туновский заговорил вдруг в манере Юрия Никулина.
   - Не думаю, - сказал он озадаченно. - Не думаю,  что  он  нас  вообще
слышит... Но орать при этом, разумеется, не следует,  -  добавил  он  на
всякий случай.
   - Ни боже мой. Наоборот. А как здесь у вас насчет "жучков"?
   - Каких жучков?
   Господин Фираго менялся на  глазах.  Куда  девался  розовый  надувной
шарик  с  поросячьими  манерами?  Перед  Робертом  стоял  озабоченный  и
внимательный джентльмен, склонный, правда, к полноте, но при этом вполне
элегантный и даже значительный.
   - Я, собственно, имею в виду записывающие устройства,  -  пояснил  он
деловито. - Как тут у вас насчет?
   - Не знаю, - сказал Роберт, от удивления рассердившись. -  А  в  чем,
собственно, дело?
   - А в том дело, что я  хочу  поговорить  с  вами  сейчас  о  довольно
интимных вещах. Можно? Или лучше не рисковать?
   У Роберта мелькнула было мысль, что с папаней случился приступ  мании
преследования пополам с манией величия, однако господин Фираго эту мысль
немедленно развеял.
   - Вам  большой  привет  от  Германа  Тихоновича,  -  сказал  он,  еще
основательнее понизив голос и глядя Роберту прямо в  глаза  -  зрачки  в
зрачки, совершенно так, как некогда делал это сам  Герман  Тихонович.  И
хотя Герман Тихонович в своей роли смотрелся  безусловно  гораздо  более
убедительно, но и у господина Фираго получалось тоже очень даже недурно.
   Так, подумал Роберт, почувствовавши неприятный холодок в  подвздошье.
Начинается. Квартал прошел, и ничего, оказывается, не кончилось. Эти  не
отпускают: рубль за вход, четвертной за выход...
   - Спасибо, - сказал он, стараясь, чтобы голос звучал  по  возможности
ровно, но, видимо, то ли  с  голосом  у  него,  то  ли  с  лицом  что-то
сделалось не в порядке, потому что господин Фираго вдруг усмехнулся  (не
без тонкости) и продолжил:
   -  Герман  Тихонович  просил  меня  узнать,  как  продвигается   ваша
рукопись. Три месяца  уже  прошло,  хороший  срок,  роман  можно  успеть
написать.
   - Я не романист, - сказал Роберт, с трудом побеждая  в  себе  желание
облизнуть губы. Сухие губы - клейким языком. Мерзость какая.
   - Само собой, - тут же согласился сотрудник Германа Тихоновича, он же
- в недавнем прошлом - папаня.  -  Само  собой,  кто  бы  спорил.  Но  -
все-таки? Это не я, это Герман Тихонович  интересуется.  Когда  все-таки
можно ждать обещанного?
   Тут, разумеется, напрашивалось "обещанного три  года  ждут",  но  это
было бы слишком уж жалко, мелко и злобно. И беспомощно.
   - Я предпочел бы говорить на эти темы с самим Германом Тихоновичем, -
сказал Роберт.
   - Понятное дело! Но раз уж я здесь, то как ему передать?
   - Так и передайте, - сказал Роберт со всей  возможной  твердостью.  -
Слово в слово.
   - Господи, да вы не волнуйтесь! - воскликнул господин  Фираго.  -  Не
хотите - не надо. Конечно, так и передам. Слово в слово. Что вы, в самом
деле, Роберт Валентинович! Даже с лица спали,  ей-богу.  Работайте  себе
спокойно, мы не спешим. Никто вас не  торопит.  Главное,  лишь  бы  дело
делалось...
   Роберт не ответил,  и  господин  Фираго  тут  же  совсем  отступился,
заспешил, снова сделался папаней -  озабоченным  и  слегка  дураковатым,
стал прощаться, суетясь фарфоровым личиком. Роберт, держа каменное лицо,
проводил его в прихожую,  подал  пальто,  шарф,  шляпу.  Кейс.  Господин
Фираго пыхтя упаковался, спросил озабоченно: "Значит, вы  полагаете,  он
меня еще вызовет?" и, не дожидаясь ответа, двинулся  на  выход,  да  так
споро и энергично, что Роберт еле поспевал  отпирать  перед  ним  двери.
