ронтовиков и партизан! И
невольно у каждого возникал вопрос - неужто  опять  начинается
37-ой?  И каждый думал - а как же можно не верить нам,  нашему
поколению,  которое стояло насмерть в Ленинграде, Москве, Ста-
линграде,  поколению,  которое пришло в Берлин? И мы начали об
этом говорить, причем вслух!
     Но все-таки,  уже  тогда  весной 45-го далеко не все были
охвачены эйфорией победы и столь оптимистично,  как автор этих
строк, смотрели в будущее.  И тревога о нем, о собственном бу-
дущем, нет - нет да и поднималась в наших душах.

ИВАН И ЛЕНИНГРАДСКАЯ МЕДАЛЬ


     Перед самым окончанием войны, в начале мая 45-го года ме-
ня подстрелили,  причем прямо на одном из  полевых  аэродромов
нашей дивизии. Мы были уже в глубочайшем тылу - фронт был в са-
мом Берлине.  Но кругом постреливали - особенно  дружественные
поляки. Всякое  могло  случится и случалось в ту весну.  Так и
осталось неизвестным кто в меня стрелял. В конечном счете, все
окончилось благополучно:  отметиной на лбу и несколькими днями
в полковой санчасти. Вот там меня и нашел Иван Кашировский или
Кашперовский - запамятовал его фамилию.
     Осенью 42-го,  когда мой полк уехал  в  Алатырь,  а  меня
вместе с моими оружейниками оставили на время в 14-ой  воздуш-
ной армии, я оказался вместе с Иваном в одной эскадрилье штур-
мовиков ИЛ-2.  Стрелок на этом самолете был вооружен 20-милли-
метровой автоматической пушкой ШВАК.  Это было очень хорошее и
скорострельное оружие.  Но...производства военного времени, на
заводах эвакуированных  за  Волгу!  Делалались пушки почти под
открытым небом руками женщин,  детей,  инвалидов, почему и ка-
чество изготовления оставляло желать лучшего.  Благодаря нему,
как говорят оружейники,  происходили частые отказы.  Они  были
ахилесовой пятой этих пушек. Было особенно страшно, если отказ
происходил в воздухе.  Это стоило жизни многим.  Я же научился
быстро обнаруживать причины отказов и устранять,  если они во-
обще устранялись.
     Воздушных стрелков на ИЛ,ах обычно нехватало.  Их кабина,
в отличие от кабины летчика,  не была бронирована и они в пер-
вую очередь подвергались атакам истребителей и  стрелки  гибли
чаще летчиков. Поэтому часто, по мере необходимости, роль воз-
душных стрелков исполняли оружейники, которые не хуже стрелков
умели обращаться с пушкой.  Вот и мне, начальнику команды воо-
руженцев,  порой приходилось выполнять обязанности  воздушного
стрелка. Из за моей сноровки в обращении с пушкой, меня с осо-
бой охотой брали на боевые вылеты.  И летал я обычно вместе  с
Иваном. Причем два раза мы были подбиты и очень непросто выби-
рались "домой".  Вот почему ленинградская медаль,  т.е. медаль
"За оборону Ленинграда" мне дороже всех тех орденов, которые я
получил позднее.
    Такие ситуации,  в  которых мы оказывались вместе с Иваном
не забываются и навсегда остаются в жизни,  а товарищ делается
роднее родных.  Вот почему, как только Иван узнал, что я здесь
рядом в соседней дивизии,  он сразу же меня рсзыскал и нашел в
изоляторе полковой санчасти.
     Первые дни мая,  открытое настежь окно,  створки которого
упираются в цветущую вишню. На небе ни облачка. Да и война уш-
ла за горизонт, и все надеются, что на-совсем. Поэтому и наст-
роение у меня было соотвествующим несмотря на дурацкий эпизод.
Я отделался очень легко - небольшое сотрясение  мозга  у  меня
уже проходило.  Кость повреждена не была, правда пуля довольно
основательно вспахала кожу моего лба, было много крови и голо-
ва  была  похожа  на  белый чурбан.  Но это не мешало хорошему
настроению. Я был на попечении очень милой  "хохотливой"  хох-
лушки  - летенанта медицинской службы.  Она по долгу службы (и
без оного) часто подходила ко мне и мои руки невольно тянулись
туда, куда не следует. Она их отбрасывала своими ручками, при-
говаривая:"Ну,  що Вы товарыщ капитан, Вам такого сейчас нель-
зя. Опять Вам будет плохо".
     Вот за этим занятием Иван меня и застал.  Он принес с со-
бой  флягу  - плоскую немецкую флягу,  а я стал упрашивать мою
симпатичную начальницу принести чего-нибудь закусить. Она дол-
го  сопротивлялась,  уговаривая  не пить - для меня мол де это
очень опасно. А потом сходила на кухню и принесла два обеда.
     Я выпил очень немного.  Иван же - два больших полных ста-
кана. По тому как он пил,  по тому, как долго потом не закусы-
вал,  я видел,  что в нем многое не в порядке. Нет, внешне все
было очень ладно: он хорошо смотрелся, был уже подполковником,
летал на новом бомбардировщике,  орденов основательно поприба-
вилось.  Но ушла куда-то залихватская удаль того старшего лей-
тенанта,  с  которым  я познакомился два с половиной года тому
назад.  И я чувствовал у него внутренний надлом.  "Да, укатали
сивку крутые горки" - подумал я, невольно. И мне стало грустно
от этого видимого надлома.
     У меня же был совсем иной настрой.  Я говорил  о  победе.
Строил разные планы. Будущее рисовалось мне в радостных тонах.
Я был горд тем, что наша страна сделалась самой могущественной
европейской державой. Вековой спор между славянами и германца-
ми раз и на всегда решился в нашу пользу - какая же  нас  ждет
чудная жизнь!  И много еще подобной чепухи я нес в тот веселый
майский день.
     Несмотря на  хорошую  дозу  почти  неразведенного спирта,
Иван совершенно не захмелел. Он меня слушал и молчал. И молча-
ние его было угрюмым,  как и последующий монолог. "Интеллигент
ты, сказал он с легкой усмешкой, и ничему тебя война не научи-
ла. Ты, что думаешь, там - он показал пальцем на потолок - что
нибудь изменилось? Та же сволота, думающая о собственной жрат-
ве, о власти,  как была так и осталась. Вот очухаются немножко,
опять за свое  возмуться,  опять сажать начнут.  Без этого они
же выжить не смогут.  Да и все же эти "особняки" тоже ведь  не
могут  без дела остаться.  А самым главным всегда враг нужен -
без врага не проживешь, все сразу видно. Кто и чего! Какая без
врага возможность людей в узде держать.  Был немец,  придумают
американцев. Какая разница? Ты думаешь им людей жалко - кладут
не  задумываясь.  Будут  и дальше класть и класть.  Ты что - и
вправду им веришь?" И в том же духе,  и в том же духе... А под
самый конец:"Чего тебе - ты инженер. Дело всегда найдешь. Свое
дело. А я что? Свое отлетал. Скоро спишут. Куда я денусь? Куда
идти?".
     И верно,  как мне стало известно,  его  демобилизовали  в
47-ом: к летной работе негоден! И уехал товарищ подполковник с
четырмя боевыми орденами Красного Знамени к себе  на  Украину.
Работал,  кажется,  трактористом;  рассказывали, что спился. А
потом,  то ли замерз,  то ли утонул. Вот так и кончилась жизнь
лихого боевого летчика, доброго и душевного, бесконечно смело-
го человека.
     Я слушал его мрачные речения,  столь контрастирующие моим
мироощущениям и  в  меня закрадывались сомнения - а может быть
и верно - рассвета нет и не будет?  А если и будет,  то ох как
не скоро! И после ухода Ивана уже совсем по другому смотрел на
цветущую вишню в моем окне.
     К моей медице я больше не приставл и она по этой причине,
естественно, утратила ко мне всякий интерес.

