сывать  маленькими  специальными
щипчиками. Зернышки он кидал в рот не глядя, а шелуху  ронял  на  траву.
Все это получалось у него совершенно автоматически - глядел он только на
Вадима, пристально и не мигая. Но - улыбаясь.  Все  еще.  Только  улыбка
теперь сделалась у  него  совсем  бледная,  как  это  бывает  на  сильно
недодержаннной фотографии.
   -  Вы,  Вадим  Данилович,  все-таки  не  молчите,  -  напомнил  Эраст
Бонифатьевич.  -  Я  еще  раз  вам  напоминаю  и   объясняю,   если   вы
действительно меня так и не поняли:  разговор  у  нас  серьезный.  Очень
серьезный. Так что вы лучше отвечайте.
   Вадим разлепил сухие губы.
   - Вы что же, на самом деле верите, что я могу делать будущее?
   - Я не верю, - веско сказал Эраст Бонифатьевич. - Я знаю.
   - Но это же бред, - сказал Вадим беспомощно. - Бред же!
   - Совсем нет. Нам хорошо известно, что вы не только  видите  будущее,
вы еще умеете его, как вы сами выразились, "делать".  Мы  знаем  это  из
очень достоверных источников. Самых достоверных, Вадим Данилович!
   - Бред, - повторил Вадим. - Неужели вы сами  не  понимаете,  что  это
бред?.. Ну не бывает же так!
   И тут раздался неожиданный, а потому особенно ужасный  вопль  Тимофея
Евсеевича:
   - Вадим Данилович! Поберегитесь! Не обманывайте товарищей! Ведь вы же
МОЖЕТЕ! Не противьтесь, сделайте, что они хотят...
   - Господи, - сказал Вадим, глядя на него с ужасом.  -  А  вы-то  куда
еще?..
   - Я же все знаю! - Тимофей Евсеевич, по-прежнему сидел на  корточках,
словно нужду  справляя,  и  в  этой  жалкой  позе  обвинительно  кричал,
сотрясаясь как бы в ознобе и даже руку обвинительно простирая в  сторону
Вадима. - Я же вижу, как вы погоду все время нам  делаете!..  Он  погоду
делает! - продолжал Тимофей Евсеевич, теперь уже доверительно  обращаясь
непосредственно к серому Эрасту Бонифатьевичу, который всем своим  видом
выражал сейчас самый неподдельный к происходящей сцене интерес. - Он  не
предсказывает, не-ет, он делает! Всю дорогу. Когда  устаем  наблюдать  -
дождь. Когда надо наблюдений побольше  -  вёдро!!!  Смотрите:  осень  на
дворе, а у нас здесь жара, без порток ходим... Ему же наблюдения  сейчас
нужны, чтобы ясное небо было, он же не может, чтобы ни одной  звезды  за
ночь!..
   - Интересно все-таки, сколько "с" в слове "Сыщенко"? - спросил  Вадим
хрипло, а рыжий Голем вдруг положил огромную лапу Тимофею на  голову,  и
Тимофей тут же замолчал, словно его выключили на полуслове.
   Стало тихо, и в этой тишине Эраст Бонифатьевич подвел итог:
   - Глас народа! - сказал он назидательно. - Вокс деи, так сказать.  Не
упирайтесь, Вадим Данилович, не надо. Все всё про  вас  давно  знают.  В
девяносто третьем все до одного были  уверены,  что  победят  демократы.
Весь советский народ, как один человек. Только вы говорили: нет, ребята,
не будет этого, а будет вам Жириновский. Так оно и  вышло!  В  девяносто
четвертом все были уверены, что никакой войны в Чечне не будет, и только
вы один...
   - Чего вам от меня надо, вот я чего не понимаю, - сказал Вадим. - Что
я, по-вашему, - волшебник, что ли?
