ими  жизнями,  которым мы  не можем  найти  лучшего
применения, кроме как годами соревноваться в презрении.
     И что должны думать о нас идиране!  Подумать только: почти бессмертные,
уникальные и неизменные. Сорок пять  тысяч лет истории на одной-единственной
планете, с одной-единственной всеобъемлющей религией/философией, целые эпохи
непотревоженной спокойной учебы,  спокойные века  удовлетворенности на  этом
обожаемом месте, без всякого интереса к  внешнему  миру. Потом,  тысячелетия
назад, в одной из предыдущих  войн, вторжение. Они  вдруг почувствовали себя
шахматными  фигурами  в  жалких империалистических  стремлениях  других.  От
интравертированного  мира через век  мучений и подавления  -- на  самом деле
накопления  сил --  к  экстравертированной воинственности, целенаправленному
усердию.
     Кто поставит им это в  упрек? Они пытались  держаться  в стороне и были
разбиты  силами,  большими,  чем могли  выставить  сами,  почти  истреблены.
Неудивительно, что они пришли к заключению, будто единственный путь защитить
себя  -- нападать первыми,  распространяться, становиться сильнее и сильнее,
раздвигать свои границы как можно дальше вокруг любимой планеты Идир.
     И  есть  ведь даже  генетические шаблоны  для  этого  катастрофического
превращения из смиренных  в насильственных,  и  именно  в марше от птенца к,
воину...  О  дикий   и   благородный   вид,  по   праву   гордящийся  собой,
отказывающийся менять  свой генетический код и даже  не такой  уж неправый в
утверждении, что уже достиг совершенства.  Какое чувство у них должно быть к
роящимся двуногим человеческим племенам!
     Повторение.  Материя  и  жизнь,  и  вещества,  которые  могут  вызывать
изменения  -- повлиять  на эволюцию, --  постоянно повторяются:  корм  жизни
зачастую дает жизни дерзкие ответы.
     А мы?  Ничего, только еще один громко рыгающий  во тьме.  Только  звук,
никаких слов, бессмысленный шум.
     Мы  не значим в их глазах  ничего,  просто биотоматы, и к тому же самый
ужасный   пример   этого  типа.  Культура  должна  казаться  им  дьявольской
амальгамой всего, что идиране когда-либо считали отвратительным.
     Мы раса ублюдков,  наше  прошлое  --  неразбериха,  мы -- как  невежда,
выросший в хищных, близоруких империях и ужасных, расточительных  диаспорах.
Наши предки были паразитами Галактики, неудержимо плодящимися и плодящимися,
убивающими, их общества и цивилизации постоянно распадались и образовывались
снова...  Должно  быть,  с нами что-то  не  в порядке,  какая-то  мутация  в
системе, что-то, что слишком быстро для нас, слишком нервозно и ураганно. Мы
такие жалкие, плотские  существа, такие короткоживущие, такие  беспокойные и
бестолковые. А в глазах идиранина это почти слабоумие.
     Итак,  физическое отвращение, только еще хуже. Мы  изменяем сами  себя,
вмешиваемся в код жизни,  изменяем буквы в слове, которое  есть путь, плоть;
мы  изменяем волшебную  формулу  бытия. Мы вмешиваемся  в  наше  собственное
наследство и в развитие  других  народов (ха! общие интересы)... И еще хуже,
самое плохое  -- что  мы предаем себя им, мозгам,  разумным  машинам,  самой
последней анафеме. Прообраз и  эссенция жизни  лишены  святости.  Воплощение
идолопоклонства.
     Неудивительно, что они чувствуют  к нам  отвращение, к нам, несчастным,
больным  мутантам,  какими   мы  являемся,  низким  и   непристойным  слугам
машин-дьяволов, которым мы молимся. Даже в своей собственной идентичности мы
не уверены: что такое Культура? Где она  начинается и где кончается? Кто она
и  кем  не является?  Идиране  точно знают, кто  они:  чистокровные,  единая
раса... или ничто. А мы знаем? Контакт -- это  Контакт, ядро, но  что потом?
Уровень генной техники различен, невзирая  на идеал, невозможно успешно кому
угодно спариваться с  кем угодно. Мозги? Никакие они  не образцовые,  и  они
индивидуальны и не полностью предсказуемы -- много знающие, самостоятельные.
Жизнь на  одной из созданных Культурой  орбиталей или  в скале, другой  сорт
пустого мира маленькому страннику? Нет; слишком многие заявляют претензии на
независимость.  Культура  не  имеет жестких границ.  Она  просто бледнеет на
краях, где одновременно и изнашивается, и кончается. Итак, кто мы?
