- И думать на эту тему не хочу, - сказала Мариша. - И вам не разрешу.
Забудьте. Прямо сейчас.
   - "Гордость составляет отличительную черту ее физиономии", - произнес
Юра-Полиграф, безусловно кого-то цитируя.
   - Хорошо, хорошо, - сказала ему Мариша нетерпеливо. -  Но  я  на  эту
тему даже разговаривать не желаю.
   - Ну, вот что, золотко мое, - сказал Тенгиз, глядя ей в лицо. -  Либо
мы тут будем обливаться соплями, блин...
   - Да, мы будем обливаться соплями! И всё! Нет темы для разговора!
   - Ты скажи это Димке... - мрачно предложил Тенгиз,  отводя,  впрочем,
глаза.
   - Скажу, не беспокойся. И он со мной согласится.  Со  мной,  а  не  с
тобой.
   Ну, это, положим, дело  темное  и  отнюдь  не  очевидное,  -  подумал
Богдан, но в дискуссию вступать ни с  кем  не  стал,  а  только  спросил
Тенгиза:
   - Подобраться к нему вплотную можно?
   - Можно, - сказал Тенгиз.
   - Так за чем же дело стало?
   Тенгиз не отвечал, как бы находясь в  затруднении.  Все  смотрели  на
него и ждали.
   - Слишком уж легко  к  нему  подобраться,  -  сказал  наконец  Тенгиз
медленно. - Мне это не понравилось.
   - То есть?
   - Я прошел к нему в офис свободно, блин, как  в  собственный  сортир.
Гада не  оказалось  на  месте,  но  все  равно  -  легкость  эта...  эта
вседозволенность... там же охраны должно быть, как в Кремле. Тут  что-то
явно не так, блин. Так не  бывает.  Мне  показалось,  что  это  западня.
Капкан для дураков.
   Появился Матвей, запыхавшийся, но веселый.
   - Слава тебе господи, - сказал он. - Задрыхнул наконец... Ну, что  вы
тут без меня решили?
   - У него есть еще одна слабость, - сказал Страхоборец,  уклоняясь  от
ответа на этот вопрос. - Он страдает арахнофобией.
   - Это еще что за зверь такой? - осведомился Юра.
   - Он боится пауков, жуков, мокриц и все такое прочее.
   - О! Это интересно! - оживился Вельзевул. - И сильно боится?
   - Было сказано: до смерти. Как ребенок.
   - Отдайте его мне! - сказал  Вельзевул  радостно.  -  Где  он  живет?
Адрес?
   - Он живет в Царском Доме. Тебя туда не пустят.
   - Ничего! Тенгиз проведет.
   - Хрена, - сказал Тенгиз.  -  Царский  Дом,  знаешь,  -  там  все  на
автоматике...
   - Ну, нет, и не надо, - легко согласился Костя. - Чего мне там у него
в квартире делать, в конце-то концов? И так прекрасно обойдусь.
   Все смотрели на него с ожиданием, а он  сиял  и  радовался,  даже  на
стуле подскакивал от  удовольствия  -  он  уже  понял  решение,  Дуремар
заполошный, да и не  так  уж  трудно  было  сообразить,  что  именно  он
задумал, только выглядел этот его замысел  дураковато  и  несерьезно  на
фоне сложившихся обстоятельств - инфантильно и легкомысленно, как и  все
Вельзевуловы замыслы. Потом он вдруг перестал сиять, сморщился, отчаянно
чихнул в торопливо сложенные ладони и тотчас же,  под  грозным  взглядом
Маришки, полез в карман за марлевой повязкой.
   - Накаркал ты мне, Вова, -  гнусаво  сказал  он,  укоризненно  моргая
слезящимися  глазами.  -  Опекуемый  хренов,  куда  только  твой  опекун
смотрит...
   Богдан сказал:
   - Опекун все-таки хотел бы окончательно понять, о  чем  здесь  у  нас
идет речь. Мы же знаем Димку сто лет. Он же выдумщик, артист,  почему  я
должен ему верить?
