кто...
мертвый...  убитый,  избитый  и  изуродованный  до  смерти...  А   потом
появляются еще какие-то  люди,  двое,  тоже  невесть  откуда  взявшиеся,
плачущие над трупом и произносящие смутные угрозы, но не в адрес Вадима,
а вроде бы в адрес этого самого Тимофея, который, знай  себе,  лежит  на
боку в своем  спальнике  и  трусливо  притворяется  спящим...  Странная,
малоправдоподобная,  явно  выдуманная  зачем-то  (зачем?)  история   без
сколько-нибудь определенного  конца,  да  и  без  определенного  начала,
пожалуй....
   В большой  комнате  Вадимовой  квартиры,  где  все  было  разбросано,
попорчено, загажено, потоптано, где  горела  верхняя  люстра,  а  торшер
лежал на боку рядом с диваном,  где  накурено  было,  совершенно  как  в
киношном сортире, стояла  атмосфера  болезненного  бреда  и  застарелого
страха, давно уже  превратившегося  в  привычный  ужас...  Темный  ужас.
Бледный ужас... "Что такое темный ужас начинателя игры...  (крутилось  у
Матвея, совсем потерявшего управление и представления не  имеющего,  что
со всем этим делать) и бледный ужас повторяли  бесчисленные  зеркала..."
Он только хватал Вадима за потные  скользкие  руки,  не  давая  ему  еще
что-нибудь разбить, повалить, разгромить, растоптать...
   ...Вдруг зазвонил телефон - глухо, задавленный диванными подушками, -
неожиданный, словно внезапный человек на пороге. "Кто это? Мама? Мама, я
же просил не звонить! Все в порядке у меня, просто насморк... Мама, я же
просил не звонить. Не звони больше..." И, повесив трубку, сразу же,  без
перехода, уже Матвею: "Просил  же:  не  звони!  Прослушивается  же  все.
Теперь  они  ее  засекли.  Спрятал,   называется..."   Новая   сигарета,
трясущаяся рука с  зажигалкой,  красные  скошенные  глаза.  "...Убьют  -
ладно. Это еще не так страшно. Плевать. Но ведь пытать будут. Искалечат,
суки,  изуродуют.  В  инвалидную  коляску  посадят  на  всю   оставшуюся
жизнь..."
   - ...Я маленький человек, ты понимаешь это? Маленький. Мне ничего  не
надо, я ничего не прошу и тем более не требую.  Да,  бывает  со  мной...
Бывает. Знаешь, как это бывает? Я  вдруг  вижу  как  бы  связь  вещей...
дорогу вижу... по которой все катится, как по рельсам... Но ведь  ничего
же больше этого! Почему  им  мало?  Почему  они  хотят,  чтобы  я  делал
невозможное? Это же так понятно: если человек видит дорогу,  это  же  не
значит, что он может ее проложить... А это даже не дорога. Это  труба  -
бетонная, тесная, у меня от нее клаустрофобия начинается... Маленький я,
поймите вы, Христа ради. Маленький...
   Слово "маленький" повернуло его на сто восемьдесят градусов, он вдруг
всполошился: где маленькая? "На утро же оставалась маленькая. Специально
оставил. Ты взял? Отдай, не будь гадом! Верни, ну, пожалуйста, ну я тебя
прошу... Матвей, чтоб ты сдох, блин, отдай маленькую, евр-рей,  сука..."
Полез  за  диван,  отпихнул  поваленный  торшер,  нашел  бутылек,  обнял
ладонями, прижал к щеке, как любимого котенка...
   Матвей попытался уложить его баиньки, но куда там! Его вдруг  понесло
на кухню: варить кофе. Кофе ему, бедолаге,  срочно  понадобился.  Слышно
было сначала, как у него там посуда летит на пол, а потом вдруг потянуло
по квартире газом. Оказалось: включил все конфорки, ни  одну  не  зажег,
стоит с джезвой в руках  и,  весь  перекосившись  от  ужаса,  смотрит  в
кухонное окно на двор, где какие-то (вполне мирные, и  женского  пола  в
том числе) люди то ли загружаются в черную  "Волгу",  то  ли,  наоборот,
выгружаются из.