Попрощались у решетки. "Очень на вас рассчитываю,  Роберт  Валентинович,
по  моему  делу.  Если  будет  малейшая  возможность,  попытайтесь   его
подвигнуть, так  сказать...  Мальчик  не  расстается  со  скрипочкой..."
Роберт кивал. Ему очень  хотелось  что-нибудь  сказать  напоследок  (для
передачи   Герману   Тихоновичу   персонально),    что-нибудь    веское,
значительное что-нибудь, но он не знал, что  именно.  В  голове  у  него
вертелось только: "Подите прочь! Какое дело поэту мирному до вас?.." Это
было бы и крепко, и веско, но  абсолютно  не  соответствовало  ситуации.
Поэтому он не сказал ничего. Он даже не попрощался.
   Потом он вернулся на рабочее место, извлек  из  нижнего  ящика  стола
папку с рукописью и бездумно  перебросил  несколько  страниц.  Попытался
было читать, но тут же оказалось, что он ничего перед  собою  не  видит,
кроме  поросячьего  личика  папани  с  внимательными   глазами   Германа
Тихоновича. Сволочьё. А чего ты, собственно, от них ожидал? Что оно  все
само собой потихонечку изноет и рассосется? Нет, миленок: рубль -  вход,
четвертной - выход. Но ведь я и рубля вам не платил, вы меня бесплатно к
себе запустили. Професс-сионалы... Он вынул из папки последнюю  страницу
и перечитал примечания сэнсея. Четыре пункта. Хотя нет,  строго  говоря,
три. /*** "1.  Иногда  его  схватывает  позыв  на  низ  (это  называется
императивным позывом), он все  бросает  и  мчится  в  сортир.  2.  Когда
питается -  весь  подбородок  замаслен.  3.  Халат  никогда  у  него  не
стирается, попахивает козлом. 4. Еще что-нибудь. Подумайте". ***/
   Думал. Но ничего новенького так  и  не  придумал.  Противно  было.  И
думать было противно, и придумывать. А, главное, непонятно было,  зачем,
елки-палки, все это понадобилось и для чего?  /***  "Не  забывайте,  что
Ваше умение "помнить все без исключения" должно быть им хорошо известно.
Поэтому обратите внимание на Ваши  неудачные  выражения  типа  "если  не
ошибаюсь", "не помню точно,  кто",  которые  в  свете  названного  факта
выглядят для внимательного читателя  странновато  и  малоестественно..."
***/ Потом - еще полуабзац, перечеркнутый  крест-накрест,  но  разобрать
текст  можно  без  особого  труда:  /***   "Не   надо   так   много   об
обстоятельствах личной жизни. Это бесполезно..."***/ А  ниже  приписано:
/*** "А впрочем, пишите, как хотите".***/ Собственной Его Императорского
Величества рукой начертать соизволил... Зачем  ему  это  надо?  Зачем-то
надо. Никакого представления не имею, зачем. А  вот  мне  бы  надо  было
сразу же отказаться. Наотрез. Без размышлений. Нет -  и  все  разговоры.
Что бы они мне сделали? За границу бы не выпустили?  Так  я  туда  и  не
рвусь, мне и здесь неплохо... Плевать я на вас хотел. Не прежние времена
на дворе... Но порядки, похоже, старые, подумал  он  с  горечью.  "Новый
год, порядки старые, холодной  проволокой  ржавою  наш  лагерь  окружен,
кругом глядят на нас глаза легавые, и сталь  холодная  блестит  со  всех
сторон..." Ну-ну-ну, сказал он себе. Не до такой же степени, все-таки...
Правильно, не до такой. Не смертельно, но зато - тошнит.  Меня.  А  его?
Неужели же его - не тошнит?