   -  Ну,  знаешь!  -  сказал   Матвей,   ошеломленный   и   возмущенный
одновременно.
   - Нет уж, позволь! В прошлом году он устроил нам спектакль по  поводу
падения дойчемарки. В позапрошлом году мы все, как идиоты...
   - Перестань, Благоносец. Не  срамись,  -  Матвей,  весь  скривившись,
налил себе водки. - Не знаешь - не берись и судить. Видел бы ты его этой
ночью.
   - А что такого особенного произошло этой ночью?
   - Не хочу рассказывать. Он подыхает от страха, понимаешь?
   - Нет. Не понимаю. Где гарантия, что он  не  разыгрывает  перед  нами
очередной свой водевиль? Что я - Димку не знаю?
   Матвей на это ничего не сказал, а только скривился еще больше и выпил
свою водку, не закусывая и даже как бы не заметив.
   - Я ему верю, - сказала Маришка.
   - Я тоже, - сказал Тенгиз, как бы нехотя.
   - Ты, Благоносец,  по-моему,  просто  ищешь  предлога  уклониться,  -
сказал Андрей-Страхоборец, вежливо улыбаясь.  -  Подчеркиваю:  по-моему.
Извини. Без обид, ладно?
   - Ладно, - сказал Богдан.
   - Ты же видишь, на что он похож...
   - Вижу. На переполненный нужник.
   - Ну, допустим. Но разве это не твоя работа?
   - Допустим. Наверное, я должен его осушить. Но - не буду.
   - Это - твои проблемы, - сказал Страхоборец, вежливо  улыбаясь.  -  У
нас - свободная страна...
   - Он одинок, как я не знаю кто, - сказал Матвей с  проникновенностью,
совсем ему не свойственной. - Он  знаешь,  что  мне  сказал?  Представь,
говорит, километровый столб посреди степи. На одной табличке  у  него  -
одна тысяча тридцать пять кэмэ, а на  другой  -  три  тысячи  сто  сорок
четыре. И я стою около этого столба. Один...Что вы понимаете в настоящем
одиночестве, подумал Богдан с  каким-то  даже  мрачным  удовлетворением.
Сказал бы я вам, что такое настоящее одиночество. Это  когда  никого  не
хочется видеть. Никогда. Но сказал он другое:
   - И за километраж ты тоже ручаешься?
   - И за километраж я ручаюсь тоже, - сказал Матвей вполне серьезно.
   Богдан  решил  не  развивать  эту  тему.  Хотя  ему  очень   хотелось
спрашивать и дальше. А помните (хотелось ему спросить), как он всех  нас
почти убедил, что появилась в Питере банда чистильщиков? Это он  их  так
называл - "чистильщики". То ли новая  секта,  то  ли  даже  новые  люди,
зигзаг эволюции. Они, видите ли, очищали  город  от  скверны,  в  первую
очередь от лжецов: отлавливали их и драли ивовой лозой -  церемониально,
с приговором, в специальных тайных помещениях, надевши  белые  маски.  А
лозу по старинным рецептам выдерживали в  уксусной  эссенции...  И  ведь
Юрка-Полиграф без малого поверил тогда, что еще год-другой, и  останется
он без работы...
   ...А как он придумал и сообщал всем по  большому  секрету:  в  городе
исчезают люди. Не первый год уже. И - в  количествах.  Их  отправляют  в
будущее. По какому-то странному, неудобопонятному  принципу.  А  дело-то
все в  том,  оказывается,  что  обнаружен  летальный  ген  человечества,
который распространяется как пожар, и вот теперь  пытаются  спасти  хоть
кого-то, хоть немногих... Маришка, между прочим, поверила  и  сейчас  же
рванулась искать этих спасателей, чтобы похлопотать о своем детдоме...