   Было уже основательно заполночь, когда Матвей принял  решение  увезти
его отсюда на хрен. Подальше. Пусть хоть отоспится спокойно, на природе.
Поразительно, но Вадим не возражал. Даже наоборот, сам тут же  побрел  в
прихожую  одеваться,  лукаво  приговаривая:  "А  вот  хрен   вам...   не
достанете... Сегодня четверг, а  завтра  уже  пятница...  хрена  вам  за
щеку..." В машине он сразу же заснул, словно выключили электричество,  и
спал самым благополучным образом, тихо и крепко, но на  подъезде  уже  к
Хвойному  проснулся,  а  на   даче   началось   все   сначала,   включая
беспорядочное  бормотание  по  поводу  кавказских  дел   (выдуманных   и
реальных), а также истерические попытки разыскать забытую и  оставленную
в городе маленькую...
   Матвей оделся и вышел на воздух. Надо было сходить в сарай, пополнить
запасы дров в доме, но он задержался на крыльце, изо всех сил  вдыхая  и
выдыхая чистейший воздух, колючий от мороза и свежий, как  хвойная  лапа
прямо из леса. Морозная тишина лежала над  миром,  даже  собак  не  было
слышно, и мертво светились сквозь елки окна  соседнего  слева  особняка,
где, по обыкновению, весь свет был включен и при этом ни единой души, ни
малейшего  движения  видно  не  было,  словно  не  особняк  это  был,  а
заколдованный дворец.
   Все было как всегда. Матвеев "жигуленок" - в полном порядке  -  стоял
там, где  и  полагалось  ему  стоять,  тихонечко  мигая  красной  точкой
включенной сигнализации. В доме справа уже, видимо, народ  пробудился  -
толстый белый дым поднимался из печной трубы, - но и там все было тихо и
недвижимо. А чего ты, собственно, ожидал, Жорж Данден,  подумал  Матвей,
спускаясь с крыльца. Филера, примерзшего  плечом  к  телефонному  столбу
напротив? Или, может быть, толпу бандитских  "мерседесов",  сгрудившихся
перед воротами? Не смеши людей. Не так все это делается.  Если  делается
вообще, кстати. Странная какая-то история, есть в ней некая раздражающая
избыточность.  Чрезмерность  какая-то...  Он  попытался  уловить  быстро
промелькнувшую трезвую (очень ценную в этом бредовом хаосе) мысль, но не
поймал ее, упустил, - она ушла в муть и мрак подозрительных  артефактов.
Теперь надо  ждать,  когда  она  снова  вынырнет.  Ничего,  время  есть,
подождем. Сегодня еще только четверг... пардон, пятница. Пока еще только
пятница, и сегодня мы все встретимся у Тенгиза и  найдем  решение.  Если
оно есть.
   Он притащил и уложил в прихожей три вязанки дров,  растопил  печку  в
комнате, пошел на кухню и поставил на газ полчайника воды. Потом пошарил
по сусекам. Еды не то чтобы не было совсем, но  была  она  вся  какая-то
безнадежно далекая от окончательной готовности  к  употреблению.  Сырье.
Даже не полуфабрикаты, а именно сырье: мука, крупа, свекла,  морковка...
Впрочем, в холодильнике обнаружились куриные яйца. В  трех  экземплярах.
Но с хлебом было совсем  плохо:  каменная  полубуханка  ржаного,  вся  в
мрачных трещинах, словно среднеазиатский такыр.
   Когда он вернулся в комнату, чтобы подбросить дров в печку, Вадим уже
сидел в постели, накинув на плечи  тулуп,  и  рассматривал  в  маленькое
зеркальце свою распухшую физиономию со смешанным выражением  отчаяния  и
крайнего отвращения.