ОСЕНЬ 45-ГО

     Тяжелые предчувствия  и ожидания новых бед были уделом не
только моего подполковника. Тем более, что кое-что начало сбы-
ваться. В предверии демобилизации загрустил и мой Елисеев. Его
серьезно беспокоили известия из своей рязанской деревни.
     Осень 45-го нас застала в селе Туношное или Тунашная, как
его звали местные жители. Оно расположено на берегу Волги меж-
ду  Ярославлем  и Костромой.  Там был старый военный аэродром,
куда и переехала наша дивизия,  теперь уже четвертая гвардейс-
кая бомбардировочная дивизия генерала Сандалова. Мы переучива-
лись. Была поставлена задача - в предельно короткий срок осво-
ить  новые  бомбардировщики  ТУ-2.  А  затем лететь на Дальний
Восток. Переучивание шло быстро - у нас  был  первоклассный  и
летный и  технический  состав,  но поставки техники задержива-
лись. И осенью, когда полки дивизии оказались полностью укомп-
лектованными, на Дальнем Востоке, на наше счастье, мы были уже
никому не нужны:  война с Японией уже стала историей и  о  ней
начали забывать.
     Мы с Елисеевым поселились в самой крайней избе, поближе к
аэродрому. Деревня - некогда богатое село  -  производила  тя-
гостное  впечатление.  Было  видно,  как  ей  недостает умелых
мужских рук.  За годы войны все кругом пришло в  упадок.  Избы
покосились, скотины почти не было. Нас приняла "на постой" не-
молодая больная женщина.  Ее муж погиб на  фронте.  Она  ждала
возвращения двух сыновей - они были призыва 44-го и,  кажется,
остались живы.  Елисеев все время старался помочь  ей  по  хо-
зяйству.  Все свободное время что-то чинил, колол на зиму дро-
ва.
     В один из дождливых осенних дней я написал себе на память
об этой деревне такие шуточные стихи:

         Вот она -
                 деревня без улицы
                 и дома - шалаши.
         Вон церковь
                 старая
                       сутулится
         Над прудом.- Кругом ни души...
                 Дома закрытые прочно
                 Неизвестно против кого.
                 А у крыльца моего
                 Словно нарочно
                           Лужа
                               глубиною в аршин -
                                       горе груженных  машин.
         И почти уже забылось,
                 Что ведь есть дома
                 С теплой уборной и ванной и светом
                 И книжною полкой, где папа Дюма
                 Улегся на Блока стотомным атлетом.