   Он поднялся и, на всякий случай ступая осторожно, чтобы не скрипеть и
не  шуршать,  прошел  по  коридору.  Спальня:  дверь  настежь,  форточки
настежь, шторы опущены, тихо,  пусто.  Гостиная:  дверь  настежь,  тихо,
темно, торшер выключен. Сам лежит на  диване,  в  любимой  позе:  газета
поперек живота, горбатый длинный нос уставлен в  потолок,  один  тапочек
свалился на ковер. Спит. Глаза закрыты.
   -  Что-то  случилось?  -  тут  же  спросил  сэнсей.  Глаза  у   него,
оказывается, были, наоборот, вполне открыты, просто смотрели с прищуром,
но очень внимательно и с интересом.
   - Они опять на меня вышли, - сказал Роберт. Сэнсей  несколько  секунд
молчал, потом спросил (или объявил?):
   - Господин Фираго.
   - Да. Спрашивал, как идет работа над рукописью.
   - То-то он меня доставал, как умел. Я еще подумал: что  за  осел  нам
попался,  прости  господи.  А  он  просто  хотел,  чтобы   я   выкатился
побыстрее... И что вы ему сказали?
   - Сказал, что не буду с ним разговаривать. Пусть начальство вызывает.
   Сэнсей с кряхтением поднялся и  сел,  нашаривая  потерянный  тапочек.
Газета съехала на пол, он не обратил на нее внимания.
   - А что это вы с ним так сурово, Робин?
   - А как было надо?
   - Ну, не знаю... Удовлетворили  бы  законное  любопытство  сотрудника
компетентных органов. Рассказали бы, как идет работа: заканчиваю-де, как
только, так сразу... Подневольный же человек, зачем его  так  уж  сурово
отшивать.
   Роберт,  сделав  два  шага,  нагнулся,  подобрал  газету,  сложил  по
возможности аккуратно и пристроил на  журнальном  столике  среди  бумаг.
Потом он сказал:
   - Затошнило меня, сэнсей, вот и все. Сэнсей произнес (словно  максиму
процитировал):
   - Они знают о нас только то, что мы им  сами  говорим.  Вот  пусть  и
знают. То, что мы с вами им говорим.
   - А зачем им вообще что-нибудь о вас знать?
   - Работа у них такая. Сволочная. Но интересная! Скажете, нет?
   - Не знаю, - сказал Роберт. - И знать не хочу. Меня от них тошнит.
   -  Нормальная  реакция  нормального  человека,  -  сказал  сэнсей   с
одобрением. - Вы абсолютно здоровый и нормальный человек, Робин. С чем я
вас и поздравляю.
   - То есть вы по-прежнему настаиваете, чтобы я...
   - Настаиваю, Робин. Самым решительным образом. Это пойдет  на  пользу
силам мира и прогресса. Вы уж мне поверьте.
   Было ясно, что он опять ничего толком не объяснит и не намекнет даже.
И было ясно, как день, что у него есть цель, есть план, есть замысел.  И
придется ему споспешествовать. Раз уж вообще взялся на него работать.
   - Что у нас сегодня на обед? - спросил сэнсей.
   - А что бы вы хотели?
   - Рыбный суп. И бутерброды из черного хлеба с аджикой.
   Роберт не удержался, расплылся в улыбке, как довольный младенец.
   - Жутко вредно!
   - А наплевать. Все вредно. Поправьте меня, если я ошибаюсь: "Все, что
есть приятного в жизни..."
   - "Все, что есть хорошего в жизни, либо  аморально,  либо  незаконно,
либо ведет к ожирению". Первый постулат Пардо. Ладно, убедили. Будет вам
рыбный суп с черным хлебом с аджикой.
   - С хлебом с маслом и с аджикой!
   - С маслом и с аджикой.
   Сэнсей удовлетворенно вздохнул, снова лег навзничь и сложил ладони на
груди.
   - Замечательно, - сказал он. - Тогда я еще погоризонталю. После обеда
сон - серебро, а до обеда - золото!
