ебя, как зазвенел дверной звонок и запоздалый  гость  пошел
косяком.
   Андрей-Страхоборец объявился, безукоризненно точный в движениях  души
и тела и вообще безукоризненный, как человек коммунистического  будущего
(или  -  аристократического  прошлого,  если  вам  будет   угодно).   Он
расцеловался с  Маришкой,  прочим  сделал  ручкой  и  тут  же  рассказал
свежайший  анекдот  про  хакера  и  его  ДНК.  Тенгиз,  едва  дождавшись
окончания анекдота, буркнул ему: "Встречался?", и Страхоборец,  глядя  в
упор ясными глазами, откликнулся почему-то на мове: "А як  же  ж!"  -  у
них, как всегда, были свои дела, впрочем, сегодня можно было  без  труда
догадаться, какие именно.
   А  тут  и  виновник  торжества  прибыл  (несчастный,  весь  словно  в
лихорадке,  непрерывно  улыбающийся,  как  раз  и  навсегда   заведенная
игрушка) - Вадим Христофоров-Кавказский, он же - Резалтинг Форс, мученик
своего  таланта,  а  с  ним  и  "временно  его  сопровождающий"  Матвей,
озабоченный, безобразно плохо выбритый и даже,  кажется,  сутулый  более
обыкновенного. Увидевши эту  парочку,  Богдан  внутренне  поджался,  но,
видимо, только он один. Остальные принялись, наоборот, шуметь, галдеть и
суетиться еще больше, хотя это у них безусловно тоже была  лишь  реакция
на ту же парочку, только другая, более истерическая.
   В гостиной, всю середину которой занимал старинный стол,  как  всегда
покрытый тяжелой скатертью, было по обыкновению  сумрачно,  почти  темно
(только уличный оранжевый фонарь за  полузадернутыми  шторами  на  обоих
окнах),  а  когда  кто-то  включил  самодельную   люстру,   похожую   на
космическую  станцию   отдаленного   будущего,   на   стенах   возникли,
загорелись, затлели  картины:  черно-красный  шемякинский  герцог  Альба
уставился на гостей с ледяною неприязнью, и повеяло привычной  тоскливой
скукой с желто-синей улицы из "Прогулок  двадцать  первого  века"  Игоря
Тюльпанова, и маленький Иуда сгорбился пред ликом гигантского Христа  на
большом полотне, где прочие одиннадцать апостолов спали  расслабленно  и
безмятежно, синевато-зеленые, блеклые, похожие  на  протухающие  куриные
тушки... Разбирался ли Тенгиз в живописи, это  был  вопрос  спорный,  но
подбор картин у него имел место безусловно  своеобразный  -  на  свежего
человека  эта  маленькая  галерея  действовала  оглушающе,   а   человек
привычный, едва только бросив рассеянный взор, сразу же  понимал  вдруг,
что опять кое-чего не заметил здесь раньше и опять чего-то недопонял...
   К Вельзевулу все это рефлексирование отнюдь не относилось: похожий  в
своей марлевой повязке на хирурга перед решающей операцией,  он  тут  же
кинулся за Маришкой на кухню, а вот опекуемый Вова  -  тот,  да,  тот  -
остолбенел. Юноша не приучен был к такому искусству. Впрочем, вряд ли он
приучен  был  хоть  к  какому-нибудь  искусству.   У   него   папа   был
потомственный алкоголик, а мама  -  владелица  трех  овощных  магазинов,
крутая бабища из породы несгибаемых русских  кариатид,  сиречь  атлантов
женского полу...
   ...Стоящий  по  всей   квартире   галдеж   вдруг   усилился:   прибыл
Юрочка-Полиграф,  румяный,  рослый,  толстощекий,  с  веселыми   усиками
щеточкой. "Полундра! - раздавалось ему навстречу.  -  Ахтунг-ахтунг,  ас
Костомаров в воздухе!..  Водки  ему,  срочно!  Пока  не  поздно,  водки,
умоляю..." И уже несли из кухни стакан водки,  и  несчастный  Костомаров
уже послушно принимал его  и  бестрепетно  поглощал,  проливая  алмазную
влагу на кашне и на обшлага полуснятого с плеч пальто.