     Многозначительный  напев и  материя  вокруг  нее,  световой  напев  гор
поднимались приливом, затопляя и поглощая ее. Она ощущала себя ничтожеством,
каким и была: пылинкой,  борющейся несовершенной частичкой жизни, затерянной
в пустыне света и пространства.
     Она  чувствовала  замороженную силу  льда  и снега и  была  изнурена их
обжигающим кожу холодом. Она чувствовала  ритм солнца и осознавала хрупкость
и  плавкость  кристаллов,  осознавала  воду,  как  та  бурлила  и  текла,  и
становилась темными пузырями подо льдом и каплями на  сосульках. Она  видела
вьющиеся  струи, прыгающие  ручьи и  обрушивающиеся  через  пороги реки, она
замечала  извивающиеся  и   вытягивающиеся  петли,  когда  река  становилась
медленнее  и спокойнее, и впадала... в озеро, море, откуда снова поднималась
паром.
     И она чувствовала себя затерянной во всем этом, растворенной, и впервые
в  своей жизни по-настоящему испугалась. Она боялась здесь и  сейчас больше,
чем тогда, когда упала  и сломала ногу, во время короткого падения и удара и
боли, и  долгих холодных часов  потом, когда беспомощной  лежала  в снегу  и
скалах, дрожа  и стараясь не заплакать. Это было  чем-то,  к чему  она  сама
давно готовилась, она  знала, что произошло,  она представляла  последствия,
которые могли быть, и свои возможности реагировать на это. Это был риск,  на
который  идешь сознательно, что-то, что  тебе понятно. А  здесь, вот  это --
нет,  так  как  сейчас  было нечего понимать и, возможно, некому понимать...
включая ее.
     На помощь!  -- взмолилось в  ней  что-то. Она слышала  это и ничего  не
могла поделать.
     Мы лед и снег, мы пойманы в этом состоянии.
     Мы падающая  вода,  текучая и  неопределенная, всегда в  поиске  самого
низкого уровня, всегда старающаяся собраться и слиться.
     Мы  --  пар,  поднимающийся  против  собственного  желания  к  облакам,
уносимый ветром. Чтобы начать сначала, в виде льда или как-нибудь иначе.
     (Она  могла выйти  из транса, она  чувствовала  жемчужины пота  на лбу,
замечала, что ее  ладони пропахали в плотном шуршащем снегу узкие борозды, и
знала, что есть путь наружу. Она могла спуститься... но ни с чем, она ничего
не нашла,  ничего не  сделала,  ничего не  поняла.  И она решила,  что лучше
остаться, выдержать это.)
     Цикл начался снова; ее мысли замкнулись в круг, и она увидела воду, как
та  текла вниз  по ущельям и долинам,  или собиралась внизу  в деревьях, или
прямым путем возвращалась в озера и моря. Она видела  ее падающей  на луга и
болота, и падала вместе с ней, с террасы  на  террасу, через мелкие скальные
уступы,  пенясь  и  кружась  (влага  на ее  лбу начала замерзать, пронизывая
холодом,  она  почувствовала  опасность  и  снова подумала, не  выйти ли  из
транса, спросила себя,  сколько она  уже тут  сидит,  охраняют ее или  нет).
Опять закружилась голова,  и она  еще глубже зарыла ладони  в снег. Перчатки
сжали замерзшие снежинки, и когда она это сделала, она вспомнила себя.
     Она увидела перед собой узор из замерзшей пены, она опять стояла у края
болота, у маленького водопада и пруда, где нашла линзу  из вспененного льда.
Она держала ее в руках, и та не звучала, когда по ней постукивали пальцем, и
у нее был вкус обыкновенной воды и только, когда она касалась ее языком... и
дыхание облачком веяло над ней, еще одной вихревой картиной в воздухе. И это
была она.
     И это было то, что это значило. Что-то, за что можно было ухватиться.
     Кто мы?
     Мы то, чем являемся. Просто то, что мы представляем собой как существа.
То, что мы знаем и делаем. Не меньше и не больше.
     Дополнительная  информация. Узоры, галактики, звездные системы, планеты
-- все развивается. И материя подвержена  изменениям. Жизнь -- более быстрая
сила, заново  организуется, находит новые ниши,  начинает формировать  себя.