   - Не знаю, - сказал Эраст Бонифатьевич проникновенно. -  Не  знаю,  и
даже знать не хочу. Нам надо, чтобы победил  на  губернаторских  выборах
человек, которого все называют почему-то Интеллигентом, а уж как вы  это
сделаете, нас совершенно  не  касается.  Волшебство?  Пожалуйста,  пусть
будет  волшебство.  Колдовство,  чары,  телекинез...  футурокинез,   так
сказать, - да ради бога. Вообще - пусть это будет ваше  ноу-хау,  мы  не
претендуем. Понятно?
   - Мне понятно, что вы с ума сошли, - сказал Вадим медленно.
   Он вдруг поднялся.
   - Хорошо, - сказал он. - Ладно. Сейчас. Я только принесу бумаги...
   Он шевельнулся к палатке, но элегантный Эраст  Бонифатьевич  даже  не
посмотрел, а только лишь  покосился  в  сторону  рыжего  Голема  и  тот,
единственный, кажется,  шаг  сделав,  тотчас  оказался  между  входом  в
палатку и Вадимом.
   - Рыжий-красный -  человек  опасный...  -  сказал  ему  остановленный
Вадим, и асимметричное лицо Голема перекосилось  еще  больше,  он  даже,
кажется, прищурился от напряжения.
   - Чево?! - спросил он чрезвычайно агрессивно, но неожиданно высоким и
сиплым голоском.
   - ...А рыжий-пламенный поджег дом каменный...  Извини,  -  поправился
Вадим поспешно. - Ничего личного. Это я так - от ужаса.
   - Не обращай  на  него  внимания,  Кешик,  -  сказал  небрежно  Эраст
Бонифатьевич. - Это он от ужаса.  Шутит.  Очень  перепугался.  Это,  как
известно, бывает... Вадим Данилович, вы бы сели. Что вы, в  самом  деле,
вскочили, как прыщ. Один мой  замечательный  знакомец  говорит  в  таких
случаях: сядьте на попу... Ну что  там  у  вас  в  палатке  может  быть?
Двустволка какая-нибудь, я полагаю? Так ее надо ведь еще выкопать из-под
барахла,  потом  патроны   разыскать,   зарядить...   Смешно,   ей-богу,
несерьезно. Бросьте, давайте лучше дальше разговаривать.
   Вадим снова сел за стол, пригладил волосы обеими руками.
   - Как говорят в таких случая англичане, - произнес  он  с  вымученной
улыбкой, - my poodle light, on dick as all. Что в переводе означает: мой
пудель лает, он дико зол.
   Эраст Бонифатьевич не сразу, но понял и сейчас же осведомился:
   - Интересно, а что говорят в таких случаях голландцы?
   - Не знаю.
   - Ну хорошо, допустим... А французы?
   - Алён-алён трэ, - немедленно откликнулся Вадим, - ма кар тэ ля пасэ.
   - Что в переводе означает...
   - Алена  лён  трэ,  Макар  теля  пасэ.  Сельская  картинка.  Левитан.
Крамской. "Идет-гудет зеленый шум".
   В ответ на это Эраст Бонифатьевич неопределенно хмыкнул  и  сказал  с
одобрением:
   - Остроумно. Вы остроумный собеседник, Вадим  Данилович.  Но  давайте
вернемся к нашему маленькому делу.
   - Но я не знаю, что вам  еще  сказать,  -  проговорил  Вадим,  устало
прикрывая глаза. - Вы меня не слушаете. Я вам говорю: это невозможно. Вы
мне не верите... Вы в чудеса верите, а чудес не бывает.
   - А ЗНАТЬ будущее? - сказал Эраст Бонифатьевич  с  напором.  -  Знать
будущее - это разве не чудо?
   - Нет. Это не чудо. Это - такое умение.
   - Исправлять будущее - это тоже умение.
   - Да нет же! - сказал Вадим  с  досадой  и  с  отвращением.  -  Я  же
объяснял вам. Это как газовая труба большого диаметра: вы смотрите в нее
насквозь и видите там, на том конце, на выходе, картинку -  это  как  бы
будущее. Если бы вы эту трубу повернули - увидели  бы  другую  картинку.