   -  Выглохтал?   Слава   богу!   Теперь   хоть   можно   разговаривать
по-человечески...
   - Слушай, Юрка, только честно: а сэнсей как  -  тоже  врет?  Ну  хоть
иногда?
   - Да все врут, брат, можешь быть уверен...
   - Так уж и все?
   - Все как один. Только это не имеет  никакого  значения,  потому  что
никто никого все равно не слушает.
   - Хорошо сказано, однако!
   - Это, к сожалению, не я, брат. Это называется "закон Либермана"...
   - Которого Либермана?
   - А хрен его знает, брат. Одного из.
   - А разок?!
   - Буду рад.
   - А пару?
   - Умру от счастья.
   - А три?
   - Можно четыре.
   - А пять?
   - Как дома побывать!
   - А шесть?
   - По уставу не положено...
   И прочие прибаутки-фенечки ДМБ-восемьдесят пять.
   ...Расселись,   с   грохотом   двигая   тяжелые   дедовские   стулья,
распределились  в  привычном  порядке  вокруг   стола   (полуживого   от
стеснительности Вову загнали в дальний угол под напольные часы  -  чтобы
никому не мешал, и там он  навсегда  закоченел  с  полуоткрытым  ртом  и
вытаращенными глазами); уже разливалось  спиртное,  и  ножи  брякали  об
тарелки,  и  тянулись  через  стол  за   закусками   руки,   удлинненные
серебряными вилками семейных  старинных  приборов;  все  оживились  (или
сделали вид, что оживились), все галдели кто во что горазд, все казались
голодными (а возможно, и были голодными  на  самом  деле),  и  все  было
совершенно, как обычно,  как  встарь,  когда  собирались,  просто  чтобы
беспредметно погалдеть и вкусно поесть.
   ...Боже мой, подумал Богдан. Как же я все это  любил  раньше!  Совсем
недавно ведь, и пятилетки даже еще не прошло. Этот  веселый  общий  гам,
дым сигарет, звякание приборов у накрываемого стола, и  запах  гренок  с
луком и сыром, которые уже запекает в духовке  Маришка,  и  предсмертное
пшиканье откупориваемого пива, и толкотню  по  всей  гостиной  ("извини,
брат", "ничего страшного, брат, топчи меня и дальше,  такого-сякого...")
-  весь  этот  милый  гармидер,  всю  эту  раблезианскую,   почти   даже
олимпийскую атмосферу предвкушения божественной Жрачки  Духа  и  Тела...
Ничего теперь не осталось, кроме раздражения и желания уйти, похожего на
тягучую ишиасную боль, и стыдной мысли: ладно, пусть, еще  два,  ну  три
часа, и все это кончится, и можно будет отправиться домой...
   Галдели, как всегда, совершенно как обычно, будто  ничего  особенного
не случилось, - ни о чем и обо всем одновременно. О фигурном катании.  О
последнем сериале (который никто не смотрел, но почему-то все  при  этом
были в  курсе).  О  ценах  на  нефть.  О  литературе,  разумеется.  И  о
философии. Мы  испокон  веков  обожаем  погалдеть  насчет  литературы  и
философии.
   - ...Изъятие себя извне!
   - Это еще что такое?
   - Не помню. Вычитал где-то. "Эдипальность как изъятие себя извне".
   - Юнг какой-нибудь?
   - Очень даже может быть. Там было что-то про ребенка  мужского  пола,
который хочет скомпенсировать каким-то хитрым образом нехватку фаллоса у
своей родной матушки.
   - Жалко, Винчестера нет - он бы тебе настрогал цитат.
   - Ничего,  брат.  Во-первых,  он  не  столько  их  строгает,  сколько
идентифицирует.  А   во-вторых,   мы   и   без   Винчестера   обойдемся:
"Постмодернизм        метафоризировал         всеобщую         метонимию
авангарда-тоталитаризма".
