то  концов,  какая  мне
разница: папаня он джентльменистому пациенту или всего лишь  заменитель?
Главное - сумма прописью. Впрочем, я  прекрасно  понимал,  что  и  сумма
прописью - это еще далеко не главное.
   Когда я вернулся, сэнсей сидел на своем месте, прямой,  как  дипломат
на приеме, и заканчивал вязанье.
   - Ну? - сказал он мне нетерпеливо. - Какие впечатления?
   - Это, оказывается, вовсе не отец его... - начал было я,  но  тут  же
был решительно прерван.
   - Знаю, знаю! Я не об этом. Как вам мальчишка?
   - Забавный, по-моему, мальчишка, - сказал я осторожно.
   - Забавный?! И это все, что вы находите мне сказать?
   - Почти.
   - Что - "почти"?
   - Почти все, - сказал я, уже горько сожалея, что  вообще  ввязался  в
этот разговор. Ясно было, что сэнсей воспламенен, а в этом случае  лучше
держаться от него подальше. Чтобы не опалить крылышки.
   - Вы заметили: я спросил его, кто такой Будда...
   - Да, и он ответил, что это "такая палочка".
   - А вы знаете, какой ответ корректный? "Палочка для подтирания зада".
Знаменитый ответ Юнь-мэня в коане из "Мумокан"...
   - По-русски, если можно, пожалуйста.
   - Неважно, неважно... "Что такое Будда?" -  "Палочка  для  подтирания
зада". "Что такое чистое тело Дхармы?" - "Клумба пионов"...
   - А он сказал: "Грядка с клубникой"...
   - По-вашему, все это забавно?
   - Я неточно выразился. Это не забавно, это - странно.
   - Почему странно?
   - Я не верю в телепатию, сэнсей.
   - При чем здесь телепатия? Какая, в задницу, телепатия! Вы ничего  не
поняли. Он говорил мне то, что я  хотел  услышать!  В  меру  своих  сил,
разумеется.
   - Да, сэнсей, - сказал я покорно.
   - Что - "да"?
   - Он говорил то, что вы хотели от него услышать. Не  понимаю  только,
чем это отличается от телепатии. В данном конкретном случае.
   Он не ответил. Швырнул спицы в стол, поднялся, высоко  поднял  убогое
свое вязанье и стремительно, как молодой, двинулся вон  из  кабинета,  и
пыльный серый хвост взвился, словно странная языческая  хоругвь,  следуя
за ним.
   - Обедать! - гаркнул он уже  из  коридора.  -  Мы  сегодня  заслужили
хороший обед, черт их всех побери и со всеми концами!..
   Я поджарил ему любимое: казенные "бифштексы из мяса молодых  бычков".
С вермишелью.  И  с  корейской  морковкой  на  закуску.  И  соевый  соус
подогрел. И поставил на стол томатный сок с  солью  и  перцем.  Все  это
время он сидел на своем месте - в уголке дивана у окна и смотрел  сквозь
меня, делая бессмысленные гримасы, похожий не то на  академика  Павлова,
не то на пожилого шимпанзе, а может быть,  сразу  на  них  обоих.  Чтобы
отвлечь (и развлечь) его, я рассказал анекдот про кавказца перед клеткой
гориллы-самца ("Гурген, это  ты?...").  Он  хихикнул  и  вдруг  приказал
подать водки. Я, потрясенный (белый день на  дворе,  впереди  еще  часов
шесть работы...), молча выставил бутылку "Петрозаводской" и любимую  его
стопочку с серебряным дном.
   - "Кровавую Мэри"! - провозгласил он. - Сегодня мы с  вами  заслужили
"Кровавую Мэри". Будете?
   - Нет, спасибо, - сказал я.
   - Зря. Нет ничего лучше, как посреди трудового дня, наплевав  на  все
правила  и  установления,  выпить  кровавым  потом  заработанную  стопку
"Кровавой Мэри"!