   Ладно. Как хотите. Я и сам не уверен, что  он  сейчас  разыгрывает  с
нами спектакль. Он выдумщик, конечно, но не  Тальма,  все-таки,  Франсуа
Жозеф, и даже не Смоктуновский, Иннокентий...  И  вообще  меня  от  него
тошнит...
   В этот момент с потолка (или с люстры?) камнем упало  нечто  тяжелое,
многоногое, живое -  грянулось  с  костяным  стуком  о  край  сахарницы,
отскочило,  перекувырнулось  и  понеслось  стремительно   по   скатерти,
сумасшедшим зигзагом, огибая бутылки, чашки и бокалы. Это был несомненно
таракан - огромный, Богдану показалось - с кулак величиной,  никогда  он
таких не  видел...  черный,  отсвечивающий  красным,  стремительный,  он
слаломным зигзагом промчался по столу и - словно ласточкой  с  берега  -
прыгнул на колени Вельзевулу и тотчас же исчез, будто его никогда  здесь
и не было, будто это  некое  омерзительное  видение  шарахнуло  всех  по
глазам  и  тут  же  пропало  без  следа.  Никто  не   успел   испугаться
по-настоящему, но все дружно и с шумом отшатнулись,  а  Маришка  коротко
взвизгнула и вместе со стулом стремительно отъехала к стене.
   "Мать-твою-наперекося!..", -  произнес  Тенгиз,  вскакивая  на  ноги,
грянул хор возмущенных голосов,  в  котором  особо  выделялся  отчаянный
вопль Маришки: "Убирайся, он по тебе ползает, брысь с глаз долой,  чтобы
я тебя никогда  не  видела!..",  Вельзевул  делал  успокаивающие  жесты,
рассылал обеими руками воздушные поцелуи, и даже  сквозь  повязку  видно
было,  как  самодовольно  он  ухмыляется,  а  когда  вопли  и  проклятия
поутихли,  он  зловеще  пообещал:  "Этот  гад  будет  у   меня   кричать
"капиви"...", но все были так  злы  и  раздражены,  что  никто  даже  не
спросил, что он этим хочет, собственно, сказать. Впрочем, и так все было
ясно - по одной лишь интонации.
   Вельзевула заставили встать со стула, распахнуть куртку,  расстегнуть
рубаху, потрясти портками.  Экстремисты  требовали,  чтобы  он  разделся
догола. Повелитель Мух помирал со смеху: "Да нет его здесь! Да он уже  в
подвале... Что он - дурак, что ли?". В разгар суматохи раздался звонок в
дверь, объявился Роберт,  строгий  и  неулыбчивый,  как  и  всегда,  его
усадили в единственное полукресло, налили  водки,  Маришка  принесла  из
кухни парочку еще теплых  бифштексов.  Богдан  смотрел,  как  обхаживают
Лорда Винчестера, и  старательно  отгонял  от  себя  тухлые  мыслишки  о
"близости к телу", а равно о свечении отраженным светом. Вздор все  это.
Боб - высокомерен  без  заносчивости  и  строг  без  жестокости.  Вполне
достойная личность на самом деле, да сэнсей и не стал бы  держать  около
себя недостойного. И он почему-то  вспомнил  вдруг,  как  Тенгиз  сказал
Роберту в сердцах: "Ты же у  нас  символ  супер-гипер-благопристойности.
Ты, блин, даже когда пистон ставишь, только о  том  и  думаешь,  как  бы
сохранить при этом максимально  возможную  благопристойность..."  Роберт
тогда в ответ вполне благосклонно хмыкнул - видимо, нарисованная  сценка
показалась  ему  не  столько  обидной,  сколько  забавной.  Нет-нет,  он
славный, наш Лорд Винчестер, только слегка пересушен...
   - Как там наш сэнсей? -  спросил  Богдан  из  вежливости.  Кто-то  же
должен был это спросить.
   - Сэнсей в полном порядке, - лаконично  ответствовал  Роберт,  поедая
бифштекс.
   - Указания?  Пожелания?  -  подключился  уже  основательно  поддавший
Юра-Полиграф. - Приказы?