Разум --  сознание -- на целый порядок быстрее, еще один новый  уровень. То,
что лежало по ту сторону, было незнакомо,  слишком неопределенно, чтобы быть
понятым (спроси  Дра'Азон и  подожди ответа)... Все было  только уточнением,
процессом сделать это правильнее (если само "правильно" было правильным)...
     Стало быть,  мы  испортили свое  наследство... ну и что?  Что  мы могли
испортить с  большим  правом?  Если мы делаем  ошибки, то только потому, что
глупы,  а не потому,  что  плоха идея.  И  если  мы  больше не  находимся  у
ломающегося края волны, то вот  это неудача. Мы передаем дальше эстафету,  и
лучшие желания, множество удовольствий.
     Все  подле нас,  все  вокруг нас, все,  что  мы  знаем  и можем узнать,
состоит, в конце концов, из узоров  Ничто. Это основная линия, окончательная
правда. И  если мы вдруг  установим, что можем  контролировать  определенный
узор,   почему  бы  нам  не  переделать  его  по   нашим  представлениям  об
элегантности, сделать радостнее и лучше? Да, мы гедонисты, мистер Бора Хорза
Гобучул. Мы  ищем удовольствий и, допустим, мы сами настроили себя  так, что
можем ощущать их сильнее. Мы то, что  мы есть. А ты? Во  что превращает  это
тебя? Кто ты? Кто ты?
     Оружие. Вещь,  сделанная  давно  умершими, чтобы  обманывать и убивать.
Весь подвид Оборотней -- пережиток  старой войны,  такой давней  войны,  что
никто  уже  не помнит, кто против  кого воевал или  когда и за что. Никто не
помнит и того, на стороне победителей были Оборотни или нет.
     Но  на  всякий случай  тебя сделали,  Хорза.  Ты  не продукт  эволюции,
которую  ты  назвал  бы "естественной",  а  продукт  тщательных  раздумий  и
генетических    манипуляций,    военного    планирования    и    обдуманного
проектирования... и войны. Только война ответственна за твое создание, ты ее
дитя, ее  завещание.  Оборотень, обратись  в самого  себя... но  ты этого не
можешь, не хочешь. Ты можешь только стараться не думать об этом.  И все-таки
это  знание  есть, информация эта  вросла  в  самые глубокие  твои  глубины.
Возможно, что ты можешь легко  жить с этим знанием, но я не  думаю, что ты с
ним справишься...
     И мне жаль  тебя, потому что  мне  кажется, что теперь я знаю, кого  ты
ненавидишь на самом деле.
     Она быстро вышла из транса, когда выделение секрета из желез в ее шее и
позвоночнике   прекратилось.   Связи,   образовавшиеся   в  мозгу   девочки,
разорвались, освобождая ее.
     Ее окружала реальность,  ветер холодил кожу. Она  вытерла пот со лба. В
глазах стояли слезы, она осушила их, засопела и потерла покрасневший нос.
     Опять промах, горько подумала она. Но это был молодой, нестабильный вид
горечи, так  сказать,  подражание  ему, что-то, в чем  она  некоторое  время
нравилась  себе,  как  ребенок  примеряет  одежду  взрослого. Она  мгновение
наслаждалась чувством старости и отчаяния, но потом сбросила его. Настроение
ей не подходило. Еще будет время для настоящей версии старости, подумала она
с сарказмом и улыбнулась ряду гор по другую сторону равнины.
     Но все равно это было промахом. Она надеялась, что ей придет идея... об
идиранах, или Бальведе, или Оборотне, или войне, или... о чем-нибудь...
     Вместо  этого  все было  большей частью старой территорией, известными,
уже усвоенными фактами.
     Известное  отвращение  к  человеческому,  понимание гордого  презрения,
которое идиране ощущали  к их  расе, еще одно подтверждение,  что по крайней
мере  эта  вещь имеет свое собственное  значение;  и, вероятно,  обманчивый,
вероятно,  сопровождаемый  избытком  симпатии  взгляд  в  характер  мужчины,
которого она  никогда не видела и никогда не увидит и который отделен от нее
большей частью Галактики и совершенно иной этикой.
     Достаточно мало, чтобы тащить все с собой вниз с замерзшей вершины.
     Она вздохнула. Дул ветер, и массы облаков собирались над высокой горной
цепью. Надо спускаться, если она хочет успеть до бури. Она будет чувствовать
себя  обманутой,  если доберется до дома не  на собственных  парах,  и  Джез
станет  ругаться, если  условия  станут  такими  плохими,  что  ее  придется
вытаскивать с помощью флайера.