   Я помалкивал, смотрел, как он творит свой любимый коктейль в два слоя
("выпивка-закуска") и слушал рассказ о могучей дискуссии, которая давеча
разразилась в Интернете: делать "Мэри" в  два  слоя  или  же,  напротив,
размешивать;  как  стороны  в  течение  недели  обменивались   мнениями,
случаями из жизни и цитатами из классиков; и  как  (по  очкам)  победили
сторонники смешивания.
   -  ...Вот  вам  классический  пример,  Робби,  когда  тупое,  грубое,
невежественное   большинство   одерживает   незаслуженную   победу   над
врожденной интеллигентностью и хорошим вкусом!
   Он выпил с наслаждением, сощурившись облизнулся,  и  подцепил  вилкой
пучок морковных стружек.
   - Мальчишке, может быть, понадобится опекун, - объявил он без всякого
перехода. - Ваше мнение?
   У меня не было мнения.  Я  не  совсем  понимал,  почему,  собственно,
мальчишка вызывает такие восторги.  Ну,  начитанный  мальчик.  Ну,  даже
телепат. Да ради бога. Что мы  здесь  -  телепатов  не  видали,  в  этом
доме?..
   - Маришку? - спросил я наугад. Он только глянул на меня  укоризненно,
и я тут же заткнулся.
   Потому  что  у  нее  четверо  собственных  детей  и  еще   совершенно
беспомощный муж - по прозвищу Недоеда. ("Недоеденный паук", -  намек  на
обыкновение некоторых членистоногих дам поедать своих самцов сразу после
или даже во время интимных игр. Недоеда - у нее  второй  муж.  А  первый
тоже не был съеден, как мы все сначала полагали: в незапамятные  времена
он - прямо по анекдоту - ушел от нее,  но  не  к  другой  женщине,  а  к
другому            мужчине.)             А             она             -
директор-воспитатель-менеджер-спонсор-ангел-хранитель   интерната    для
слабоумных детей. Квартира ее - тут же, при интернате. Адский рай - шум,
гвалт, смесь слабоумных и вполне здоровых детишек, рев, смех, сопли, все
чем-то заняты, по полу - рулоны обоев через всю комнату  (для  рисования
картинок), куклы Барби,  разноцветные  пирамиды,  неумолкающие  трубы  и
барабаны, сверкают мониторы компьютерных приставок, веревочные  лестницы
свисают с потолка - и  через  все  это  с  благожелательной  улыбкой  на
длинных устах шествует Недоеденный Паук, пробирается к себе в норку, где
он  кропает  детские  стишки  и  рассказики  для  журналов,  упорно,  но
беспобедно соревнуясь с Григорием Остером, Хармсом, Эдуардом Успенским и
прочими корифеями ("Лягушка квакает, сияет ночь, и утка крякает - чия-то
дочь..."). Больше он не умеет ничего, так что у Маришки на самом деле не
четверо, а пятеро детей... Плюс весь интернат.
   Сэнсей сделал себе второй коктейль, полюбовался стопочкой напросвет и
("в малых дозах водка  безвредна  в  произвольных  количествах")  выпил,
основательно крякнул и потянулся за морковкой. Я  смотрел,  как  он  ест
свои любимые котлетки, изящнейше и даже грациозно управляясь с вилкой  и
ножом. Он ничего не говорил, но я знал, что он все еще ждет ответа.
   - Матвея, может быть? - спросил я.
   Я знал, что Матвей не годится, но больше я никого предложить  ему  не
мог. К сожалению, Матвей из тех, кто любит человечество,  но  совершенно
равнодушен к отдельным его представителям и в особенности же - к  детям.
"Чистый,  как  хрустальный  бокал,  талант  математика".  Мальчик  Мотл.
