не дают (такое свинство), а то я бы прикатила. Пришли, если можешь, картошки. Поцелуй за меня, только обязательно, Мииксю и Вопи-ка. Борусу Ал. привет. Леля"***/ 
 
   Эта  открытка  отправлена  в  Петроград  из  Орла  26.7.19.   Сухари,
картошка, паек... Они вообще  о  чем-нибудь  еще  говорили  тогда  между
собой? Ведь, между прочим, война идет. Генерал Деникин, рейд  Мамонтова,
Буденный Первую конную организует... На самом деле не Буденный, а совсем
другой человек, впоследствии ликвидированный за ненадобностью, но  не  в
этом же дело... А, да на хрен их всех! Получили  то,  чего  заслуживали.
Все. Все до одного... А это еще что за ракообразное?
 
/     ***"Estimata sinjoro! Mi tralegis Vian anonceton kaj kuragas skribi al Vi..." ***/ 
 
   Писано из Иркутска в  Cerveny  Nostelec,  Чехо-Словакия,  и  это  уже
декабрь двадцать первого. Это мы отложим в сторону. В языках не  сильны,
нет, совсем не сильны: немецкий  со  словарем.  Странно,  как  открытка,
отправленная в Чехословакию, попала в этот сугубо российский архив?
 
/     *** "Верунчик дорогой, стоим в Армавире. Денечки жаркие, как предыдущие, но очень хорошо. Набегают легкие облачка, ласкающий ветер. Я побывал в городе на рынке и очень разочарован ценами. Черешня 8-15милл фунт. Какая маленькая разница с Петроградом! Малина 15 милл. В Крыловском масло было не дорого (2ф - 25 милл), но к сожалению не во что было взять. В бумаге оно расплавилось бы. В другой раз надо собираться в дорогу иначе. С собою провизии брать очень мало, но брать сосуды для молока, масла. Взятая мною провизия почти вся испортилась. Котлеты выдержали 1 день, пирожки дня 2, колбаса вся погибла. Бросать ужасно жаль особенно то, что сделано заботливыми ручками. Целую крепко..."***/ 
 
   Послано из Армавира в Петроград, 22.6.23, уже отъелись,  уже  котлеты
жрут, масло фунтами. Пирожки... Как с гуся вода! Будто и не было  ничего
- ни голода, ни войны, ни катастрофы. Все проходит! Одни котлеты вечны -
сделанные заботливыми ручками...
   Он пристроился к компьютеру, чтобы занести все данные по конвертам  и
открыткам в базу, но тут Тимофей объявился  вдруг  из  своего  логова  -
сначала положил горячую морду на бедро, а потом, оставшись без ответа (в
скобках - привета), ткнул носом под локоть, крепко и настойчиво.  Ядозуб
посмотрел на него сверху вниз и сказал: "Животное. Обоссался уже?"  "Еще
нет, но -  скоро",  -  откликнулся  Тимофей,  усиленно  вращая  обрубком
хвоста, попискивая и страстно дыша.  Потом  он,  задрав  тощую  задницу,
прилег на передние лапы и  так  замотал  головой,  что  черные  уши  его
разлетались как лохмотья на ветру и слюни полетели во все стороны.  Надо
было и пора  выводить.  С  семи  утра  человек  не  ссамши.  Не  то  что
некоторые, привилегированные, которые по два раза в чае...
   Он отправился в сортир, и Тимофей, разумеется, последовал за ним  как
привязанный, и все время, пока он кряхтел там  над  горшком  и  тужился,
преодолевая патологические свои затруднения, он слышал,  как  за  дверью
нетерпеливо и нервно цокают когти о  линолеум  и  раздается  мучительный
писк, отчаянно-тонкий, почти ультразвуковой, и он улыбался,  представляя
себе лохматое дурацкое животное, помирающее сейчас от отчаяния  и  горя,
что не  может  видеть  воочию  богоподобного  хозяина  своего,  давателя
пропитания и опору мира сего.  Смешной  пес,  ей-богу.  Хорошие  люди  -
собаки. В отличие от людей. Собаки -  хорошие  люди,  а  вот  люди,  как
правило, - паршивые собаки...
   Потом он приготовил похлебку -  навалил  от  души  большой  ложкой  в
Тимофееву миску и поставил на  специальную  скамеечку,  чтобы  животное,
вернувшись с  променада,  сразу  же  могло  бы  насладить  себя  любимой
жрачкой.  И  только  после  этого  снял  с  гвоздя  поводок  и   занялся
приготовлениями к выходу уже вплотную.