   - Круто. Красиво сказано. Сам выдумал?
   - Нет. Это оттуда же.
   - Бросьте, у каждой науки - свой язык.
   - Однако же, есть наука, а есть - "созерцание стены", брат.
   - Или еще лучше: есть физика, а все  остальное  -  коллекционирование
марок.
   - Попрошу не  касаться  коллекционирования  марок!  Филателия  -  это
святое.
   - ...Я давеча полистал Ясперса  -  "Философскую  автобиографию"  -  и
ничего, ну ничегошеньки оттуда полезного не почерпнул. Кроме  того,  что
Хайдеггер был,  оказывается,  нацистом.  Откуда  немедленно  следует:  в
каждом море  Ума  обязательно  найдутся  острова  Глупости.  Но  это  я,
положим, знал и раньше...
   - Не Глупости, а Гнусности.
   - Брось. Какая в данном случае разница?
   - Не говори, брат!  Еще  какая.  Как  между  карьерным  дипломатом  и
карьерным самосвалом.
   - Все равно: есть наука, а есть - "созерцание стены".
   - ...Это Гильберт, кажется, сказал про какого-то бедолагу: "У него не
хватило воображения для  математики,  и  он  стал  поэтом".  Погорячился
великий человек.  Тут  дело  ведь  не  в  количестве  воображения,  а  в
качестве. Это все равно, что сказать про Беккенбауэра: у него не хватило
силенок, чтобы стать тяжелоатлетом, и он пошел в футболисты...
   - А кто такой Беккенбауэр?
   - О боже! С кем мне здесь приходится общаться!
   -  Я  давеча  в  одном  доме  уговаривал  тараканов.  Девчушка.   Лет
шестнадцати, очаровательная, как умывающийся котенок. Я стал ее  клеить.
Вижу - не  врубается.  Я  спрашиваю:  "Вы  что,  не  знаете,  кто  такой
Брэдбери?" "Знаю, - говорит, - психиатр"...
   Галдели, впрочем, не  все.  Тенгиз  по-прежнему  оставался  мрачен  и
молчалив.  Глотал  охлажденную  водку,  запивал  минералкой,  совсем  не
закусывал, только смотрел в пустую  тарелку,  а  когда  поднимал  глаза,
выпуклые, мрачные, с тяжелыми красными веками, мало кто выдерживал  этот
взгляд - неуютно  становилось  и  зябко  и  хотелось  сделать  вид,  что
никакого этого взгляда не было, просто маленькое недоразумение возникло,
а сейчас вот все разрешится и разъяснится наилучшим образом. И красив он
был - страшен и великолепен  одновременно,  словно  врубелевский  демон.
"Красавец и здоровляга, и уж наверное не  еврей..."  Дрянь  дело,  думал
Богдан,  поглядывая  на  него  украдкой.  Видимо,   совсем   ничего   не
получается. Видимо, кусок этот нам совсем уж не по зубам. А может  быть,
у него просто что-нибудь опять не ладится с княгиней Ольгой?..  Впрочем,
княгиня просто терпеть не может нашу Маришку, вот почему ее здесь нет. И
не надо. Господь с ней, без нее даже лучше...
   А  Маришка  была,  как  всегда,  очаровательна  (словно   умывающийся
котенок). Васильковые глаза. Грудной, с хрипотцой голос. И чудный  смех,
которым  она  награждала,  словно  орденской   лентой.   Своих   дорогих
паршивцев. Своих любимых мальчиков. Она точно  знала,  что  мальчики  не
подведут. Никогда не подводили и  теперь  не  подведут.  А  если  кто-то
дрогнет, она тут же окажется рядом и подставит плечо. Или улыбнется ему.
Или просто скажет: я здесь... Откуда в ней эта непостижимая вера в  нас?