Велмат-Великий  Математик.  Классический  еврей,  узкогрудый,   сутулый,
бледный, горбоносый, с ушами без мочек - безукоризненная  иллюстрация  к
Определителю Еврея из газеты "Народная правда". Он  попал  к  сэнсею  на
прием довольно поздно - в возрасте тринадцати лет, и сэнсей подарил  ему
тогда книгу  Юрия  Манина  "Кубические  формы".  (Книга  эта  начинается
словами: "Любой математик, неравнодушный к теории чисел, испытал на себе
очарование  теоремы  Ферма  о  сумме  двух  натуральных  квадратов".)  В
четырнадцать лет  мальчик  Мотл  решил  так  называемую  "Вторую  задачу
Гилберта" (правда, как выяснилось, уже решенную задолго до  него),  а  в
пятнадцать - "Восьмую задачу", никем  еще  в  те  поры  не  решенную.  В
университет его приняли прямо из восьмого класса без экзаменов  и  сразу
на второй курс. При этом было нарушено  несколько  советских  законов  и
сломлено  сопротивление  неописуемого  множества  советских  бюрократов.
Открывающиеся перспективы ослепляли, два восхищенных академика,  начисто
лишенные почему-то антисемитской  солидарности,  двигали  его,  не  щадя
своей репутации, и,  разумеется,  в  конце  концов  заслуженно  на  этом
погорели. Их (и  его  самого)  подвело  утрированное  у  вундеркинда  до
абсурда чувство социальной справедливости. Вместо того чтобы добивать (в
тиши кабинета) почти добитую уже гипотезу Гольдбаха, он  принялся  вдруг
подписывать заявления в защиту  узников  совести  и  сочинять  страстные
послания советскому правительству а ля академик Сахаров. Но он-то был не
академик Сахаров. Он не умел делать бомбы, он только умел доказать,  что
количество так называемых пар простых чисел бесконечно. Этого  оказалось
недостаточно.  Излишне  восторженные  академики  были  предупреждены   о
служебном несоответствии, а сам мальчик Мотл объявлен был - для начала -
невыездным,  потом  отовсюду  вычище  н,   моментально   превратился   в
профессионального диссидента, забросил математику и наверняка сгнил  бы,
в конце концов, в тюрьме либо в психушке, но тут, слава богу,  подоспела
перестройка и компетентным органам стало не до него. Он уцелел, но уже в
новом качестве. Талант борца за справедливость оказался  в  нем  сильнее
таланта математика. И теперь он - сутулый, вечно  голодный  и  лохматый,
как   шмель-трудяга,   -   организатор   и    вдохновитель    нескольких
микроскопических партий и не думает ни о  чем,  кроме  блага  народного,
которое понимает  не  слишком  оригинально:  "Раздави  гадину!",  и  все
дела... Сэнсеи подобрал на вилку остатки вермишели, запил томатным соком
и - в знак благодарности - тихонько спел (в  мой  адрес):  "Ой,  найився
варэников, водыци напывся, опрокинув маки-терку, богу помолывся!.."
   - Матвея, говорите?  -  переспросил  он,  утирая  губы  салфеткой.  -
Велмата  нашего,  никем  не  превзойденного?  Велмат  в  своей  нынешней
ипостаси годен только на то, чтобы штурмом брать цитадели  коррупции.  А
также бастионы  социального  зла.  Из  него  опекун,  как  из  господина
Робеспьера. Огюстена Бона Жозефа.
   Я молчал. Я не знал, кого ему  еще  предложить.  Новенькие  были  мне
почти незнакомы, а из дедов предлагать было некого.  Я  убрал  посуду  в
мойку и поставил чайник - вскипятить воду для кофе. Потом я сказал:
   - А почему вы вообще думаете, что ему понадобится опекун?
   - Я не сказал "понадобится"! - возразил он, раскуривая сигарету. -  Я
сказал: "может быть".
   - А может быть, и нет.
   - А может быть, и нет, - согласился он. - Я уже не об этом. Я  уже  о
другом...
   И он замолчал, глядя в окно, затягиваясь время от времени и  с  силой
выдувая из  себя  дым,  -  он  словно  отплевывался  дымом.  Я  подождал
продолжения, потом помыл посуду, протер влажной губкой стол и  расставил
толстенькие чашечки коричневого фаянса. Он продолжал молча курить,  и  я
занялся кофе.