   Роберт не стал спорить. Он вернулся  к  себе,  на  рабочее  место,  и
сейчас же позвонили в дверь. Никому не было назначено на  это  время,  и
Роберт, заранее насупившись, пошел  смотреть,  кто  там  еще  пожаловал.
Оказывается,  пожаловал  несчастный  Вадим  Резалтинг-Форс,  уже  вполне
протрезвевший, но - в своей штопаной серой штормовке, в  кепчонке  своей
кожаной - похожий  не  то  на  бомжа,  не  то  на  студента-пропойцу,  -
замерзший, скукоженный, красноносый и мокрый.
   -  Я  -  к  сэнсею,  -  объявил  он  прямо  с  порога  в   ответ   на
изумленно-неприветливый взгляд Роберта.
   - Сэнсей занят.
   Он словно ждал этого.
   - Ну я тогда просто с тобой посижу. Можно? Или ты тоже занят?
   И такая жалкая готовность принять самое  худшее,  такая  раздавленная
гордыня, такая безнадежность пополам с жалобной заносчивостью прозвучали
в этом вопросе, что Роберт, сам того не желая, посторонился и  пропустил
его в дом.
   В прихожей он велел ему раздеться,  повесить  штормовку  на  плечики,
велел кеды отсырелые снять и надеть гостевые тапочки, завел в туалетную,
дал полотенце - вытереть морду. Вадим подчинялся беспрекословно и даже с
готовностью, и Роберт подумал, что давно уже  не  видел  такого  Вадима:
тихого,   покорного,    послушного.    Видимо,    вчерашнее    "очищение
подпространства души" сделало свое светлое дело.
   Сначала он хотел отвести его в дежурку, а потом решил, что это  будет
слишком близко к сэнсею, и выбрал кухню. Тем более, что скоро все  равно
надо будет готовить обед.
   На кухне Вадим, как благовоспитанный мальчик, уселся на  табуретку  -
ладошки под себя, - и они поговорили. Вполне светски.
   - Чайку заварить?
   - Чай-кю?
   - Да, чайкю. Заварить?
   - А какой у тебя?
   - "Крепкий".
   - Ну, уж я надеюсь, что не жидкий...
   - Да нет. Называется так: чай "Императорский. Крепкий".
   Вадим задумчиво спел:
   - "Чай "Великий Тигр" каждый выпить рад"...
   - Понятно. Может, кофей-кю?
   - "Кофе пить будем и державу подымем!.."
   - Хм. Ты сегодня в хорошей форме. Может, водочки?
   - Нет, - сказал Вадим решительно. -  Хватит  с  меня.  Тем  более,  я
теперь человек внутренне чистый. Зачищенный,  так  сказать.  Кстати,  ты
видел, как он это делает?
   - Богдан? Нет. Не видел никогда. А что?
   - Так. Интересно было бы посмотреть. "Зачистка", как никак,  не  хрен
собачий. "Зачищение подпространства".
   - Не знаю, не видел, - повторил Роберт. - Знаю, что он ушел к тебе со
своим воспитуемым, с Вовой с этим, а потом через  полчаса  вышел,  очень
мрачный, и сказал: "Все, хватит с него, засранца..." То есть - с тебя.
   - А Вова что сказал?
   - А Вова не сказал ничего. У Вовы был  такой  вид,  будто  он  вообще
смутно представляет, где он находится и который на дворе год.
   - Сильная штука - эта зачистка, - сказал Вадим. - Я ничего не  помню.
А проснулся - будто это не я. Будто выздоровел  от  какой-то  застарелой
пакости... Представляешь?
   - Нет.
   Вадим покивал, глядя мимо Роберта в окно.
   - Будто совсем новый человек, причем даже малознакомый. Мощная штучка
- наш Богдаша. А я, надо признаться, никогда  в  него  по-настоящему  не
верил. Думал, все это так, залепуха. Для  старух...  -  Он  помолчал.  -
Впрочем, в любом случае все это ненадолго. Увы.