Другое будущее, понимаете? Но как ее повернуть, если она весит сто тонн,
тысячу  тонн  -  ведь  это  как  бы  воля  миллионов  людей,  понимаете?
"Равнодействующая миллионов воль" - это не я сказал,  это  Лев  Толстой.
Как прикажете эту трубу повернуть? Чем? Х..ем, простите за выражение?
   -  Это  полностью  ваша  проблема,  -  возразил  Эраст  Бонифатьевич,
слушавший, впрочем, внимательно и отнюдь не перебивая. - Чем  вам  будет
удобнее, тем и поворачивайте.
   - Да невозможно же это!
   - А мы знаем, что возможно.
   - Да откуда вы это взяли, господи!?
   - Из самых достоверных источников.
   - Из каких еще источников?
   - Сам сказал.
   - Что? - не понял Вадим.
   - Не "что"", а "кто". Сам. Понимаете, о ком  я?  Догадываетесь?  САМ.
Сам сказал. Могли бы, между прочим, и сообразить, ей-богу.
   - Врете, - проговорил Вадим и поперхнулся.
   - Невежливо. И даже грубо.
   - Не мог он вам этого сказать.
   - И однако же - сказал. Сами посудите: откуда еще мы могли  бы  такое
узнать? Кому бы мы еще могли поверить, сами подумайте?
   В этот момент Тимофей Евсеевич словно очнулся от  гипноза.  Он  издал
странный скрипучий звук, сорвался  вдруг  с  места  и  кинулся  прочь  -
огромными прыжками,  перескакивая  через  натянутые  палаточные  стропы,
петляя из стороны в сторону, словно исполинский потный заяц с  прижатыми
красными ушами, -  выскочил  из  расположения  и  помчался  к  северному
склону, прямо на призрачно мерцающие сахарные головы Эльбруса.
   Все следили за ним, словно завороженные. Потом большеголовый любитель
орешков спросил быстро, почти невнятно:
   - Скесать его, командир?
   - Да нет. Зачем? Пусть бежит...  -  Эраст  Бонифатьевич  вдруг  легко
поднялся и помахал своей тросточкой кому-то поверх  кухонной  палатки  -
видимо, тем, кто оставался у машины: все в порядке,  мол,  не  берите  в
голову. - Пусть бежит, - повторил он, снова усаживаясь  на  место.  -  У
него свои дела, у нас свои, правильно, Вадим Данилович?
   Вадим молчал, глядя вслед Тимофею Евсеевичу, - тот  все  еще  скакал,
все еще петлял, мелькая длинными голенастыми ногами в  кирзовых  никогда
не чищенных сапогах. Он неплохо все это проделывал для пятидесятилетнего
с лишним мужика, обремененного внуками  и  болезнями,  -  и  даже  очень
неплохо. Видимо, сам господин Ужас нес его на своих бледных  крыльях,  и
он сейчас не смог бы остановиться, даже если бы очень захотел.
   - Молчите... - проговорил Эраст Бонифатьевич, так и не дождавшись  не
то  чтобы  ответа,  но  хотя  бы  какой-нибудь  от  Вадима  реакции.   -
Продолжаете молчать. Проглотили дар речи... Ну, что  ж.  Тогда  начинаем
эскалацию. Кешик, будь добр.
   Лысый носорог Голем-Кешик тотчас же надвинулся сзади и взял Вадима  в
свои  металлические  потные  объятия  -   обхватил   поперек   туловища,
навалился, прижал к складному креслу, зафиксировал, обездвижил, сковал -
только хрустнули внутри у Вадима какие-то не то косточки, не то хрящики.
Теперь Вадим больше не мог шевельнуться. Совсем. Да он и не пытался.
   - Руку ему освободи, - командовал между  тем  Эраст  Бонифатьевич.  -
Правую. Так. И подвинься, чтобы я его физиономию мог видеть, а он - мою.