   - Интересно мне знать: почему этот сопленосец  называл  тебя  Тимофей
Евсеичем? - приговаривал он вслух, приспосабливая поводок к ошейнику.  -
Какой же ты Евсеич? Ты у нас какой-нибудь Рексович.  Уж  как  минимум  -
Артемонович...
   Артемонович не возражал - он рвался гулять и был  согласен  на  любой
вариант.
   Перед выходом он погляделся  в  зеркало.  Поправил  берет.  Приласкал
горстью восьмидневную щетину. Остался вполне доволен собою  и  осторожно
приоткрыл  входную  дверь.  Маловероятно  было   столкнуться   здесь   с
опасностью, но, как известно, самые неприятные  случаи  в  жизни  именно
маловероятны. Осторожность еще  никому  не  повредила...  Там,  в  чужих
теперь владениях, было тихо, и стоял привычный уже не то аромат,  не  то
смрад загадочных благовоний. В коридоре до  самого  поворота  никого  не
было видно, лампочку никто, в натуре, и не  подумал  ввинтить,  так  что
освещен был только сам поворот за угол - но не электрическим  светом,  а
желтоватым, колеблющимся, - видимо, там опять жгли лампады.
   Он вышел в коридор и,  придерживая  беззаветно  рвущегося  с  поводка
Тимофея, принялся тщательно запирать дверь на свою территорию. Здесь, за
этой дверью, у него все было свое: свои  шесть  с  половиной  квадратных
метров, и своя кухонька с  газовой  плитой,  и  свой  санузел  со  своей
страшненькой на вид, но вполне годной к  употреблению  ванной.  Когда-то
здесь жила прислуга. Как же ее звали на самом деле? Анастасия  Андреевна
ее звали, вот как, а он звал ее Асевна и любил больше всех на свете. Она
была большая, мягкая, добрая, и  около  нее  всегда  замечательно  пахло
тянучками... Собственно, никого, кроме  нее,  он,  пожалуй,  никогда  не
любил, так что и сравнивать, пожалуй, было не с кем...
   (Он подумал о ней сейчас совершенно случайно, по ассоциации,  которая
была недоступна сознанию, потому что  сознание  его  было  занято  одной
мыслью и одной только - вполне обычной - воображаемой  картинкой:  пилот
космического корабля, соблюдая все меры предосторожности, покидает  свою
крепость и выходит в чужой и опасный мир. Картинка эта  родилась  в  его
воображении очень давно, он  уже  не  помнил  себя  без  этой  картинки:
космический корабль потерпел аварию на другой  планете,  пилот  доживает
век свой за стальными стенами, а там, снаружи, кипит, варится, булькает,
исходит вонючим паром чужая  и  смертельно  опасная  жизнь,  порождающая
страх и ненависть. Страх  -  всегда,  ненависть,  к  сожалению,  -  лишь
изредка...)
   Пока он возился с замками (замков было три плюс специальное стопорное
устройство для надежности),  из-за  поворота  бесшумно  появилась  вдруг
фигура в белом и остановилась там, в деликатном отдалении, - странная  и
даже жутковатая в колеблющемся  свете  невидимой  лампады.  А  он  вдруг
услышал монотонное пение, на самом пределе слышимости, и не пение даже в
привычном  смысле  этого  слова,  а  как  будто  в   несколько   голосов
полушепотом читали нараспев что-то ритмичное.
   - Здравствуйте, - сказал он на всякий случай в адрес белой  фигуры  и
получил  в  ответ  беззвучный  поклон  со  сложенными  у  груди  руками.
Узкоглазое темное лицо было  неподвижно  и  не  выражало  ничего,  кроме
абсолютного нечеловеческого спокойствия. Он  подождал  две  секунды,  но
более ничего не происходило, Да и не могло происходить:  арендную  плату
они внесли (строго в соответствии) четыре дня назад, а  больше  предмета
для общения у них не было, да и быть не  могло,  и  он  вежливо  сказал:
"Саёнара",  мгновенно  исчерпав  свои  познания  в  японском  на  добрую
четверть.
   Он всегда был вежлив  с  этими  людьми,  но  на  самом  деле  они  не
нравились ему - точно так же, как все  и  прочие  люди  на  этой  земле.
Вдобавок он совсем не понимал их, что удивительным  образом  рождало  не
уважение и не интерес даже, как можно было бы ожидать, а  скорее  только
дополнительную неприязнь и даже некоторое презрение. Мысленно он  всегда
называл их япошками, хотя вовсе не уверен был, что имеет дело  именно  с
лицами  японской  национальности  и  что  ему  когда-нибудь  понадобятся
припасенные некогда и  зачем-то  впрок:  "коннити-ва",  "вакаримасен"  и
совсем казалось бы в этой ситуации неуместное  "ватакуси-ва  табе  тай".