   Роберт не захотел уточнять. Да он и сам знал, что ненадолго.
   - А Матвей где? - спросил он. Просто так  спросил.  Чтобы  переменить
тему.
   - Я от него улизнул.
   - Правда? А я думал, он внизу, у себя в машине сидит.
   - Он наверняка сидит где-нибудь у себя в машине, но вряд ли  внизу...
А зачем он тебе?
   - Да так. Поговорить хотел.
   - А ты поговори со мной, - предложил Вадим. С самым серьезным видом.
   (О чем? - сейчас же захотелось Роберту спросить. О чем  нам  с  тобой
сейчас разговаривать? Жаловаться  друг  другу,  какие  мы  несчастные  -
полураздавленные жертвы рэкетиров?..)
   - А что ты в этом смыслишь? - сказал Роберт вместо этого.
   - В чем?
   - "Вселенную создал Бог" - это Гёделевское утверждение или нет?
   - Что значит - Гёделевское?
   - Ну такое, которое нельзя ни доказать, ни опровергнуть.
   Вадим посмотрел, искрививши рот, а потом пробормотал:
   - Мне бы твои заботы.
   И тогда Роберт вдруг решился. Какого черта? Пусть знает. Он же до сих
пор надеется на что-то, приперся вот - унижаться...
   - Ты зря сюда приперся, - сказал он. - Сэнсей не станет нам помогать,
причем по двум даже причинам. Во-первых, он явно хочет,  чтобы  мы  сами
решили эту твою проблему. Без него.
   - Понятно. А во-вторых?
   - А во-вторых, Аятолла его клиент.
   - Врешь, - сказал Вадим, и глаза у него снова сделались  вчерашние  -
глаза неудачливой нищенки, только трезвой.
   - К сожалению, нет. Не вру. Так что придется тебе рассчитывать только
на себя.
   Теперь Вадим смотрел на него с внезапным удивлением.
   - Слушай, ты - жестокий человек. Почему? Или ты меня за что-нибудь не
любишь?
   - Да ничего подобного, - сказал Роберт нервно. - Просто  мне  надоело
смотреть, как ты мыкаешься без всякого толку.  Не  поможет  тебе  никто,
забудь. Мы - не способны, а он - не захочет.
   - Ну, спасибо, - сказал Вадим медленно. -  Утешил  товарища.  Спасибо
тебе, родной мой и дорогой...
   Роберт не стал дальше разговаривать. Он повернулся к Вадиму спиной  и
выдвинул (с грохотом) овощной ящик. Выбрал четыре картофелины покрупнее,
бросил их (с грохотом) в мойку. Потянулся за ножом. На душе было погано,
словно он сделал какую-то ненужную и совсем бесполезную пакость. Хотя на
самом-то деле давно уже надо было ему сказать все, как оно есть. Правду.
Горько-соленую. Правда вообще - штука малоаппетитная, а иногда  и  вовсе
несъедобная... Вот пусть он  и  переваривает  эту  свою  горько-соленую,
несъедобную. Тут уж ничего не поделаешь - ему теперь все  равно  с  этим
жить...
   И тут он вдруг обнаружил, что  за  спиной  у  него  сделалось  как-то
необычайно  тихо.  Словно  там  никого  больше  не  было.  Словно  Вадим
(совершенно бесшумно) встал вдруг и ушел. Исчез.  Испарился.  Он  быстро
поглядел через плечо. Вадим сидел в прежней позе (ладошки под задницей),
только голову втянул в плечи и нахохлился как больной воробей.  Глаза  у
него были широко открыты, но, похоже, он ничего перед собою не видел.
   - Эй, - тихонько позвал его Роберт.
   - Эге ж... - так же тихонько откликнулся Вадим.
   - Ты чего это?
   - А что?  -  выражение  Вадимова  лица  отнюдь  не  переменилось.  Он
разговаривал словно во сне.
   - Тебе плохо, что ли?
   - Нет, - сказал Вадим. - Мне хорошо. -  Он  вдруг  улыбнулся,  и  это
выглядело странно и даже страшновато, словно улыбнулся неживой  предмет.