   - Вольно. Можете отдыхать.
   Роберт явно не собирался распространяться на эту тему, что,  впрочем,
не противоречило обыкновению.
   -  Подлинная  деликатность  всегда  незаметна,   -   прокомментировал
ситуацию Андрей-Страхоборец и осведомился:
   - Тебе рассказать, о чем мы здесь договорились?
   - Обязательно. Только - вкратце.
   - Еще бы. Разумеется, вкратце. Тенгиз, расскажи человеку.
   Тенгиз сказал:
   - Значит, так. Я предлагаю следующий вариант. Выборы в воскресенье. В
воскресенье, прямо с утра Димка переселяется сюда, ко мне. Пусть поживет
пока здесь, так мне будет спокойнее. В понедельник я выхожу на Аятоллу и
имею с ним беседу.  Далее  будем  действовать  по  обстоятельствам.  Ты,
Вельзевул,  должен  быть  к  этому  времени  полностью  готов.  Успеешь?
(Вельзевул кивнул.) Хорошо. Есть у  меня  еще  и  запасной  вариант,  но
сначала, Боб, скажи, в какой степени мы можем рассчитывать на сэнсея?
   - Ни в какой, - сказал Роберт, подбирая соус корочкой.
   - То есть? Ты что - так с ним и не поговорил?
   - Нет. Я поговорил с ним. В последний раз - час назад. Мы не можем на
него рассчитывать.
   - Но почему, блин? Что он тебе сказал?
   - Дословно?
   - Давай дословно.
   - Он сказал: "Отличная  штука  -  команда.  Всегда  есть  возможность
свалить вину на кого-нибудь другого".
   - Что это, блин, значит? - спросил оторопевший Тенгиз.
   - Это так называемое "Восьмое правило Фингейла". Если тебе  от  этого
легче.
   - И все?
   - И все, - сказал Роберт-Винчестер и потянулся к остывшим уже гренкам
на огромном фамильном блюде кузнецовского фарфора. - Слушай,  Матвей,  -
продолжил он без всякого перехода. - Давно тебя  хотел  спросить.  Можно
назвать Гёделевским утверждение "Вселенную создал Бог"?..
   Богдан не стал слушать дальше. Ему было неинтересно  знать,  является
ли это утверждение Гёделевским, тем  более  что  он  смутно  представлял
себе, что это означает - "Гёделевское", и  был  совершенно  уверен,  что
Вселенную создал не Бог. Он поднялся, вылез из-за  стола  и  поманил  за
собою опекуемого Вову. Надо было работать. Он мало  что  умел  делать  в
этой жизни, но то, что он умел, он делал лучше многих. Может быть, лучше
всех.
   Он прошел в спальню. Вова грузно топал след в след, тяжело сопя,  как
ломовая лошадь. Однако  в  сопении  этом  уже  слышался  рабочий  азарт:
опекуемый предчувствовал работу, а работать он тоже любил. Хотя  и  мало
что пока умел.
   Вадим лежал на боку, свесив руку до полу, зеленоватое лицо  его  было
смято подушкой, и весь он выглядел, как  раздавленное  животное.  Сейчас
это был просто  бурдюк,  наполненный  отчаянием,  бессилием  и  смрадным
страхом. Но он же вполне здоров, возразил Вова. Это тебе только кажется,
ответил Богдан. Он несчастен, а несчастье - это болезнь. Более того, это
лоно всех болезней на земле. Несчастье не лечится,  возразил  Вова.  Оно
проходит само собой, как дождь. Или не проходит, сказал Богдан.  Или  не
проходит, согласился Вова. Но тогда  оно  перестает  быть  несчастьем  и
становится образом существования...
   - Правильно поступает тот, - процитировал Богдан, - кто  относится  к
миру, словно к сновидению. Когда тебе снится кошмар, ты  просыпаешься  и
говоришь себе, что это был всего лишь сон. Говорят, что наш мир ничем не
отличается от такого сна.
