Эль-де-през.  -  Знает  откуда-то.  Он
вообще все знает.
   - Но ты ему не говорил?
   - Конечно, нет. Чего ради? Да и когда? Он  со  мной  два  раза  всего
разговаривал: когда я нанимался к нему и когда он меня отправлял  в  эту
командировку...
   - В какую еще командировку?
   - Ну, в охрану к этому, к Профессору, к кандидату нашему.
   - А-а-а...
   - Я ведь не насовсем к нему перешел, - объяснил Эль-де-през, доставая
из холодильника новую банку. - К  кандидату.  Я  ведь  только  на  время
выборов.
   - Ну и что, тяжелая работа?
   - Да нет. Нормальная. Я бы даже сказал - пустяковая. На хрен кому  он
нужен, этот наш Профессор?
   - А говорят, у него рейтинг вдруг круто пошел вверх, - заметил Андрей
между прочим.
   - Да, говорят. Я утром сегодня в штаб звонил - там все на ушах  стоят
от восторга. Но вообще-то странно - с чего бы это вдруг?
   - Представления не имею, - соврал Андрей - кое-какие  соображения  по
этому поводу у него были.
   - Вообще-то какая разница? Я жду не дождусь, когда вся  эта  залипуха
кончится и я вернусь к ребятам. Надоело. У этого  Профессора  команда  -
все какие-то нервнобольные. Дерганые какие-то.
   - А ты чего ждал? Высокая политика.
   - Ну да, высокая... - проворчал Сережа  Эль-де-през.  -  Выше  дерева
стоячего. Может, все-таки дать тебе еще пива? Что ты пустую банку сосешь
второй час?
   - Спасибо, не надо. Мне и так хорошо.
   - Потолстеть боишься?
   - Нет. Я вообще-то ничего не боюсь, как ты, может быть, слышал.
   - Слышал, слышал... Бодигард из тебя никакой.
   - Это почему же?
   - А потому, - наставительно произнес Эль-де-през, вскрывая  очередную
банку, - что настоящий бодигард должен всего бояться.  Только  тогда  от
него и  будет  толк.  Тетка  в  толпе  в  зеркальце  посмотрела  -  губы
подкрасить, а ты обязан тут же вздрогнуть и насторожиться.
   - Ну и работка! Так весь день и вздрагиваешь?
   - Ей-богу. Как проклятый. Но виду, конечно, показывать нельзя. С виду
ты должен быть - как египетский сфинкс. "Каменная задница"...
   Он засмеялся, но как-то невесело. Лицо его словно бы вдруг постарело,
глаза остановились:
   - Дурак какой-нибудь,  собачник  гуляющий,  посмотрит  как-нибудь  не
так... - он замолчал, оборвав самого себя, а потом пробормотал:
   - Знаешь, я все-таки позвоню  туда  еще  разок...  -  Он  вытянул  из
заднего кармана мобильник и нажал кнопку. - Чего-то мне неспокойно вдруг
сделалось, ей-богу, - объяснил он, как бы извиняясь. - Сам  не  понимаю,
почему... Толян, ты? Да,  это  я.  Ну,  как  вы  там?..  Точно?..  Водку
празднуете? А не рано?.. Я говорю,  не  рано  начали?..  Да?  Ну,  слава
богу... Ну, давай. Давай, говорю!.. До завтра... Гудят!  -  объяснил  он
Андрею, заметно повеселев. - Гудят, корифеи! Не рано ли начали?
 
Глава десятая 
ВОСКРЕСЕНЬЕ 
Финал 
 
   Он стоял на кухне перед раскрытым холодильником, поедал  бутерброд  с
яичницей и смотрел, что бы еще такое из холодильника добыть. Во дворе за
окном  падал  светлый  медленный  снег,  было  тихо  и  спокойно.  Он  с
наслаждением ни о чем не думал. Сегодня ему замечательно легко и  хорошо
ни о чем не думалось, и внутри себя он ощущал легкую и теплую, ласковую,
пушистую пустоту и совсем ничего больше, кроме  этой  пустоты.  Впервые,
может быть, за последние полгода.