   - Слушай, - сказал он. - Сегодня среда или четверг?
   - Пятница сегодня.
   - Врешь!
   - Зуб даю.
   - Так сегодня нам к Тенгизу идти?
   - Всенепременнейше.
   Вадим застонал и принялся мять себе щеки и лоб, словно пытался  таким
образом привести все это свое хозяйство в порядок.
   - Ну, а как насчет хеджирования портфеля ге-ка-о с помощью фьючерсов?
- спросил Матвей осторожно. Это был контрольный вопрос.
   Несколько секунд Вадим молчал, но потом ответил все-таки -  неохотно,
но в соответствии с нормами и обычаями:
   - Увы. Могу гарантировать только личное участие во  вторичных  торгах
ге-ка-о о-эф-зе из дилингового зала.
   Слава богу, мысленно произнес Матвей и присел перед печкой с кочергой
наизготовку.
   - Как я был вчера? - спросил Вадим.
   - По-всякому. Хорош тоже был. Иногда.
   - Много всякого наплел? - спросил Вадим смущенно.
   - О да. Не без того.
   - "Иногда лучше жевать,  чем  говорить",  -  сообщил  Вадим,  как  бы
демонстрируя свое благополучное возвращение в мир реальностей, и тут  же
осведомился:
   - А  пожевать  ничего  не  найдется  Б  этом  доме?  Солененького  бы
чего-нибудь, а?
   -  Соль  есть,  -  сказал  ему  Матвей.  -  Килограмма  два.   Сейчас
организуем. Имей в  виду,  мне  к  двенадцати  надо  в  Зеленогорск,  на
семинар. Поедешь со мной или здесь останешься?
   - Я подумаю, - сказал Вадим.
 
*** 
 
   ...До  полудня  Тенгиз  успел  принять   троих   "расслабленных"   и,
заряженный мучительным  отвращением  к  себе  и  ко  всему  этому  миру,
отправился на Дондурееву улицу, дом шесть. Напротив  там  было  кафе,  и
весь народ из логова Аятоллы  имел  обыкновение  в  этом  кафе  обедать.
Тенгиз занял столик у окна и заказал чохохбили  из  баранины,  зелень  и
хачапури. Выпить? Минералку, пожалуйста. Любую.  С  глубины  пять  тысяч
метров? Очень хорошо, давайте с глубины...
   За окном была  чистая  тихая  улочка  без  автомобилей  и  почти  без
прохожих - сухой  асфальт  мостовой,  плиткой  выложенные  тротуары  без
единого окурка, - а по ту сторону: светло-желтый двухэтажный особнячок с
трогательными  башенками  на  крыше,  с  двумя  широкими  (приветливыми)
проездами во внутренний двор по обе  стороны  от  роскошного  парадного,
сияющего безукоризненными стеклами и резьбой по черному дереву. И  -  ни
одного человека охраны в пределах видимости. И  даже  своеобычных  слепо
настороженных телекамер. И уж, разумеется, никаких - на  стене  рядом  с
подъездом - досок с золочеными  буквами,  рекламных  плакатов,  неоновых
надписей по краю крыши и прочих  купеческих  банальностей.  Строгий,  но
приветливый частный дом очень  богатого  человека.  Ни  одной  машины  у
подъезда, но зато в глубине двора их усматривается несколько,  и  все  -
роскошные.
   Пока Тенгиз неторопливо поедал чохохбили, во двор въехала одна черная
машина (кажется, роллс-ройс, а впрочем, хрен их теперь разберет), и один
человек с кейсом пришел (откуда-то  справа)  пешим  ходом  и  совершенно
беспрепятственно проник в здание через парадный подъезд. И по-прежнему -
ни малейших признаков охраны в  камуфляже  или  даже  хотя  бы  швейцара
какого-нибудь ветхозаветного  (в  галунах  от  шеи  до  пят)  так  и  не
обнаружилось.