   - Ни черта не получается, - сказал он наконец. -  Я  так  обрадовался
сегодня этому мальчишке. Вы не видите, Робби,  и,  наверное,  не  можете
этого видеть, но я-то знаю точно: мальчишка - экстра-класс, он всех  нас
за пояс заткнет, дайте только срок. Он - УЧИТЕЛЬ!
   Я внимал ему с самым (надеюсь) почтительным  видом.  Он,  разумеется,
верил тому, что сам говорил. Но я-то знал, что это само по  себе  ничего
еще не значит. Просто очередной приступ оптимизма. У нас бывали и раньше
приступы  оптимизма.  Как  правило,  они  у  нас  кончаются   приступами
угольно-черного пессимизма. Такова жизнь. Приливы-отливы. Подъемы-спады.
Восходы-закаты. Черно-белое кино.
   - Не верите... - сказал он осуждающе. - Ладно. Дело ваше. Я не о том.
Я вот о чем. Он -  учитель,  и  ему  не  нужны  никакие  опекуны.  Но  я
почему-то вдруг подумал: ну, а если бы опекун понадобился? Если бы нужен
был позарез! Сегодня. Сейчас. Где нам его взять? Из кого выбрать? А?  Не
знаете? И я не знаю... - Он ткнул окурком в  блюдечко  -  с  ненавистью,
словно это был глаз заклятого врага. -  Вы  ленивы  и  нелюбопытны.  Бог
подал  вам  со  всей  своей  щедростью,  как  никому  другому,  а  вы  -
остановились.  Вы  стоите.  В  позе.  Или   -   лежите.   Вы   сделались
отвратительно  самодостаточны,  вы  не  желаете   летать,   вас   вполне
устраивает прыгать выше толпы, вы ДОВОЛЬНЫ - даже самые  недовольные  из
вас...
   Он попытался снова закурить, но тут уж я был начеку. Он отдал коробку
сигарет без сопротивления, даже не заметив.
   - Богдан? Любимчик, да, не  спорю  -  любимчик.  Благоносец.  Кладезь
добра... Где он теперь -  этот  наш  кладезь  добра?  Коралловый  аспид!
Гадюка рогатая.  Подойти  страшно.  Я  боюсь  с  ним  разговаривать  при
встрече, вы можете себе это представить?
   - У него сейчас уже есть опекуемый, - напомнил я на всякий случай, но
он меня не слушал,
   - Кладезь добра... Боже,  во  что  вы  все  превратились!  А  Тенгиз?
"Бороться со  злом,  видите  ли,  все  равно,  что  бороться  с  клопами
поодиночке: противно, нетрудно и абсолютно  бесполезно".  И  поэтому  не
надо больше бороться со злом, а давайте лучше  таскаться  по  бабам  или
устраивать эстрадные  представления  для  новороссов...  Юра  Костомаров
честно  и  бездарно  зарабатывает  на  хлеб   насущный,   Полиграф   наш
Полиграфыч... Андрей Страхоборец - старик. В пятьдесят лет он -  старик!
Что с ним будет через сто?  Через  двести?  Руины?  И  ведь  это  все  -
драбанты, спецназ, старая  гвардия!  Деды!  А  молодые  ни  к  черту  не
годятся, потому что ничего пока не умеют. Они, знай себе, галдят:  "Дай,
дай!.." О проклятая свинья жизни!..
   - Вы еще Вадима забыли, - сказал я. - Resulting Force.
   - Вот именно. Резалтинг Форс. Только почему  вы  решили,  что  я  его
забыл?
   - Мне так показалось.
   - Я никого не забыл, - он явно не хотел говорить о Вадиме. - Я  помню
вас всех. Я вас во сне вижу, если хотите знать. Что же, по-вашему, я  не
понимаю, что  вот  вы,  лично  вы,  Роберт  Валентинович  Пачулин,  лорд
Винчестер, попросту гниете здесь, при мне, на тепленьком  местечке,  без
доступа воздуха? И я знаю, кто в этом виноват!