Однако эти узкоглазые  платили  деньги,  хорошие  деньги  за  те  четыре
комнаты, где он жил когда-то с родителями и куда  теперь  вход  ему  был
запрещен. Не потому запрещен, что загадочные арендаторы не хотели бы его
там видеть - может быть, они как раз и не имели бы ничего  против  того,
чтобы пригласить, познакомиться поближе,  обласкать,  может  быть,  даже
попытаться приобщить  его  к  этому  своему  пению  шепотом,  к  странно
пахнущим своим лампадам и к белым одеяниям, а потому  запрещен  был  ему
туда вход, что он сам себе его запретил, раз и навсегда отрезав себя  от
того, что было когда-то, и оставив от прошлого только комнатку Асевны  с
личным своим сортиром и персональным вход-и-выходом, который  в  прошлом
назывался "черный ход".
   Он,  осторожно  прислушиваясь  и  оглядываясь,  спустился  по  черной
лестнице, которая была на  самом  деле  не  черной,  а  грязно-серой,  с
грязными окнами во двор (которые не мыли со времен советской власти),  с
прихотливо  изуродованными,  скрученными  каким-то  невероятным  силачом
железными клепаными перилами (пребывающими в этом первозданном виде  еще
со времен блокады), с заплеванными и  вдумчиво  (казалось,  старательно)
замусоренными ступеньками и с застарелыми презервативами,  присохшими  к
разрисованным  стенам.  Это  была   лестница-помойка,   лестница-нужник,
лестница-музей, то, что в южной России называется "зады". Впрочем, он  к
этому давно уже привык, а Тимофею здесь даже нравилось или, как минимум,
было интересно: он читал эту  лестницу,  как  любознательный  человек  -
свежую многостраничную газету из породы желтоватых. Кроме того, пес имел
обыкновение начинать свои мочеиспускательные процедуры уже прямо  здесь,
не дожидаясь улицы, и делал это с удовольствием, хотя и  без  надлежащей
основательности. Хозяин ему в этом не препятствовал, но и не  поощрял  -
просто спускался по ступеньками, не задерживаясь  и  не  давая  человеку
возможности вложить в процедуру всю душу, до самого донышка. На  Тимофея
здесь была вся надежда: он чутко не любил незнакомых,  и  никакой  бомж,
никакой  посторонний  бандюга  не   имел   шанса   уклониться   от   его
неприязненного внимания. Впрочем, по черепу на этой лестнице можно  было
получить и от хорошо знакомого человека - например, от  Кости-драника  с
четвертого этажа...
   Во дворе уже больше не  разгружали  фуру,  и  не  было  там  жилистых
бандитов, а только две полузнакомые тетки  с  помойными  ведрами  у  ног
(одно полное, с верхом, другое  -  только  что  опустошенное)  обсуждали
повышение цен на электроэнергию в десяти шагах от мусорной цистерны.  Он
с ними, от греха подальше, поздоровался, они тут же ответили небрежно  и
без всякого интереса  проводили  глазами.  Они  знали  его  с  титешнего
возраста и все косточки его, до самой последней,  крохотной,  уже  давно
были перемыты и обсосаны.
   Оказавшись  на  бульваре,  он  предоставил  наконец  Тимофею  свободу
постоять  с  задранной  правой  задней  столько  времени,  сколько   это
необходимо для полного  удовлетворения,  а  сам  между  тем  внимательно
оглядел окрестности. Час Собаки уже наступил, но в  поле  зрения,  слава
богу, ничего по-настоящему опасного не наблюдалось.  Был  там  мраморный
дог, вышагивающий, словно собственный призрак, рядом со своей элегантной
хозяйкой, этакой накрашенной сукой в мехах и  с  неестественно  длинными
ногами; была знакомая старая овчарка с отвислым  пузом  и  провалившейся
спиной; и еще какая-то мелочь мелькала между деревьями:  извечно  унылая
такса длиной в полтора погонных метра, визгливая, но безопасная  болонка
с шестого этажа и еще какая-то черненькая, незнакомой  породы  и  вообще
незнакомая, с хозяином в  виде  шкафа,  с  ножищами,  словно  у  Идолища
Поганого. Главного врага, черного терьера Борьки, видно пока не было, и,
даст бог, не будет сегодня вообще. Он со своим омерзительным  новороссом
иногда пропадал на несколько дней совсем, а иногда гулял  в  другое,  не
как у всех нормальных собак, время.