   Он превосходно выспался и с удовольствием предчувствовал,  как  будет
доводить  до  кондиции  разоренную  гостиную,  которую   вчера   уже   в
значительной степени  привел  в  порядок,  но  недостаточно,  безусловно
недостаточно. Комната по-прежнему вызывала  в  памяти  старый  рекламный
слоган: "Так выглядит под микроскопом трудновыводимое пятно". Надо  этим
случаем  воспользоваться,   подумал   он   с   приятным   предвкушением.
Расставить,  наконец,  книги  должным  порядком:  собрания  сочинений  -
отдельно, беллетристику - отдельно  и  чтобы  по  алфавиту,  фактическую
литературу - отдельно, на стеллаж слева...
   Звонок в дверь раздался (он автоматически посмотрел на дедовские часы
с кукушкой) ровно в двенадцать: дзинь, дзинь, дзинь-дзинь-дзинь - кто-то
из  "дедов"  заявился.  Скорее  всего,   Матвей   -   с   сосредоточенно
целеустремленным своим носом  и  застывшим  раз  и.навсегда  мучительным
состраданием на длинном лице. Надо сразу же погнать его за жратвой,  вот
что. Тут главное - не давать человеку опомниться, а хлеба в доме  нет...
Но это оказался не Матвей: какой-то совсем незнакомый человек  в  берете
смотрел на него из-под трагических бровей трагически-черными немигающими
глазами. И  с  ним,  за  спиной  у  него,  виднелись  в  вечном  сумраке
лестничной площадки еще какие-то люди, и, увидев их - еще  не  узнав,  а
только  лишь  обнаружив,  -  Вадим  задохнулся,  и  все,  что  вроде  бы
успокоилось в нем со вчерашнего, улеглось было совсем, сделалось прошлым
и необратимым, снова вспучилось и взорвалось,  словно  бомба  угодила  в
старое болото. Он даже, кажется, ослеп на мгновение от  этого  страшного
взрыва внутри, он понял, кто это (как собака понимает -  без  слов,  без
имен, без названий), и тут человек в берете произнес:
   - Здравствуйте, Вадим Данилович. Я к  вам  всего  лишь  на  несколько
минут, вы разрешите?
   Вадим послушно отступил от него в прихожую, и человек с  трагическими
бровями двинулся следом, на ходу снимая свой берет, а за  ним  выступили
из сумрака и те двое, причем впереди - элегантный, в кожаном  пальто  до
пят, аристократически бледный, отвратительно  знакомый,  с  лакированной
указкой-тросточкой в правой руке.
   И тогда Вадим сказал хрипло:
   - Нет. Этому - нет. Не позволяю!..
   И человек с беретом сейчас же (ничуть не удивившись и очень  вежливо)
попросил аристократически-элегантного:
   - Эраст Бонифатьевич, побудьте  снаружи.  Пожалуйста.  И  ты,  Семен,
тоже. Я - ненадолго... Вы  разрешите  мне  раздеться?  -  спросил  он  у
Вадима.
   - Да, - сказал Вадим перехваченной от  приступа  внезапной  ненависти
глоткой. - Да, конечно.
   Ненависть отступила так же внезапно,  как  и  налетела,  но  мысли  и
чувства его беспорядочно  метались.  Этот  (совершенно  очевидно  было),
именно этот ведь человек мучал,  терзал,  запугивал  его  (и  до  позора
запугал же, до кровавого поноса!) последние полгода, это же был нелюдь -
зверь, нравственный урод, медленный палач, компрачикос поганый, сволочь,
этический отброс... Его надо было  сейчас  же  ударить.  Пнуть  ногой  в
коленку. Плюнуть ему в лицо... Но вместо этого он почему-то,  совершенно
необъяснимым  образом,  вопреки  естеству,  вопреки  разуму  и   логике,
испытывал к нему сейчас  самую  дружескую  симпатию,  ласковый  резонанс
какой-то и даже почему-то сочувствие. Было почему-то ясно, что он,  этот
человек,  сам  находится  сейчас   в   мучительном   душевном   раздрае,
нравственно болен, нуждается в  простейшем  человеческом  сочувствии,  и
очень хотелось это сочувствие как-то выразить...