   Все это смотрелось довольно-таки странно, но, впрочем,  и  не  более,
чем  странно.  В  конце  концов,  Аятолла  устами  народа  объявлен  был
человеком, который никого не боится и которого,  наоборот,  боятся  все.
Все без исключения. От и до.
   ...Кроме меня, подумал Тенгиз со  злобным  удовлетворением.  И  кроме
Андрея Юрьевича нашего, разумеется... Кстати, неужели он не боится  даже
зубодеров,  Страхоборец  хренов?  Быть  того  не   может.   Надо   будет
обязательно его спросить. Ага. И  он  в  ответ  расскажет  самый  свежий
анекдот про зубодеров и коротко хохотнет - хохотком  своим  ледяным,  от
которого странно зябнет и  съеживается  сердчишко  каждого  смертного...
или, может быть, душонка?
   Между тем, роскошные двери парадного подъезда распахнулись, извергнув
из себя первую порцию  клерков.  Тенгиз  медленно  цедил  ледяную  воду,
потревоженную кем-то на глубине пять тысяч метров, и  смотрел,  как  они
идут, рассыпаясь веером, - кто направо, кто налево за пределы видимости,
а кто - прямехонько сюда, под  гостеприимные  кровы  специализированного
заведения с громокипящим названием "ШАШЛЫКИ - ЧЕБУРЕКИ".
   Один за другим появлялись они в дверях, все - по-легкому, без  пальто
и без шапок - все они были здесь завсегдатаи: неспешно  занимали  хорошо
Знакомые  насиженные  места,  оживленно  обмениваясь   гастрономическими
замечаниями, а иногда без всякого стеснения перекликаясь через весь зал,
по-дружески заговаривали с официантами, заказывали "как обычно, Володя",
и Тенгиз поймал  на  себе  несколько  вопросительных  и  даже,  пожалуй,
настороженных взглядов, а двое амбалов прямо с порога поглядели на  него
и вовсе неприязненно: видимо,  он  захватил  ихний  хренов  персональный
столик. Однако, запнувшись у порога лишь  на  секундочку,  они  все-таки
подошли,  разрешения,  как  это  водится  между  приличными  людьми,  не
спросив, по-хозяйски энергично отодвинули стулья напротив Тенгиза, снова
поглядели на него с откровенным недружелюбием, а когда он остался к этим
взглядам  отстраненно  равнодушен   (сидел   себе,   полузакрыв   глаза,
откинувшись на спинку, и потягивал свой экзотический напиток), перестали
его магнетизировать и по-хозяйски кликнули официанта  Толю  по  прозвищу
(надо думать, а не по фамилии все-таки) Марадона.
   Несомненно  это  были  охранники  ("охранные  структуры")  -  могучие
молодые парни с одинаковыми башками на конус, стриженные по-борцовски  и
с борцовскими же покатыми  плечами  длиною  семьдесят  пять  сантиметров
каждое. Впрочем, они были похожи друг  на  друга  только  самыми  общими
своими очертаниями да, пожалуй, еще и повадкой, но никак не более  того.
Тот, что уселся напротив, был красивый малый,  смуглый,  беловолосый,  с
черными  писаными  бровями  шире  плеч,  с  худощавым  лицом  аскета   и
киногероя. Другой же смотрелся отнюдь не столь авантажно: морда  у  него
была как румяная двухпудовая гиря, бока и брюхо выпирали из пиджака,  он
был не столько даже могуч, сколько жирен -  светлоглазый  хряк,  мясо  с
жиром, гуманитарный тупик эволюции...
   Они заказали чанахи в горшочках и были обслужены молниеносно,  словно
на кухне там уже заранее, с самого утра ждали: сейчас вот придут Хряк  с
Красавчиком, так надобно немедленно... сию же минуту... без  задержки...