     Фел'Нгистра  встала. Вернулась боль в  ноге -- сигналы  ее слабых мест.
Она мгновение  подождала,  еще  раз  проверила  состояние  сломанной  кости,
решила, что она выдержит, и начала спускаться в незамерзающий мир внизу.

ЧАСТЬ XI
КОМАНДНАЯ СИСТЕМА: СТАНЦИИ
     Его ласково трясли.
     -- Проснись же! Ну, проснись! Идем же, ты должен проснуться!
     Он  узнал голос Ксоралундры.  Старый  идиранин пытался  его  разбудить.
Хорза сделал вид, что продолжает спать.
     -- Я знаю, что ты проснулся. Ну давай, пора вставать!
     Он  с  наигранной  усталостью  открыл  глаза.  Ксоралундра  был  тут, в
ярко-голубой круглой  комнате. В  альковах,  вделанных в  голубой  материал,
стояла  масса  больших  кроватей.  Сверху  нависало  белое  небо  с  черными
облаками. В  комнате очень  светло.  Прикрывая  глаза,  Хорза  посмотрел  на
идиранина.
     -- Куда  надевалась  Командная Система? -- спросил он и оглядел круглую
голубую комнату.
     --  Сон   кончился.  Ты  хорошо  сделал  свое  дело,  с  развевающимися
знаменами. Академия и я очень гордимся тобой.
     Он не мог удержаться от радости. Его будто окутало теплое  сияние, и на
лице невольно появилась улыбка.
     -- Спасибо, -- сказал он. Кверл кивнул.
     -- Ты  хорошо  держался  в  качестве Боры  Хорзы  Гобучула,  --  сказал
Ксоралундра мощным громовым голосом. --  И теперь можешь немного насладиться
свободой. Иди и поиграй с Гирашелл!
     Хорза сбросил ноги с постели и уже хотел  было  спрыгнуть на пол, когда
Ксоралундра сказал это. Он улыбнулся старому кверлу.
     -- С кем?
     -- С твоей подругой Гирашелл, -- ответил идиранин.
     -- Ты имеешь в  виду  Кирачелл, --  возразил он с улыбкой. Должно быть,
Ксоралундра действительно старел.
     --  Я имею  в виду Гирашелл, -- холодно подчеркнул  идиранин,  отступил
назад и странно на него посмотрел. -- Кто такая Кирачелл?
     -- Ты  хочешь сказать,  что не  знаешь? Но  как же  тогда ты  сумел так
исказить ее имя? -- Он покачал головой над глупостью кверла. Или это все еще
часть какого-то теста?
     -- Минуточку. -- Ксоралундра посмотрел на предмет в своей руке, который
отбрасывал разноцветные отблески на его широкое блестящее лицо. Потом второй
рукой шлепнул  себя  по рту. С выражением удивления он повернулся к Хорзе  и
сказал: -- О! Прошу прощения!
     И вдруг толкнул Хорзу назад, в...
     Он сидел прямо. Что-то выло ему в ухо.
     Хорза снова медленно лег на спину, пытаясь разглядеть в зернистой тьме,
не  наблюдал ли кто-нибудь за ним, но все  молчали. Он приказал  телесенсору
выключить тревогу. Вой в ухе  смолк.  За высоким мостиком  было хорошо видно
тело Юнахи-Клоспа.
     Хорза открыл  окно шлема и вытер пот со  лба и носа. Несомненно,  робот
всякий раз  замечал, когда он просыпался. Что он  теперь думает обо  мне? --
спросил себя  Хорза. Достаточно ли хорошо видела машина, чтобы понять, что у
него кошмары? Могла ли она сквозь смотровое стекло разглядеть  его  лицо или
заметить легкие подрагивания  тела, когда  мозг создавал собственные картины
из кусков  его  жизни?  Он  затемнил  стекло шлема и установил скафандр так,
чтобы тот казался распластанным и застывшим.
     Хорза представил себе, как  это должно выглядеть для машины: маленькая,
мягкая, голая штука, извивающаяся в  жестком коконе под влиянием ассоциаций,
охвативших его в коме.
     Ночь прошла, и Отряд Вольных Наемников проснулся  в  темноте лабиринта.
Робот  ни  словом  не  обмолвился о  том,  как  Хорза  вскакивал  во  сне, а
расспрашивать его Хорза не стал.  Он выставлял  напоказ фальшивую  радость и
сердечность,  ходил  от   одного  к  другому,  смеялся,  хлопал   по  спине,
рассказывал,  как  они  сегодня  пойдут  на  станцию "семь"  и  там  включат
освещение и введут в действие транзитные трубы.