   - Проклятая свинья жизни.
   Он посмотрел на меня, высокомерно задрав безволосые брови.
   - Вы полагаете, я не прав?
   Я пожал плечами и занялся кофейной посудой.
   Конечно же, он был прав. Как и всегда. Я мог бы еще добавить  всякого
к тому, что он здесь наговорил. Я много еще грустного  мог  бы  к  этому
добавить... Роберт лорд Пачулин, по прозвищу Винчестер...  К  чертям.  К
собакам. Не хочу об этом думать... Но почему все это - так? Ведь все  мы
ДОВОЛЬНЫ! Мы же все вполне удовлетворены... Проклятая свинья жизни.
   - Но, сэнсей, - сказал я. - Ведь мы все довольны.  Можно  сказать,  с
нами все о'кей... Разве не этого вы хотели?
   Он ответил мгновенно:
   - Конечно, нет! Я вовсе не хотел, чтобы вы были довольны. Я  даже  не
хотел, чтобы вы были счастливы. Если угодно, я как раз  хочу,  чтобы  вы
были НЕ довольны. Всегда. Во всяком случае, большую часть своей жизни...
Я хотел, чтобы  вы  были  ДОСТОЙНЫ  УВАЖЕНИЯ.  Ощущаете  разницу?  -  Он
поднялся, тяжело опираясь на столешницу. - Ладно. Спасибо за обед. Пойду
поваляюсь немножко. А вы - уж пожалуйста -  сделайте  распечатку.  Прямо
сейчас. Там были прелюбопытнейшие повороты!
   Он удалился к себе в апартаменты, а я засел за компьютер  и  принялся
восстанавливать рабочий диалог.  Никаких  "прелюбопытнейших  поворотов",
естественно, я в этом диалоге не  обнаружил  если  не  считать  случаев,
когда пацан выдавал свои ответы совсем близко к опорному тексту,  и  еще
мне понравился "гражданин Петербурга, страшный дурак Юрий Бандаленский".
При случае обязательно преподнесу этот перл  Юрке-Полиграфу,  это  будет
"стрёмно"  (как  любит  произносить  мой  непутевый  племянник,  ударник
капиталистического труда).
   В четыре часа позвонил Вадим и тусклым голосом попросил сэнсея,  если
можно, конечно.
   - Он разлагается. На диване. Тебе срочно?
   - Да нет... Не обязательно.
   Он уже в четвертый раз звонил сэнсею, каждый раз "не обязательно",  и
каждый раз ничего не получалось. По-моему, сэнсей явно не  хотел  с  ним
встречаться. А он этого не понимал. (Я, впрочем, тоже.)
   - Ты как, вообще? - спросил я на всякий случай.
   - Никак. Ты придешь?
   - Куда?
   - К Тенгизу.
   - Когда?
   - Завтра, к семи. Все собираются.
   - Первый раз слышу.
   - Тебе что, Тенгиз не звонил?
   - Нет.
   - Ну, значит, позвонит еще, - равнодушно  пообещал  Вадим  и  повесил
трубку.
   Несколько минут я думал о нем и опять  ничего  не  придумал,  и  тут,
действительно, позвонил Тенгиз  и  в  обычной  своей  отрывистой  манере
сообщил, что "завтра... у меня... в девятнадцать. Сможешь?".
   - А в чем дело? -  спросил  я  на  всякий  случай:  вдруг  что-нибудь
изменилось.
   - Надо.
   - Что-нибудь изменилось? Новые обстоятельства какие-нибудь?
   - Увидишь, блин. Надо же что-то делать. Выборы на носу.
   - Ладно, - сказал я без всякого энтузиазма. - Надо  -  значит,  надо.
Тем более давно не собирались. С собой приносить?
   - А как же, блин! Что за дурацкий, блин, вопрос!..
   - А других, по-моему, не бывает, - сказал я, глядя на экран монитора.
- Умные давно кончились. Да и с ответами затрудненка.