Ведь мы же, на самом деле, абсолютно бессильны  перед  мерзостью,  перед
любой злобной силой. Я не говорю уж про  гангстеров  и  про  сексотов  -
перед обыкновенным хулиганьем бессильны! Вот ты,  Благоносец  хренов,  -
можешь ты отбиться от пары гопников? Дать в рыло? Заехать гаду по яйцам?
Зла ведь никогда у меня на это не хватает. А она все равно в нас  верит.
И  эта  вера,  она  так  дорого  стоит,  что  ее  почти  уже  невозможно
приобрести. Как любовь. Как здоровье. Как талант. Неужели мы и  в  самом
деле лучше, чем выглядим?.. "В конце концов, все зависит только  от  нас
самих!.." Увы. В том-то и дело. Я бы предпочел, чтобы  все  зависело  от
кого-нибудь ненадежнее...
   ...А герой дня Вадим был изжелта-бледен  и  дурен,  глаза  красные  и
заплыли, рот кривой, словно его  непрестанно  тошнит  и  вот-вот  вырвет
прямо  на  скатерть.   ("Так   вот   ты   какой   -   человек   третьего
тысячелетия!..") Хлопотливый Матвей очень нежно его опекал, настоятельно
пододвигал закуску,  бегал  в  кухню  за  минералкой,  подбирал  за  ним
падающие на пол вилки-ножики -  видимо,  фундаментально  и  основательно
напугал его Вадим своими бабскими фокусами, и Великий Математик уже и не
знал теперь, чего еще ему следует опасаться. Зрелище это  было,  скорее,
тошнотворное, но к своему  удивлению  Богдан  испытал  по  этому  поводу
что-то  вроде  укола  ревности:  никогда  не  видел  он  Велмата   таким
заботливым и таким внимательным, он даже представить его не мог таким  -
этого ядовито-ехидного умника, всегда совершенно беспощадного и к  себе,
и к другим, и ко всему нашему нелепо-идиотскому миру. Да-а, а Вадим  вот
оказался  сущей  размазней.  Сопля  зеленая.  Тьфу...  Или  он  все-таки
актерствует? Быть того не может. А впрочем... Ничего мы друг о друге  не
знаем, да и знать не умеем, и так - всю жизнь. Открытие за открытием,  и
все открытия почему-то поганые. Открываются  расписные  ворота  души,  и
несет оттуда вдруг такой тухлятиной, что хоть святых выноси...
   - М-м-м! Маришка! (Хрум-хрум.) Какие гренки! Божественно!..
   - А это что такое? Бифштексы?
   - Не тормози! Бифштексни!
   - Это не бифштексы, брат. Это ГОВНАТРУБ.
   - Чево-о-о!
   - Говядина натуральная рубленая, брат. Извини, брат.
   - Слушайте! Прекратите жрать. Боба еще нет!
   - Боба ждать - знаешь... Боб - человек подневольный: когда  отпустят,
тогда и придет. И ни минутой раньше...
   -  Ты  только  закусывай,  пожалуйста.  Я  тебя  умоляю,  Вадим,   не
надирайся. Подожди...
   Дзынь-дзынь-дзынь - ножом по краю рюмки. Тенгиз. Решил, что  пора,  и
возбудился к действию.
   - Господа! Леди и джентльмены! Внимание! Вы что сюда - жрать  пришли?
Прекратите обжираловку, блин! Сначала - дело!
   - Вот именно! (Это Вадим. Уже на взводе  и  уже  даже  с  перебором.)
Объявляется  дело  Вадима  Христофорова,  погоняло  -  "Резалтинг-форс"!
Пр-рашу! Вот стою я п'р'д вами, словно голенький...
   - Да помолчи ты, ради бога! Отдай стакан!.. Не умеешь ведь пить, жопа
с ручкой, совершенно...
   - Д-да! Но зато я умею напиваться!
   - Тихо! Заткнитесь все! Начинаем, Обстоятельства дела всем  известны?
Я полагаю, всем...
   - Вове не известны.
   - Вова перетопчется. Я к дедам обращаюсь: все в курсе?