   ...Например, помочь ему  раздеться.  И  Вадим  взял  у  него  из  рук
невесомую  меховую  куртку  и  повесил  ее   на   распялки,   а   черный
мефистофелевский берет с  каплями  полурастаявших  снежинок  положил  на
столик под зеркалом.
   - Заходите, - предложил он с максимально  доступным  ему  радушием  и
повел его в гостиную, хотя сначала хотел  -  в  кухню,  куда  позвал  бы
любого из своих. Но это все-таки был не свой. Очень симпатичный, очень и
явно нуждающийся в душевном уюте и даже в  помощи  человек,  но  никаким
образом не свой. Чужой, Сугубо посторонний... Да и невозможно  было  вот
так сразу, безо всякой  подготовки,  совсем  уж  без  всякого  наказания
(пусть даже и формально-показного) забыть  все  обиды  и  раны,  которые
наносились еще совсем недавно.
   Удивляясь этим своим несвязным и  даже  противоестественным  каким-то
ощущениям, он пригласил гостя в мамино кресло, сам сел напротив и вполне
светским тоном осведомился: "Может  быть,  чаю?".  Он  точно  знал,  что
никакой чай им не  понадобится,  и  что  светского  разговора  не  будет
вообще, да и не умел он  вести  светские  разговоры,  однако  же  что-то
заставило его задать этот вопрос и выжидательно улыбнуться  в  ответ  на
вежливый и обстоятельный отказ.
   - Спасибо, нет, -  сказал  гость  с  самым  серьезным  видом.  -  Для
утреннего чая - поздновато, а до файф-о-клока, согласитесь, еще довольно
далеко... - Он сделал микроскопическую паузу и представился:
   - Меня зовут Хан Автандилович. Мы ведь не знакомы?
   - Очень приятно, - сказал Вадим. Надо же было что-то ответить. (Хотя,
на самом деле, следовало бы, наверное, ответить совсем по-другому:  "Вот
тебе и на - не знакомы! Да у меня от этого нашего  с  вами  незнакомства
вся шкура, можно сказать, облезла. Особенно на  пальцах".  Впрочем,  это
было бы грубо. Неприлично, неадекватно грубо. И неуместно.)
   - А еще меня частенько зовут Аятолла, - продолжал Хан Автандилович  с
прежней печальной непринужденностью. - Вы, вероятно, это знаете. Но  так
меня зовут только те, кто со мною незнаком.
   - Да, - сказал Вадим. - Понимаю вас.
   И он, действительно, очень хорошо понимал сейчас, что только  человек
совершенно уж посторонний и чужой, никогда не  слышавший  этого  мягкого
печального голоса, никогда не видевший трагически заломленных  бровей  и
длинных черных волос, обрамляющих узкое бледное лицо, только  совсем  уж
безнадежный дикарь и варвар, отпетый жлоб, бомж подвальный способен  был
бы  связать  такого  славного  печального  человека  с  сумрачной   этой
азиатской кличкой - "Аятолла".
   - Я вижу, тут у вас ремонт?  -  полувопросительно,  полуутвердительно
произнес гость, откровенно озираясь.
   - Да... вроде этого... Навожу порядок...  -  Вадим  вспомнил,  откуда
возник беспорядок, и вновь почувствовал было  приступ  злобы,  но  снова
встретился глазами с печальным  взглядом  Хана  Автандиловича,  и  снова
злоба  испарилась,  заменившись  ощущением  сочувствия   и   готовностью
сопереживать как только понадобится.
   Наступило короткое молчание, пятнадцать секунд обоюдной неловкости  -
печальный человек словно  бы  не  знал  с  чего  начать  новую  страницу
разговора и колебался, внутренне  ежась  от  собственной  неуверенности.