Хорошо. Спасибо... Теперь слушайте меня, Вадим  Данилович,  -  продолжал
он, придвинув свое неприязненно вдруг осунувшееся лицо в упор. -  Сейчас
я преподам вам маленький урок. Чтобы вы окончательно поняли, на каком вы
свете... Открыть глаза! - гаркнул он неожиданно в полный голос,  вскинул
свою черную указку и уперся острым жалом ее в щеку Вадима пониже  левого
глаза. - Извольте смотреть глаза в глаза! Это будет серьезный  урок,  но
зато на всю вашу оставшуюся жизнь... Лепа, делай раз!
   Большеголовый мелкий Лепа освободил горсть от орешков, вытер ладонь о
штаны и  приблизился,  небрежно  брякая  челюстями  щипчиков.  Это  были
блестящие светлые щипчики, специально для  орехов  -  две  металлические
ручки с зубастыми выемками в  том  месте,  где  они  скреплялись  вместе
поперечным стерженьком. Большеголовый мелкий Лепа  неуловимым  привычным
движением ухватил в эти зубчатые выемки Вадимов мизинец и сжал рукоятки.
   -  Такой  маленький  и  такой  непр-риятный...  -  сказал  ему  Вадим
перехваченным голосом. Лицо его сделалось серым, и пот вдруг выступил по
всему лбу крупными каплями.
   -  Не  паясничать!   -   приказал   Эраст   Бонифатьевич,   мгновенно
раздражаясь. - Вам очень больно, а будет еще больнее. Лепа, два!
   Мелкий Лепа быстро облизнулся и ловко перехватил второй палец. "Н-ну,
ты! - прошипел Вадиму в ухо рыжий Голем-Кешик, наваливаясь еще  плотнее.
- С-стоять!.."
   - Все. Хватит... - Вадим задохнулся. - Хватит. Я согласен.
   - Нет! - возразил Эраст Бонифатьевич. - Лепа, три!
   На этот раз Вадим закричал.
   Эраст Бонифатьевич, опасно откинувшись на спинку кресла, наблюдал  за
ним, играя черной указкой с шариком. На лице  его  проступило  выражение
брезгливого удовлетворения. Все происходило по хорошо продуманному и  не
однажды апробированному сюжету. Все совершалось правильно.  Непослушному
человеку вдумчиво, аккуратно, умело и со вкусом  давили  пальцы,  причем
так, чтобы  обязательно  захватить  основания  ногтей.  Человек  кричал.
Вероятно, человек уже обмочился. Человеку преподавали серьезный урок,  и
человек был расплющен и сломлен. Что, собственно,  в  конечном  итоге  и
требовалось:  человек  в  совершенно  определенной  кондиции.  Потом  он
распорядился:
   - Все. Достаточно... Лепа! Я сказал: достаточно!
   И они отступили, оба. Вернулись на исходные позиции. Как псы. В  свои
будки. Псы поганые. Шакалы. Палачи. Вадим  смотрел  на  посиневшие  свои
пальцы и плакал. Пальцы быстро распухали,  синее  и  багровое  прямо  на
глазах превращалось в аспидно-черное.
   - Мне очень жаль, - произнес Эраст  Бонифатьевич  прежним  деликатным
голосом светского человека. - Однако  это  было  безусловно  необходимо.
Необходимый урок.  Вы  никак  не  желали  поверить,  насколько  все  это
серьезно, а это очень серьезно! Теперь следующее...  -  он  сунул  узкую
белую ладонь за борт пиджака  и  извлек  на  свет  божий  длинный  белый
конверт. - Здесь деньги, - сказал он. -  Неплохие,  между  прочим.  Пять
тысяч баксов. Вам. Аванс. Можете взять.
   Длинный белый конверт лежал на столе перед Вадимом, и  Вадим  смотрел
на него  стеклянными  от  остановившихся  слез  глазами.  Его  сотрясала
крупная дрожь.
   - Вы меня слышите? - спросил Эраст  Бонифатьевич.  -  Эй!  Отвечайте,
хватит реветь. Или прикажете мне повторить процедуру?
   - Слышу, - сказал Вадим. - Деньги. Пять тысяч...