   Задерживаясь у каждого дерева,  они  прошествовали  до  самого  конца
бульвара, ни с кем  не  подравшись  и  вообще  тихо-мирно-индифферентно.
Тимофей шел без поводка: он был не из тех, кто уносится вдруг  в  полном
самозабвении - пусть даже за самой привлекательной дамой. Он так  боялся
снова потеряться, что даже не отбегал дальше второго дерева, а если  это
и случалось  ненароком,  то  тут  же  останавливался  и  ждал,  совершая
ритуальные вращения обрубком хвоста. Смешной пес, ей-богу. Здорово, надо
полагать, натерпелся он от предыдущих своих хозяев, а может быть, просто
забыть не  мог  ужасов  безпривязного  своего  существования  в  большом
городе, равнодушном, как поребрик, и жестоком, как голодная смерть.
   Он совсем было уже собрался  развернуться  на  сто  восемьдесят  (тем
более, что природа, а точнее - проклятая аденома,  уже  напоминала,  что
"пора вернуться в хазу, к родному унитазу"), но задержался, обнаружив за
углом, видимо, в районе  той  самой  штаб-квартиры,  о  которой  говорил
закаканец-Вадим,  небольшую,  но  вообще-то  не  типичную  здесь   толпу
обывателей, запрудившую все пространство  тротуара  и  даже  разлившуюся
отчасти на мостовую. Блестящие крыши своеобычных "мерседесов" плавали  в
этой толпе, как островки в половодье.  Что-то  там  происходило.  Митинг
какой-то. А вернее сказать - встреча с кандидатом в губернаторы:  рослая
фигура в светлом пальто  имела  там  место  -  возвышалась  над  толпой,
обращаясь к ней с верхней ступеньки у парадного  входа  в  офис,  широко
помавая над нею распростертыми руками. И доносился оттуда голос  -  слов
было не разобрать, но слышно было даже с расстояния в полета метров, что
голос - сытый, бархатистый и раскатистый, словно у незабываемого доцента
Лебядьева (теория функций  комплексного  переменного),  провозглашающего
свои  знаменитые  принципы  выставления  отметок  на   экзаменах:   "Кто
безукоризненно ответит на все вопросы билета  и  на  все  дополнительные
вопросы, тот получает пя-а-ать...  Кто  безукоризненно  ответит  на  все
вопросы билета,  но  слегка  запнется  на  дополнительном  вопросе,  тот
получает четы-ы-ре..."
   Он ощутил мгновенную вспышку ненависти и -  почти  неуправлямо,  ноги
сами понесли - пересек улицу, чтобы приблизиться... Зачем? Он  не  сумел
бы объяснить, зачем, даже если бы вздумалось ему это кому-то  объяснять.
Он должен был услышать и увидеть ЭТО. И  все.  Вблизи.  В  подробностях.
Должен. Как всегда в подобных случаях, не было ни одной связной мысли  в
голове и никаких ясно  осознаваемых  или  хотя  бы  на  что-то  знакомое
похожих желаний. Физиология. Транс. Ноги шли  сами  собой,  а  в  голове
крутилась  несвязица,  изрекаемая   отвратительно   бархатным   голосом:
"...Сегодня мы с вами начали позже,  а  потому  надлежит  нам  закончить
раньше..." (все тот  же  Лебядьев,  который  был  крутым  на  факультете
партийно-общественным  деятелем  и  перманентно   опаздывал   к   началу
собственных лекций). Он даже не слышал  ничего,  ни  единого  слова.  Он
видел  только,  как  открывается  и  закрывается  благородных  очертаний
аристократическая пасть с безукоризненными  зубами.  И  сверкают  влажно
вдохновенные очи. Он видел  бисеринки  измороси  на  белоснежном  ежике,
белые  широкие  ладони,  помавающие  в  профессионально   точном   ритме
неслышимой речи... (У него всегда  было  великолепное  зрение,  он,  как
легендарная мамаша Тихо  Браге,  видел  простым  глазом  фазы  Венеры  и
способен был кучно  посадить  все  пять  пуль  в  "восьмерку"  точно  на
одиннадцать часов.) А сейчас ему показалось вдруг, что он  даже  обоняет
этого человека  -  запах  дорогого  одеколона  вдруг  налетел,  здоровый
крепкий запах энергичного крепкого  мужчины,  не  знающего  унизительных
болезней, не знающего никаких болезней  вообще,  а  заодно  не  знающего
низменных чувств и  обыкновенных  для  обыкновенного  человека  животных
желаний.