   Деды  были  в  курсе.  Все.  Некоторые  слышали   эту   историю   уже
неоднократно, - и от Вадима, и друг от друга. Всем и все было понятно. И
никто не знал, что надо делать.
   - У меня вопрос к Димке, - сказал Богдан. - Они прорезались последнее
время? Или нет?
   - Откуда мне знать, - проговорил Вадим, пьяно растягивая слова. - Они
у меня телефон пр-р'слушивают, суки...
   - Когда ты их видел в последний раз? - терпеливо настаивал Богдан.
   - "Не в этой жизни..." - Вадим истерически хихикнул.
   - Отстань от него, - сказал Богдану  озабоченный  Матвей.  -  Что  ты
пристал к человеку? Не знает он ничего больше. И не соображает.
   - Вижу-вижу, - сказал Богдан и замолчал. Ничего у нас  не  получится,
подумал он. Мы либо безразличны, либо бессильны. Бессильные мира сего...
Но вот что поразительно: ведь я, кажется, завидую ему. За ним  охотятся,
от него чего-то еще ждут, он нужен кому-то,  или  мешает  кому-то,  или,
может быть, кому-то полезен. Трепло, слабак, размазня,  но  представляет
ведь собою некую ценность, причем, похоже, немалую. А я вот  -  пуст.  И
никому не нужен. Как высосанная банка из-под пива...
   Вадим между тем стремительно надирался. Матвей хватал  его  за  руки,
отбирал  стакан,  отставлял  подальше  бутылки  -  ничего  не  помогало.
Казалось, Вадим буквально цель перед собою поставил: надраться вглухую -
как можно основательнее и как можно быстрее. А скорее всего, так  оно  и
было на самом деле. Может быть, он устал быть трезвым. "...Все, кто  вам
дорог, достойны самого лучшего... - провозглашал он, никого не слушая  и
ничего не слыша. - Я просто мою голову и иду...  Что  вы  вообще  можете
понять?  Слышали  про  такого:  Эраст  Бонифатьевич  зовут...   Педераст
Бонифатьевич... Если бы у меня была под рукой  двустволка,  я  бы  набил
этой суке морду..." - и он заливался смехом,  кашлял  смехом,  задыхался
смехом, беспорядочно раскачиваясь всем телом, словно  воздушный  шар  на
ветру.
   - Отдай стакан, говорю!..
   - Да отстань ты от него в самом деле!
   - Заткнись. Ты что - не видишь, что он вытворяет?.. Сидеть!
   - Св-вбоду Вадиму Христофорову!..
   Тут напольные часы  (мрачная  черная  башня,  отсвечивающая  лаком  и
медными виньетками) подали  голос  -  всхрапнули  и  ударили,  глухо,  с
благородно-сдержанной мощью, так что все  тотчас  же  замолчали,  словно
вдруг заговорил среди них старший, - да так оно и было,  по  сути  дела:
часы эти были старинные, немецкие, привезенные в свое время из Веймара в
счет репараций. Они размеренно отработали свое "хр-р-баммм!" восемь  раз
подряд,  вздохнули  напоследок  и  стихли.  И  Юра-Полиграф  традиционно
произнес  с  демонстративным  благоговеним:  "Ей-богу,  клянусь,  встать
хочется!.."  И  все  переглянулись,  и  заулыбались,  и  почему-то  всем
сделалось хорошо.
   ...Всем, кроме Вадима, конечно, которому хорошо стать не могло уже ни
при каких обстоятельствах.  Ему  теперь  могло  стать  только  плохо,  и
ему-таки стало плохо, и Матвей с Маришкой поспешно увели его в ванную, а
остальные вновь загомонили - главным образом для того,  чтобы  заглушить
мучительные звуки, доносящиеся оттуда.
   - ... Вэл-вл!
   - Что, горе мое?
   - Перестань врать!
   -  Никогда!  Настоящих  жуков  больше  не  осталось.  Я  еще   застал
жуков-носорогов - Oryctes nasicornis. Под Лугой их было довольно  много.