   Однако Вова тоже читал "Книгу самурая". И тоже ценил ее.
   - Но с другой стороны, - возразил он немедленно, -  даже  чашка  риса
или чая должна браться в руки должным образом, без малейшей неряшливости
и с сохранением бдительности.
   Богдан усмехнулся и преподнес опекуемому свое любимое:
   - Не нужно быть все время настороже, -  сказал  он.  -  Нужно  просто
считать, что ты УЖЕ мертв.
   - Это правило не для нас, - сказал Вова, как бы обидевшись. -  Это  -
для них.
   - Для нас тоже, Вова. Для нас тоже... Ладно. Приступим?
   - Попробуем, - сказал вдумчивый и  осторожный  Вова  и  присел  перед
Вадимом на корточки, оттопырив необъятный свой зад молодого дегенерата.
 
Глава девятая 
ДЕКАБРЬ. СУББОТА 
Закрытый перелом 
 
   - Он не музыкант! - нетерпеливо повторил сэнсей (в третий раз). -  Он
совсем не музыкант и никогда не станет музыкантом.
   - Но он же не расстается со скрипочкой!  -  настаивал  папаня.  -  Мы
купили ему скрипочку, и он прямо готов с ней спать...
   - С игрушечными машинками он ведь расстался со временем? И с железной
дорогой, не так ли?
   - Но это же совсем другое дело! Тогда он был дитя.
   - Он и сейчас дитя, - сказал сэнсей. - Не делайте из него  взрослого.
Если бы он был взрослый, я бы за него не взялся.
   - Но ведь педагог сказал, что у него абсолютный слух!
   - Господин Фираго, у меня тоже абсолютный слух.  Но  я  не  музыкант.
Более того, у меня абсолютный нюх, но я не служебная собака.
   - Это совсем другое дело.
   - Вы читали мое заключение?
   - Конечно! Мы читали его как священное писание.
   - Вы поняли, что там написано?
   - Там написано...
   - Там написано, что  мальчик  по  природе  своей  -  по  сути  своей,
понимаете? - по организации  психики,  по  настрою  души,  по  структуре
подсознания - систематизатор.  Он  талантливый  архивист,  коллекционер,
может быть, будущий Линней или Менделеев... А вы хотите сделать из  него
лабуха. Чтобы обслуживать второразрядные свадьбы. Или вообще пиликать  с
шапкой на полу - в переходах метрополитена.
   - Но согласитесь, Стэн Аркадьевич, если приложить усилия...  Если  бы
вы все-таки взялись...
   - Усилия здесь ни при чем. Я не могу сделать  хорошего  музыканта  из
хорошего архивариуса! Я вообще никого  и  ни  из  чего  не  делаю.  Черт
возьми, я же объяснил вам с самого начала! Я только говорю: вот  дорога,
по которой ему лучше всего идти...
   - Если это потребует  дополнительных  занятий,  мы  готовы  увеличить
гонорар до необходимых...
   - Вы ни черта не понимаете, Фираго. Вы меня не слушаете. Сколько  вам
лет, сорок?
   - Сорок два.
   - Сделайте себе еще одного ребенка. Может быть, получится музыкант. А
сейчас я занят. До свидания. Роберт,  произведите  расчет  с  господином
Фираго.
   И он умчался, яростно крутя головой, растягивая на  ходу  ненавистный
парадный  галстук.  Роберт  сейчас  же  поднялся,  руки   по   швам,   -
демонстрируя таким вот образом необходимое почтение. Не то чтобы  так  у
них было заведено, но на  клиентов  это  должно  было  производить  -  и
производило - соответствующее впечатление. Вот и сейчас господин  Фираго
тоже судорожно подскочил на месте  -  круглый  и  розовым,  как  надутый
шарик,  -  и  даже  сделал  попытку  поклониться  в  адрес  стремительно
удаляющегося мэтра.