   Ненависть вспыхнула и принялась расти в нем  как  гнойная  опухоль  -
безболезненно, но быстро. Ее, оказывается, уже порядочно  накопилось  за
последние полгода, но до этого момента она жила в нем тихо, безобидная и
безопасная, как застарелая скука, а  сейчас  вот  вдруг  пробудилась,  и
принялась пожирать пространство души, и запульсировала там, выдираясь на
волю, зеленовато-желтая,  ядовитая  и  опасная,  как  боевой  хлор.  Она
душила. Хотелось кричать, а она застревала в горле - не давала дышать  и
жить. Хотелось вонзить ее в это  белое,  холеное,  тренированное,  вечно
здоровое тело, как белая кобра вонзает кривые зубы свои, чтобы ворваться
в жертву ядом. Убить.
   Смутно он помнил и  понимал,  что  -  опасно.  Вокруг  слишком  много
народу. Охранники с сумрачно-напряженными лицами шарят глазами,  а  один
уже уставился и смотрит в упор, старея лицом,  уже  приготовившись,  уже
целясь... Это не остановило бы его. Его и выстрел в горло  не  остановил
бы сейчас, наверное, - подступало, вздувалось,  напрягалось,  готовилось
взорваться,     прорваться,      вспыхнуть,      словно      чудовищный,
противоестественный, сверхъестественный оргазм... вот сейчас  -  вылетит
ядовито-желтым,  удушающим,  выжигающим,   стометровым   языком...   еще
немного... вот сейчас... нельзя, нельзя, опасно, двое уже  смотрят...  И
тут вдруг подступило снизу, схватило мгновенно и  остро  (у  врачей  это
называется -  "императивный  позыв"),  и  ненависть  мгновенно  поникла,
растворилась обессиленно, ушла на дно, ушла в ничто, а ноги -  опять  же
сами собой - понесли  его  прочь,  домой,  скорее,  еще  скорее,  сейчас
польется, все, не выдержать, все, все... И оказавшись в  подворотне,  он
судорожно, в постыдной спешке, кое-как расстегнулся, - лицом к стене,  в
неестественной и дурацкой позе, на одной почему-то ноге стоя,  прямо  на
виду у какой-то дамы с дочкой, - и застонал от срама, натужно и с  болью
опорожняясь.
   Вот и все, думал он с привычной горечью. Вот и все. Вот и все...  Где
Тимофей? Тимофей был здесь же - стоял рядом в самой своей  неприветливой
позе и наблюдал за маминой дочкой. Он не любил детей и не доверял им. "А
что это дядя делает? - спрашивало между тем дитя ясным голоском. -  Дядя
заболел?" Не заболел дядя. Дядя сдох. Дядя  обмочил  штанину  изнутри  и
чувствует  себя  полным  и  безусловным  говном.   А   тот,   вальяжный,
безукоризненный и любимый массами, даже ничего не заметил.  Охранники  -
да, заметили, явно что-то заподозрили, хотя, конечно, так  и  не  поняли
что к чему, а барин этот демократический даже и не почувствовал  ничего.
Глухарь на току.
   ...Вернуться, подумал он с вялой злобой. Вернуться и  добить  гада...
Он знал, что не  вернется.  Сегодня  -  нет.  Завтра.  Потом.  Он  вдруг
почувствовал - поверх бессильной тоски - неожиданный прилив  энтузиазма:
появилось  что-то,  о  чем  надлежало  помнить,  о  чем  стоило   теперь
содержательно думать. Не только о том, где бы  раздобыть  старый  архив,
желательно блокадных времен, а еще и о том, каково это будет, когда  они
снова встретятся. На каком-нибудь  митинге,  например.  Там  же  выборы,
кажется, происходят у них? Вот  и  прийти  на  встречу  с  избирателями.
Избиратель я или нет?.. Я избиратель. Я имею право избирать. И я избрал.
Его. Пусть молится теперь - я его избрал...  Он  вспомнил,  что  говорил
давеча засранчик-Вадим, и хихикнул: не отломится тебе ничего,  засранчик
ты мой, не выберут его никогда, потому что я его выбрал,  а  ты  -  знай
себе надейся, засранчик, ты получишь то, что тебе только  и  причитается
по жизни - горестное  разочарование.  Ибо  сказано:  разочарование  есть
горестное дитя надежды... Дома он прежде всего переоделся. Штаны и трусы
бросил в стиральную машину. Машина была уже набита, и был набит,  причем
с верхом, ящик для грязного белья. Значит, сегодня надо