   - Очень хорошо. Они  -  ваши.  Аванс.  Аванс  не  возвращается.  Если
шестнадцатого декабря победит Интеллигент, вы получите остальное  -  еще
двадцать тысяч. Если же нет...
   - Шестнадцатого декабря никто  никого  не  победит,  -  сказал  Вадим
сквозь зубы. - Будет второй тур.
   - Неважно, неважно... - проговорил Эраст Бонифатьевич нетерпеливо.  -
Мы не формалисты. И вы прекрасно понимаете, что нам от вас  надо.  Будет
Интеллигент в губернаторах - будут вам  еще  двадцать  тысяч.  Не  будет
Интеллигента - У вас возникнут, наоборот, большие  неприятности.  Теперь
вы имеете некоторое представление, какие именно это будут неприятности.
   Вадим молчал, прижав к груди правую больную руку левой здоровой.  Его
все еще трясло. Он больше не плакал, но по виду  его  совершенно  нельзя
было понять, в уме ли он или  в  болезненном  ступоре  -  согнувшийся  в
дурацком  складном  кресле  трясущийся  потный  бледный  человек.  Эраст
Бонифатьевич поднялся.
   - Все. Вы предупреждены. Счетчик пошел. Начинайте работать. У вас  не
так уж много  времени,  чтобы  повернуть  вашу  газовую  трубу  большого
диаметра  -  всего-то  каких-нибудь  пять  месяцев,  даже  меньше.   Как
известно, - он поучающе поднял  длинный  бледный  палец,  -  даже  малое
усилие может сдвинуть  гору,  если  в  распоряжении  имеется  достаточно
времени. Так что приступайте-ка лучше прямо сейчас...
   - Если нет трения... - прошептал Вадим, не глядя на него.
   - Что?  А,  да.  Конечно.  Но  это  уж  ваши  проблемы.  Засим  желаю
здравствовать. Будьте здоровы.
   Он повернулся и пошел было, но вновь остановился:
   - На  случай,  если  вы  решите  бежать  в  Америку  или  там  вообще
геройствовать, - у вас есть мама, и мы точно  знаем,  что  вы  ее  очень
любите... - лицо его брезгливо дрогнуло. - Терпеть не  могу  такого  вот
низкопробного шантажа, но ведь с вами иначе никак нельзя, с поганцами...
- Он снова было двинулся  уходить  и  снова  задержался.  -  В  качестве
ответной любезности за аванс,  -  сказал  он,  приятно  улыбаясь,  -  не
подскажете, кого нынче поставят на ФСБ?
   - Нет, - проговорил Вадим. - Не подскажу.
   -  Почему  так?  Обиделись?   Зря.   Ничего   ведь   личного:   дело,
специфический такой бизнес, и боле ничего.
   - Понимаю, - сказал Вадим, глядя ему в лицо. - Ценю, -  говорить  ему
было трудно,  и  он  произносил  слова  с  особой  старательностью,  как
человек, который сам себя не слышит.  -  Однако  любезность  оказать  не
способен. Я знаю, чего хотят миллионы, но я представления не имею,  чего
хочет дюжина начальников.
   - Ах  вот  так,  оказывается?  Ну  да.  Естественно.  Тогда  -  всего
наилучшего. Желаю успехов.
   И он пошел  прочь,  больше  уже  не  оборачиваясь,  помахивая  черной
тросточкой-указкой, -  элегантный,  прямой,  весь  в  сером,  уверенный,
надежно защищенный, дьявольски довольный собой. Мелкий Лепа уже поспешал
следом, не прощаясь, на ходу засовывая в карман свои ореховые щипчики, -
такой маленький и такой непр-риятный!.. А вот Кешик задержался. Поначалу
он  сделал  несколько  шагов  вдогонку   начальству,   но   едва   Эраст
Бонифатьевич скрылся за кухонной палаткой, он  остановился,  повернул  к
Вадиму рыжее лицо свое, вдруг исказившееся,  как  от  внезапного  налета
зубной боли, и не размахиваясь, мягкой толстой лапой  махнул  Вадима  по
щеке так, что тот моментально повалился  навзничь  вместе  с  креслом  и
остался лежать с белыми закатившимися глазами.  Кешик  несколько  секунд
смотрел  на  него,  потом  еще  несколько  -  на  узкий  белый  конверт,
оставшийся на столе без присмотра, потом снова на Вадима.