Вадим почти физически ощущал эти колебания и эту неуверенность, он и рад
был бы помочь, рад был бы сказать что-нибудь, чтобы разрушить  молчание,
но совершенно не представлял себе, что именно. Не о снеге  же  за  окном
заводить было разговор?.. (И еще он подумал вдруг, что  гость  вообще-то
не так уж уверен в себе и вальяжен, как стремится  продемонстрировать  и
как это показалось на первый взгляд. Была в нем на самом  деле  какая-то
неуловимая червоточинка, скрытое опасение  какое-то,  может  быть,  даже
страх? И это было непонятно, и неприятно, и раздражало, словно заусеница
рядом с ногтем.)
   -  Прежде  всего,  -  начал  все-таки  наконец  новую  страницу   Хан
Автандилович, - позвольте  мне  поздравить  вас.  Вы  совершили  подвиг,
который... Да, да, да - не спорьте, пожалуйста:  каждый,  кто  совершает
невозможное, совершает подвиг!
   Вадим  намерения  спорить  вовсе  не  имел,  хотя  и  соглашаться   с
неожиданными этими и даже чрезмерными комплиментами было бы тоже  как-то
странно. Как минимум - нескромно. Он с удовольствием ответил  бы  сейчас
каким-нибудь рекламным слоганом,  да  как  назло  именно  сейчас  ничего
подходящего в голове не возникало, и  он  только  плечами  повел  в  том
смысле, что: да ладно... чего уж тут... не стоит разговора...
   - Замечательно, но вы совсем не выглядите счастливым,  -  сказал  Хан
Автандилович удивленно. - Вы выглядите уставшим.
   - Так оно и есть,  -  согласился  Вадим,  поражаясь  проницательности
гостя. - Я устал, как Сизиф, - добавил он  вдруг,  неожиданно  для  себя
самого. - Представляете, как устал  Сизиф,  которому  удалось,  наконец,
взгромоздить на гору этот свой камень?
   (Ну, надо ж, как красиво у меня это сформулировалось,  подумал  он  с
удивлением. И откуда что взялось?..)
   - Представляю, - сказал  Хан  Автандилович  с  готовностью.  -  Очень
хорошо я его себе представляю и думаю, что он совсем не чувствовал  себя
счастливым.
   - "Счастье можно найти только на проторенных путях"...
   - Правда. Откуда это?
   - Пушкин любил это повторять. Из Шатобриана, кажется. Или из Монтеня?
Не помню. Мне это показалось очень точным: счастье это - любовь,  семья,
друзья...  Обязательно  -  хорошо   известное,   обыкновенное,   никакой
экзотики...
   - Да. Очень точно. Очень.
   И  снова  наступило  натянутое  молчание.   Тема   счастья   казалась
исчерпанной,  тема  сизифовой  усталости  -  тем  более.  На  лице  Хана
Автандиловича проступило страдание, но он справился с  собою  и  сказал,
словно начиная некую лекцию:
   - Тут  ведь  все  дело  в  том,  что  в  современной  России  большим
начальником может  быть  избран  либо  бывший  партайгеноссе,  либо  так
называемый крепкий хозяйственник, либо силовик...
   - Или криминальный авторитет, - вставил Вадим не без яду.  Он  просто
не смог удержаться. Напрашивалось же.
   - Да, разумеется, - Хан Автандилович яду  предпочел  не  замечать,  а
может быть, и в самом деле не  заметил.  -  Просто  у  нас  криминальный
авторитет есть некая разновидность силовика:  скрытая,  тайная,  грозная
сила... Но я о другом. Я хотел сказать, что исключения возможны, хотя  и
маловероятны.  Более  того,  они,  может  быть,  даже  опасны.  Выберут,
например, врача -  и  накачают  себе  на  шею  Папу  Дока  в  российском
варианте. Представляете себе Папу Дока в российском варианте?
   - Ну, это как сказать, - возразил Вадим. - Виртуальная история всегда
страшнее реальной.
   Хан Автандилович беззвучно похлопал в ладоши.
   - Очень точно. Но почему вы решили, что российский  Папа  Док  -  это
виртуальная история?