- Рожа исчезла! - объявил он вдруг.
   - Какая рожа?
   - Красная, - сказал Вадим, по-прежнему словно во сне. - Генеральская.
С усами.
   Роберт схватил ближайший чистый стакан, быстро плеснул туда минералки
и сунул Вадиму под нос. Тот отшатнулся.
   - Перестань! - сказал он возмущенно, высвободил из-под себя руку и  с
досадой отстранил стакан покрасневшей ладошкой. - Со мной все нормально.
Ты не понимаешь: рожа исчезла. Полгода  она  передо  мной  маячила,  как
приклеенная, днем и ночью, а сейчас я поглядел - а ее нет!
   - А что есть? - спросил Роберт на всякий случай.
   - Ничего нет. Пусто... - он вдруг отобрал у Роберта  стакан  и  жадно
выхлебал его до дна. - Ф-фу, даже в пот ударило. Надо же...
   Он хотел еще что-то добавить и даже рот уже раскрыл, но  говорить  не
стал, а вместо этого резко повернул голову - ухом вперед  -  к  двери  в
коридор, и тогда Роберт тоже услышал приближающиеся оттуда тяжелые  шаги
и шаркающие щелчки шлепанцев по паркету. Как мой Кот-Федор, подумал  он.
Надо будет записать в  донесение:  "Он  может  двигаться  бесшумно,  как
сквозняк,  а  иногда  шумит  и  топает,  словно  горожанин  в   лесу..."
Кот-Федор.   Тот   тоже   умеет,   при   желании,   изобразить   лошадь:
топ-топ-топ-топ...
   Сэнсей появился в дверях, благостный, домашний, в пижаме.
   - А,  -  сказал  он,  улыбаясь.  -  Вадим  Данилыч!  Лично!  Рад  вас
приветствовать у наших пенатов. Обедать будете?
   Вадим поднялся, но сделал это  как-то  странно,  с  паузой  -  словно
сначала подниматься не хотел вовсе, а потом раздумал и, так уж  и  быть,
поднялся. И говорить ничего не  стал  в  ответ  на  приветствие,  только
поклонился... И не поклонился даже -  кивнул  коротко,  как  кивают  при
случайной встрече нежелательному знакомцу. Сэнсей сказал:
   - Что-нибудь неладно? Что именно?
   - Будто вы не знаете! - возразил Вадим. Дерзко. И даже ладони засунул
в карманы джинсов, но сейчас же вынул их обратно. - Я к вам  два  месяца
пробиваюсь. Легче к президенту попасть на прием.
   Сэнсей перестал благодушно улыбаться.
   - Да. К президенту легче. Но ведь вы пробились? Слушаю вас.
   - Да чего уж теперь слушать, - продолжал дерзить Вадим. - Поздно уже!
   - Вот как? Поздно?
   - Поздно.
   - То есть я - могу быть свободен?
   - Да ради бога! Вы же всегда свободны. У кого сила, у того и свобода.
   - Благодарю вас, -  сказал  сэнсей  кротко,  и  это  была  жутковатая
кротость. Ледяная. От этой кротости мороз шел по коже. По крайней  мере,
у Роберта. А этот дурак молодой словно не видел ничего и не слышал: руки
судорожно по швам, кулачишки сжаты, большие пальцы по-детски  оттопырены
- сейчас ляпнет что-нибудь такое, что его тут же и выдворят. Как Ядозуба
в свое время выдворили - разом и навсегда.  Роберт  с  лязгом  уронил  в
мойку самый большой (разделочный) нож,  но  это  ни  черта  не  помогло.
Истерика уже накатила.
   - А это уж как вам будет угодно!.. - выкрикивал Вадим  в  запале,  не
видя ничего и не слыша. - Вы ведь всегда в стороне!.. И при этом  всегда
правы, правильно? Мы ведь при вас только кормимся... вы нас  прикормили,
видите ли, и мы при вас теперь состоим...