Тенгиз смотрел, как они яростно глотают из своих горшочков, рвут кусками
лаваш, откусывают от пучков зелени - жадно"  в  темпе,  азартно,  словно
делают хорошо знакомую и любимую работу; дождался, пока они  покончат  с
чанахами и возьмутся за чебуреки, поданные  им  с  пылу  с  жару,  и  за
баночное пиво "Туборг", - возьмутся в точности так же жадно,  азартно  и
умело, и так же молча... Он их готовил, доводил до необходимой кондиции,
осторожно, исподволь, так,  чтобы  ни  они  сами,  ни  -  упаси  бог!  -
кто-нибудь со стороны ничего не заметил бы, а когда момент наступил,  он
выключил Хряка и одновременно  включил  Красавчика,  как  более  на  вид
сообразительного и годного к употреблению. Тот сразу же охотно и  быстро
заговорил, словно давно у него наболело, словно давно уже  дожидался  он
такой  вот  редкой  возможности  -   многословно   и   даже   витиевато,
приличествующим образом понизив голос, рассказать  хорошему  человеку  о
самом насущном, о своем, о теплом. Речь его, как ни  странно,  оказалась
неожиданно правильной, вполне интеллигентной, почти без  вульгаризмов  и
совсем  уж  без  своеобычной  теперь  сплошной   безвкусно-бессмысленной
матерщины.  Впрочем,  говорил  он  какую-то  чушь,  про  беспросветность
нынешнего его бытия, про джунгли быта, про трудности свои  с  потенцией,
которые  возникли  у  него  последнее  время  из-за   нервных,   видимо,
перегрузок, - Тенгиз прервал его без всякой жалости и спросил  небрежно,
на месте ли сейчас хозяин. Оказалось: нет, на месте его пока не  видели,
но ведь, с другой стороны, судите сами, откуда ему, Красавчику, знать  -
на месте начальство или в  отъезде,  он,  Красавчик,  человек  на  фирме
небольшой, живет по приказу, знаете, как говорится: "нас толкнули  -  мы
упали, нас подняли - мы пошли", -  он  ведь  вообще  хозяина  толком  не
видел, можно сказать, ни разу, если не считать, конечно,  случая,  когда
он ему докладывал про обои...  Про  какие  еще  обои?  Про  моющиеся,  с
драконами, божественно красивые,  японские...  или  китайские?..  Ладно,
сказал ему Тенгиз. Не надо подробностей. А где он сидит, хозяин,  как  к
нему пройти? Оказывается, сидит хозяин на втором этаже, за Белым  Залом,
но пройти к  нему  просто  так  нельзя,  надо  сначала  записаться...  у
секретарши... там секретарша у него  всегда  на  посту  -  замечательно,
говорят, злое..учая баба, простите за выражение...
   Тут углубленный в себя Хряк  вдруг  вынырнул  из  временного  небытия
(разбуженный,  видимо,  крепким  словечком)  и  спросил   хрипло   и   с
неприязнью:
   - А чего это ты вдруг раззвонился тут? Звонарь недодолбаный.
   Тенгиз только взглянул на него исподлобья, и Хряк тут же  отступился.
Замолчал. Отсосал из банки - основательно, словно воздуху набирал  перед
тем, как нырнуть. И нырнул. И его  здесь  снова  не  стало.  Можно  было
спокойно работать дальше, но, к сожалению, Красавчик уже иссяк. Да и  не
знал он ничего. "Мы с Коляном - дежурим по стоянке. Наше дело -  машины.
Подогнать, откатить. Прозвонить, осмотреть. Оберегать. А в доме мы  ведь
никогда, по сути дела, и не бываем. Вам бы следовало  не  с  нами,  а  с
кем-нибудь из клерков поговорить. Вон девочки сидят - из бюро..."