Но вот жука-оленя живого не  видел  ни  разу.  Сейчас  все  они  исчезли
навсегда.  Бронзовка  обыкновенная  -  Cetonia   aurata   -   заделалась
редкостью. Жужелицы крупной на огороде не встретишь...
   - А в Японии, между прочим, жуков до черта. Их там разводят.
   - Сравнил! Япония войну проиграла. Тоталитарным государствам  полезно
проигрывать войны - они от этого сразу идут на поправку.
   - Мы тоже проиграли войну.
   - Верно. Но, во-первых, гораздо позже.  А  во-вторых,  явно  идем  на
поправку.
   - Что-то не видно.
   - Видно, видно. Но жуков нам уже  теперь  не  вернуть.  Разве  что  в
Японии  станем  закупать.  Но  нет  худа  без  добра:  у  нас  появились
удивительные тараканы!..
   - Полундра! Не надо про тараканов!
   - Слушайте, жлобье, мы будем языком болтать или мы будем, блин, делом
заниматься?..
   - ...Открывает жена. Руки опущены, подбородок открыт...
   - Недурно. Но  мне  больше  понравилось  про  новоросса.  Выходит  из
Эрмитажа и говорит "Ну, что ж. Не бог весть  что,  конечно,  но  ничего,
ничего - чистенько..."
   - "Машка, женушка моя дорогая! Родила? Сколько? Трое? Мои есть?..."
   - ...А ты представь себе "Ревизора" с точки зрения чиновника. История
про то, как мелкий проходимец и негодяй обманул приличных  и  порядочных
людей...
   - ...Слушай, вот интересно, что было бы, если бы  у  Николая  хватило
сообразительности дать  Александру  Сергеевичу  сразу  камергера  вместо
камер-юнкера?
   - Между прочим, я только к старости узнал,  что  Ольга,  оказывается,
была сестра Татьяны...
   - Господи! А кто же она тогда была, по-твоему?
   - Ну, не  знаю,  брат.  Приятельница.  Подружка.  "Скажите,  девушки,
подружке вашей..."
   Потом Маришка снова появилась, растерянная и встрепанная, и сразу же,
не садясь, налила себе минералки и жадно выпила.
   - Ну и ну, - сказала она и опустилась на ближайший стул.
   Андрей произнес с недурным французским прононсом:
   - Monsieur Christoforoff va s'animaliser.
   Кто понял -  промолчал,  кто  не  понял  -  тем  более.  А  Вельзевул
осведомился деловито:
   - Уложили?
   - Там с ним Матвей... - ответила Маришка невпопад. - Ребята,  он  так
долго не протянет, надо что-то делать,  честное  слово.  Богдан,  ты  не
хочешь им заняться?
   - Нет, - сказал Богдан так резко, что все сразу же замолчали и теперь
смотрели на него. Даже Тенгиз. Даже опекуемый Вова.
   - Извини меня, конечно, но почему? - спросила Маришка  беспомощно.  -
Это же сейчас - совершенно очевидно - твой клиент.
   - Я предпочел бы не давать объяснений, - сказал Богдан  таким  тоном,
чтобы разговор прекратился. И разговор прекратился.
   - Что ты выяснил? - спросил Тенгиз, переведя  тяжелый  взор  свой  на
Страхоборца. - Ты узнал что-нибудь?
   - Да. Я узнал, что Аятолла - замечательная личность,  и  что  у  него
есть два слабых места.
   - Целых два? - сказал Юра-Полиграф. - Да он у нас просто слабак!
   - Первое - он любит жену. Второе - он любит сына.
   - О боже! - сказала Маришка нервно.
   - Сын маленький? - осведомился Юра.
   - Да. Десять лет.
   Некоторое время все молчали, уткнувшись в тарелки, и  только  Маришка
оглядывала всех по очереди, постепенно закипая.
   - Это не для нас, - сказала она наконец решительно.
   - Но он-то этого не знает, - возразил Страхоборец.