     -- Что я хотел тебе сказать, Вабслин. -- Он улыбнулся инженеру, трущему
глаза. -- Давай  попробуем, не удастся ли нам запустить один из этих больших
поездов... так, шутки ради.
     Вабслин зевнул.
     -- Если он будет в порядке...
     -- А почему нет? -- Хорза развел руками. -- Я думаю, мистер Адекват дал
нам свободу действий; решил закрыть глаза на все это дело. Давай-ка заставим
разогнаться один из этих суперпоездов, а?
     Вабслин потянулся, улыбнулся и кивнул.
     -- Ну да, на первый взгляд это вполне хорошая идея.
     Хорза  широко   улыбнулся,  подмигнул  Вабслину  и   пошел  освобождать
Бальведу.  Как  будто отпускаю дикого  зверя, подумал  он,  отодвигая пустой
барабан  из-под кабеля,  которым была заблокирована  дверь. Он почти ожидал,
что Бальведа сбежала, необъяснимым  образом  освободившись от пут и исчезнув
из  комнаты, не открывая  дверей. Но когда он заглянул внутрь, она  спокойно
лежала в своих теплых  одеждах. Кандалы продавили борозды в меховой куртке и
по-прежнему были прикреплены к стене, как зацепил их Хорза.
     -- Доброе утро, Перостек! -- бодро поприветствовал он.
     -- Хорза, -- сказала женщина угрюмо, медленно села и пошевелила плечами
и  шеей, -- после  двадцати лет  в доме моей матери  --  это больше, чем мне
хотелось  бы  насчитать,  --  когда  я,  бодрая  и  дерзкая  молодая штучка,
наслаждалась всеми радостями, которые когда-либо  могла предложить Культура,
одного или двух лет  зрелости, семнадцати в Контакте и  четырех в "ОО" я  по
утрам  давно  уже  не  та,  с  кем  приятно  познакомиться  или  кто  быстро
просыпается.  У  вас, случайно,  нет  воды?  Я  слишком  долго  спала;  было
неудобно, холодно  и темно,  снились кошмары, которые  казались мне насквозь
ужасными, пока я  не проснулась и не осознала, как выглядит реальность...  я
только что упомянула о воде, вы слышали? Или мне не положено?
     --  Я принесу, -- сказал  он и пошел  назад. У двери он остановился. --
Вообще-то вы правы. По утрам вы довольно ужасны.
     Бальведа покачала в темноте головой, сунула палец в рот и потерла  одну
сторону,  будто массировала  десны  или  чистила  зубы.  Потом просто  села,
опустив голову меж  колен  и уставившись в смолянисто-черное  ничто древнего
каменного пола, и спросила себя, не настал ли тот день, когда она умрет.
     * * *
     Они  стояли  в  большой  полукруглой  галерее,  вырубленной в  скале, и
смотрели  через  темное  помещение  зоны  ремонта   и  обслуживания  станции
"четыре". Площадь пещеры была триста квадратных метров или чуть больше, и от
галереи, в которой они стояли, вниз до пола широкой пещеры, набитой машинами
и оборудованием, было метров тридцать.
     С потолка в тридцатиметровой  сумрачной высоте над ними свисали большие
руки  кранов,  которые  могли  поднимать и  держать  целый  поезд  Командной
Системы. На половине этой высоты  над пещерой тянулся висячий мост, связывая
галерею  на  одной стороне  с галереей  на  противоположной,  и делил темную
пещеру пополам.
     Они были готовы к отправлению; Хорза отдал приказ.
     Вабслин и Нейсин полетели на антигравах через маленькие боковые трубы к
главному туннелю Командной  Системы и транзитной трубе. Добравшись туда, они
будут  держаться  на  одной  высоте с главным  отрядом. Хорза  включил  свой
антиграв,  приподнялся  примерно на метр  и полетел вдоль  бокового  туннеля
пешеходной галереи. Потом он медленно двинулся сквозь тьму к станции "пять",
находящейся в тридцати километрах. Остальные,  тоже по воздуху, последуют за
ним. Бальведа расположилась на поддоне со снаряжением.
     Хорза улыбнулся, когда Бальведа уселась  на поддон. Она вдруг напомнила
ему Фви-Зонга на неподъемных носилках в солнечном свете того места,  которое
теперь уже исчезло. Сравнение показалось ему чудесно абсурдным.
     Он  парил  вдоль   пешеходного   туннеля,   останавливаясь