   Тенгиз отпустил его. Он отпустил их обоих, и они тотчас же поднялись,
аккуратно поставили стулья на место, попрощались, неумело  поклонившись,
и пошли себе, посасывая на ходу из своих  банок,  -  огромные,  тяжелые,
бездарные...  Но  Красавчик  при  этом  смотрелся  все-таки  очень  даже
недурственно: хорош, не просто громоздок, а элегантно-спортивен  и  даже
красив - смотреть приятно. Но человечек явно  никакой  да  и  тупой  при
этом, как колено горничной. И господь с ними обоими...
   Девочки из бюро, между тем, с лязгом и дребезгом  обрушили  что-то  у
себя на столе, кувшин  какой-то  с  соком  -  стол  моментально  залило,
потекло на пол, полетели в стороны  вилки-ложки,  -  девочки,  заливаясь
смехом, вскочили, спасая наряды и сумочки, официант Марадона уже  спешил
к ним, ничуть не сердясь и весь в готовности  услужить  и  обслужить,  а
девочки огляделись, увидели свободные места и со щебетанием перепорхнули
к Тенгизу, так ничего в происшедшем не поняв  и  уже  вполне  готовые  к
немедленному употреблению.
   Впрочем, он подождал, пока Марадона  перенесет  им  с  разгромленного
столика их чуть надкушенные хачапури и новый кувшинчик им организует,  и
уберет остатки пиршества охранных  структур,  а  они  тем  временем  все
оживленно  перехихикивались  друг  с  другом  "и   щебетали,   щебетали,
щебетали... дуры проклятые" (в  полном  соответствии  с  любимым  Андрей
Юрьевича анекдотом про молодожена и про его впечатления от нового образа
домашней жизни). На Тенгиза  они  не  обращали  внимания,  казалось  бы,
совсем, но  он  знал,  что  они  внимательно  и  вполне  профессионально
обследуют его и колеблются по его поводу (достоин  ли  он  внимания  или
так, пенек придорожный), и он не стал дожидаться, пока они сделают  свой
выбор, а сам взял их в оборот, да так, что у них только ребра хрустнули,
и в течение десяти тихих, интимно-доверительных,  почти  любовных  минут
они по очереди рассказывали ему все, что они знали, и все, о чем  только
могли догадываться, и все, о чем слышали, но  сами  в  это  не  очень-то
верили..
   ...Яркие, как тропические бабочки, и такие же безмозглые. "Крылышками
бяк-бяк".    Совершенно    обе    никакие    и    по    имени     никто.
Утомительно-великолепные  самочки,  гнусненько-божественные  сосуды  для
сброса известных излишков жизнедеятельности наслаждающегося организма...
Кошечки.  Упоительно  смердящие  ядовитые  кошечки.  Двуногие  роскошные
машины для многократного  соития...  Он  закрыл  глаза,  чтобы  отогнать
наваждение, и они, обе,  тотчас  же  освободившись,  затихли  испуганно,
словно прислушиваясь к отзвукам собственного бессмысленного  и  опасного
щебетанья, куриные мозги их, ничего не поняв, ощутили черную угрозу,  им
стало страшно,  неуютно,  -  студеная  зима  ворвалась  вдруг  к  ним  в
откровенные вырезы платьев и заледенила их, покрыла гусиными пупырышками
роскошную атласную  шкурку...  Они,  не  сговариваясь  и  не  доев  едва
начатое, сорвались с мест и  отчаянно  помчались  к  выходу,  размахивая
яркими  сумочками  на  длинном  ремешке,  только  что  не  переходя   на
панический бег, не замечая и  не  слыша  ничего  вокруг  себя,  не  видя
весело-изумленных взглядов жующих  сослуживцев,  не  слыша  их  шутливых
вопросов и желудочно-сортирных намеков...
   Он и не подумал их удерживать. Он узнал уже все, что ему  было  надо.
Или почти все. Скажем так: многое и  достаточно.  Потому  ч