   Господин Фираго был бизнесмен, а значит, уж наверное не полный  осел,
- но он, видимо, просто никак не мог уразуметь, что есть  вещи,  которые
невозможно купить. "Если приложить усилия. Если постараться. Если  очень
хорошо постараться и приложить все необходимые усилия..."
   - Вы думаете, мне его не  переубедить?  -  озабоченно  спросил  он  у
Роберта. - Если, например, очень постараться?
   - Я бы вам не советовал, - отозвался Роберт, тоже озабоченно. Со всей
доступной ему озабоченностью. - Можно  перегнуть  палку.  Давайте  лучше
пока ограничимся уже достигнутым. А там видно будет.
   Это  была  безотказная  проверенная  идея.  Главное  -  построить   в
воображении клиента перспективу, остальное  начнет  совершаться  как  бы
само собою.
   - То есть, вы думаете, через месяцок-другой?..
   - Правильнее:  через  полгодика-год,  -  сказал  Роберт,  вынимая  из
принтера распечатку счета-договора.
   - Ну что ж... - перспектива обрисовалась, процесс пошел. -  Наверное,
вы правы. Я готов положиться на вашу компетентность. Вы известите  меня,
когда это потребуется?
   - Мы еще не раз с вами увидимся, - пообещал Роберт.  -  Мы  теперь  в
прочном контакте. Наверняка понадобятся дополнительные  консультации.  И
неоднократные. Так всегда бывает... Вот ваш  счет.  Как  вам  удобнее  -
чеком или наличными?
   Господину  Фираго  оказалось  удобнее  наличными.   И   почему-то   -
дойчемарками. При том, что аванс он  выплачивал,  помнится,  английскими
фунтами. Видимо, он что-то  как-то  таким  вот  образом  выгадывал.  Он,
видимо, был из тех, кто постоянно выгадывает четверть процента, Это  был
его модус  операнди,  плавно  преобразовавшийся  уже  в  модус  вивенди.
Наверное, это способствовало его процветанию. Наверное,  он  был  богат.
("Мерседес",  мордастый   шофер-охранник,   бумажник,   плотно   набитый
кредитными карточками и валютой). Но при всем при том  он  был  все-таки
еще и дурак.
   - Позвольте мне... - сказал он, протягивая Роберту  радужную  бумажку
(кажется,  двести  марок).  -  В  знак  признательности...  и  с  особой
благодарностью...
   Роберт мельком глянул на бумажку и, поджав губы  для  значительности,
стал смотреть господину Фираго в лицо, но не в  глаза  ему,  а  ниже,  в
румяные нервно шевелящиеся губы. Наступила минута острой  неловкости,  и
длилась она секунд десять.
   - Все! Понял! - господин Фираго поднял  руки  (в  одной  бумажник,  в
другой - бумажка). - Намек понят  и  усвоен!  Все  деньги  -  из  одного
окошечка, правильно, разумно. Был бестактен. Забудем, договорились?
   Забудем? Роберт мысленно усмехнулся. Ну нет.
   - Договорились, - сказал  он.  И  почувствовав  в  тоне  своем  некое
невольное пренебрежение, высокомерие  даже  какое-то  барское,  поспешно
добавил:
   - Нет проблем. Дело житейское.
   И тут в лице господина Фираго,  в  румяном  этом,  глуповатом  личике
фарфорового поросенка, что-то неуловимо изменилось, и сам  он  изменился
весь,  -  как  бы  выпрямился  и  сделался  даже  выше  ростом.  Роберт,
удивившись  и  насторожившись,  приготовился  уже  выслушать  горделивую
тираду (в защиту незапятнанной чести и достоинства), но господин Фираго,
напротив, понизил почему-то голос и спросил вдруг:
   - А мы с вами как, не мешаем маэстро? Не слишком здесь галдим?
   Словечко "галдим" в устах  его  прозвучало  совершенно  неожиданно  и
неуместно, да и сам вопрос показался Роберту как  бы  из  другой  пьесы,
словно Сальери-Смок