   (На экране у меня было: " - Чем мои руки похожи на руки бога?
   - Играют на пианино.
   - Почему мои ноги напоминают ноги осла?
   - У нашего Барсука они разного цвета...")
   - Ты лучше скажи: у тебя тачка  -  как?  Бегает?  -  спросил  я  его,
вспомнив про понедельник.  -  Н-ну,  с  утра  бегала,  блин...  Но  была
бледная!
   - В понедельник сэнсея везти, ты не помнишь, конечно, блин.
   - А, блин...  Действительно.  Третий  понедельник.  К  которому  часу
подавать?
   - К десяти - сюда. Я тебе еще напомню, не беспокойся.
   - А чего мне, блин, беспокоиться? Это ты беспокойся.  Это  ты  у  нас
лорд, блин, Винчестер.
   Он дал отбой, а я вдруг понял, что думаю о нем. Не о работе, и  не  о
понедельнике, и не о несчастном Вадиме, а о нем. И о себе. О  нас  всех,
будь мы все неладны.
   ...Сверхбоец, психократ, Великий Мэн. Красавец, лентяй, яростный  еще
совсем недавно плейбой, а теперь - безнадежно утомленный борьбой со злом
страстный филуменист. Собирает спичечные этикетки! Тенгиз!  Гос-споди!..
Да возможно ли такое? Возможно. Увы. Сейчас он годен разве  что  удалить
препятствие: заставить кого-нибудь "забыть", например. Только и осталось
от него, что чугунный взгляд исподлобья, да веки, надвинутые на половину
глазного яблока, да брезгливые губы. Люди по  его  нынешним  понятиям  -
все, без исключений  -  полное  говно.  Мерзкие  хари.  Слюнявые  пасти.
Гнойные глазки. Мокрые лапы. Вонючие подмышки  и  подштанники...  Черный
матерщинник, каждое второе слово  "блин".  Натужный  бабник,  баб  своих
меняющий еженедельно. И при  этом  -  безнадежно  влюбленный  в  лживую,
кокетливую шлюшку. На эту его "Олюшку" (женщину легкомысленную  и  даже,
пожалуй, развратную)  почему-то  совсем  не  действуют  психократические
Тенгизовы пассы, и, наверное, именно  поэтому  он  влюблен  в  нее,  как
гимназист, - смотрит  в  рот,  стелится  ковриком,  прощает  (не  видит)
измены,  умоляет   жениться   и   завести   ребенка.   Не   знаю   более
душераздирающего и непристойного  зрелища,  чем  Тенгиз,  умоляющий  эту
шлюшку панельную пойти с ним на Пласидо Доминго. Можно себе представить,
что она с ним делает в окрестностях постели... Сэнсей, бедолага,  только
догадываться может, какое основное у Тенгиза занятие теперь: халтура эта
позорная в  частных  психдиспансерах  и  вытрезвителях,  где  он  "лечит
внушением" расслабленных, проспиртованных и  наркозависимых.  А  иногда,
совсем уж без затей, занимается этим же  самым  и  просто  на  дому,  за
хорошие  деньги,  ready  cash,  благо,  что  квартира  у  него  хорошая,
двухкомнатная...
   ...А Андрюха-Страхоборец - не просто старик,  сэнсей,  всевидящий  вы
наш.  Он  -  мерзкий,  поганый,  въедливый,  зануда-старикашка.  Хотя  и
смотрится при этом, словно картинка из  "Vogue"  -  пестро-лакированная,
душистая, лизнуть хочется. "Его боится  сама  бабушка  Старость  и  сама
госпожа Смерть". Возможно, сэнсей,  возможно.  Струльдбругов,  помнится,
тоже Смерть, так  сказать,  бежала,  но  они  не  становились  от  этого
симпатичнее...  Почему  бесстрашие  порождает   именно   бессовестность?
Бессовестность,  безнравственность  и  вообще  -  равнодушие,  холодное,
словно задница проститутки. Тайна сия велика есть. Человек будто слет