   - Потому что виртуальная  история  -  это  такая,  которая  могла  бы
осуществиться, но не осуществилась.
   - Она осуществилась! - сказал  Хан  Автандилович  проникновенно  и  с
напором. - Спасибо вам, но она - именно - осуществилась.
   Вадим некоторое время смотрел в  его  бледное,  печально  улыбающееся
лицо.
   - Но ведь вы же сами хотели, чтобы стал Интеллигент, - проговорил  он
наконец. - Не понимаю...
   - Я хотел? - удивился Хан Автандилович. -  Вы  ошибаетесь!  Мне  было
совершенно безразлично, уверяю вас... Сами подумайте, какое мне до всего
этого дело? Другой вопрос,  что  сама  по  себе  попытка  повернуть  ход
событий... повернуть "трубу большого диаметра" - так,  кажется,  вы  это
называете? - это ведь чудо. Поверить в это изначально было невозможно...
   - Подождите, - прервал его Вадим нервно. - Вы хотите сказать, что это
не вы заказали мне... повернуть трубу?
   - Ну, разумеется, не я! Вы придаете моей  особе  слишком  уж  большое
значение. Я никогда не осмелился  бы  сам  поставить  перед  вами  такую
задачу. Но меня попросили, и я никак не мог позволить себе отказать.
   - Кто попросил?
   - А вы не знаете? Не догадались?
   - Нет.
   - Нет? - Хан  Автандилович  явно  находился  в  большом  затруднении.
Похоже было, что он уже сожалеет о затеянном разговоре.  -  Но  в  таком
случае я вовсе не уверен, что могу... Зачем? Нет же никакого смысла...
   - Нет никакого смысла - в чем?
   Хан Автандилович не ответил. Врать  он  явно  не  хотел,  а  говорить
правду не  хотел  еще  больше.  Выдержав  совершенно  недвусмысленную  и
откровенную паузу, он сказал вдруг:
   - В конце концов, какая вам разница? Главное ведь  не  это.  Главное,
что все ваши проблемы оказались  теперь  решены.  Все.  Вы  победили.  А
значит, как говорит один мой знакомый: "и можете дышать себе свободно".
   Это было довольно пошлое искажение какого-то очень  знакомого  стиха.
Плоская шутка, по сути дела. Совершенно здесь неуместная. Но произнесена
она  была  с  таким  внезапно  прорвавшимся   и   отнюдь   не   шуточным
высокомерием,  и  Хан  Автандилович  сделался  вдруг  так  недоступен  и
величествен, что Вадим (удивляясь себе) вдруг  внутренне  вострепетал  и
обнаружил на лице своем отвратительно искательную улыбку. Он  тотчас  же
вспомнил Пушкина: "Черт возьми, почувствовал подлость во всех жилах"  и,
чтобы побороть это внезапное и стыдное наваждение, произнес с  рекламным
пафосом:
   - "Свободное дыхание! Быстро и надолго!".
   Однако Хан Автандилович, видимо, никогда не смотрел телевизор, почему
и  дурацкого  этого  выпада  не  понял  совсем.  Он  только  брови  свои
трагические вопросительно поднял, словно ждал продолжения  или  хотя  бы
объяснения, но ничего не дождался и повторил снова:
   - Какая вам разница, Вадим Данилович? Вы лучше скажите  мне,  что  вы
теперь станете делать? Вы не задумывались еще,  что  вы  теперь  станете
делать?
   Это был хороший вопрос, потому что Вадим, конечно, ни о чем таком  не
задумывался. И не собирался задумываться.  Сейчас  ему  хотелось  только
понять, кто же его "заказал" и  зачем.  Совершенно  бесполезное  и  даже
дурацкое желание, но зато вполне естественное.
   - А почему я вообще должен об  этом  задумываться?  -  спросил  он  с
раздражением.
   - А потому,  -  сказал  Хан  Автандилович  проникновенно,  -  что  вы
сделались теперь в некотором роде источником эволюции.
   - Ну и что?
   - Да, собственно, ничего особенного... Разве что..