   - С-сука ссаная... - просипел он едва слышно,  повернулся  и,  тяжело
бухая толстыми ногами, поскакал догонять своих.
   Некоторое время Вадим лежал, как упал, - на спине, нелепо  растопырив
ноги, раздавив собою сложившееся после падения кресло.  Потом  в  глазах
его появился цвет и смысл, он задышал  и  попытался  повернуться  набок,
опираясь  на   локоть   больной   руки.   Повернулся.   Освободился   от
зацепившегося кресла. Пополз.
   Вставать он даже и не пытался. Полз на локтях и коленях,  постанывая,
задыхаясь, глядя только вперед - на два ведра с нарзаном, поставленные с
утра под тент хозяйственной палатки.
   Дополз. Сел кое-как и, оскалившись заранее, погрузил больную  руку  в
ближайшее ведро.
   - Ничто не остановит энерджайзер... -  сказал  он  в  пространство  и
обмяк, прислушиваясь к своей боли, к своему отчаянию,  к  опустошенности
внутри себя  и  -  с  бессильной  ненавистью  -  к  мрачному  бархатному
взрыкиванию роскошного джипа  "Чероки",  неторопливо  разворачивающегося
где-то там, за палаткой, на бугристой дороге.
 
ЛИРИЧЕСКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ №1 
ОТЕЦ ТИМОФЕЯ ЕВСЕЕВИЧА 
 
/     ***"...Тимофей - странный человек. Он каким-то непонятным образом зациклен на своем отце. Широчайшее поле деятельности для упертого психоаналитика. Отец - то, отец - се. Лихость отца. Умелость отца. Многоумие его же. Ловкость... Образец лихости: одна тысяча девятьсот, примерно говоря, пятьдесят шестой год. Колхоз имени Антикайнена (где-то на Карельском перешейке под Питером). Стройбат под командой, сами понимаете, отца разбирает амбар, сохранившийся еще с финских времен. Принципиальный спор между, сами понимаете, отцом и местным бригадиром: разберут солдаты амбар за один день или - ни в коем случае. Проигравший должен залезть на печную трубу и туда (при всех) насерить (что сказано, то сказано, не вырубишь топором). Так вот: не только за семь часов амбар разобрали, но еще, когда бригадир, глядя на высоченную (пять метров) печную трубу красного кирпича, принялся ныть, что у него, мол, в спину вступило, сами понимаете, отец на эту трубу "взлетев, как орел, там, как орел, уселся и в нее насерил... извиняюсь за это выражение..." А было в те поры отцу, чтобы не соврать, уже сорок восемь и с хвостиком... Пример многоумия: "человек есть животное двуногое, всегда алчущее, никогда не сытое..." (где он это вычитал - бог знает, но не сам же придумал?) И еще: "самый упорный солдат, который обманутый. На правде солдата не воспитаешь, а воспитывать приходится, куда деваться, иначе они же тебе же на голову и сядут..." 
   Он (отец, сами понимаете)  вообще  любил  вспоминать  про  войну.  Но
как-то странно. На этой его  войне  не  стреляли  и  даже,  кажется,  не
убивали. "...Солдаты прибегают: товарищ капитан, там в  подвале  вино  -
двенадцать бочонков! Я сразу же -  так:  два  бочонка  Бате,  и  быстро,
быстро, в темпе вальса... Очень был Батя  доволен,  парабеллум  подарил,
трофейный,  у  какого-то  полковника  отобрали..."   Видимо,   он   умел
приспособиться,  этот,  сами  понимаете,  отец.  "У  нас  был  начальник
контрразведки СМЕРШ майор Скиталец -  зверюга,  и  в  глазах  у  него  -
смерть, так он у меня из ладони ел, как лошадь... Потому что надо  уметь
приспособиться, а это - наука!.." В одна