     Вот и сейчас, закрываю глаза и снова вижу эту россыпь по-
черневших изб,  Богом забытую полуразрушенную церковь над пру-
дом и бедность и скорбь людскую.  А ведь было богатое когда то
село. Торговое, на Волге и на дороге Ярославль-Кострома. Одним
словом Тунашная - как его называли раньше. И жили в нем мужики
самостоятельные - волгари, этим все сказано.
     В тот день на улице шел мелкий дождик. Под вечер я пришел
из штаба  полка.  В  избе уже темнело.  Елисеев сидел у окна и
грустно смотрел на капли,  которые бежали по стеклу.  На столе
лежало письмо.  Елисеев так задумался, что не обратил внимания
на мой приход.
     "Что загрустил Елисееич? Домой хочется?" "Ох как хочется,
сынок". Потом вдруг опомнился, вскочил: "Извините, товарищ ка-
питан". "Да  чего  извиняться,  не первый год вместе.  Домой и
верно хочется старина.  Ну рассказывай чего пишут". "Безрукого
Акима, что в 44-м с войны вернулся,  забрали. Он у нас год как
был в председателях.  Честный мужик,  не пьющий.  Не о себе, а
больше о людях думает.  Вот картошку не дал вывести. От того и
забрали. А теперь?" Елисеев помолчал,  вздохнул "Нет теперь ни
Акима, ни картошки.  Опять эти все начнут под чистую забирать.
Как тут жить будем?"
     Достал Елисеев канистру со спиртом, свою неизменную луко-
вицу, поставил горячую картошку и мы долго в  тот  вечер  вели
неторопливую тяжелую беседу.
     Она была особенно трудна теперь  после  Победы.  Казалось
все трудное позади, ночь вроде бы кончилась, казалось бы расс-
вет уже должен начаться и небо вроде бы посветлело.  Но где то
с горизонта опять поднималась туча.  Неужели она снова закроет
небосклон?
     Через неделю  наш  полк улетел в Прибалтику,  а Елисеева,
как солдата старшего возраста демобилизовали и он уехал в свою
Рязаньщину. Я  ему дал адрес свой мачехи.  Просил написать как
устроится. Но так никогда никаких писем от него и  не получал.
Может быть  он  потерял мой адрес.  А может...может быть и его
постигла судьба однорукого Акима.  Ведь он  тоже  был  человек
честный и бескомпромиссный.

ВОЛГА

     Но случайные мрачные предчувствия и  грустные  разговоры,
которые нет,  нет, да и случались в первые послевоенные месяцы
не могли омрачить общего радостного ощущения наступившего мира
и ожидания жизни, которая вот, вот начнется. Все мы фронтовики
всматривались в окружающее,  в нашу дорогу, с радостным ожида-
нием ее нового поворота.

         Ты стала странная, непохожая,
         На ту, которую раньше знал.
         И в доме твоем, как прохожий я
         Перед дверью нежданный стал.
             Робко стучусь, неуверенно
             В мутную темень окна.
             Многими верстами время измерено
             И улыбнется ли снова она?
         Ночь сегодня раскрылась
                                приветливо,
         Ветер ласково зовет идти.
         Скоро ведь день,
                                 не рассвет ли его
         Укажет мне путь где ее найти!

     Вот такой я чувствовал свою дорогу, сидя в своей избе или
гуляя по берегу Волги.  И, в тоже время, во мне все время жила
тревога:"Так  далеко до завтрашнего дня" - впрочем,  эти ива-
новские строчки были вечным лейтмотивом всех моих размышлений.
     Той осенью у меня было довольно много свободного времени.
Все войны окончились и моя служба была не  обременительной.  Я
мог много  времени  быть на едине с самим собой.  Теперь Волга
мне заменила Ладогу и я часто гулял или сидел  на  ее  берегу.
Здесь Волга не очень широка. В ней еще нет той величественнос-
ти, как у Саратова.  Но двухсотметровая полоса воды, которая с
каким-то удивительным  упорством и энергией стремилась на вос-
ток, производила завораживающее впечатление.  Окаймленная жел-
теющими деревьями, Волга, в тот год, была прекрасна!
     И чем больше я бывал на едине с природой,  с Волгой,  тем
крепче становилась вера в завтрашний день и в душе моей рожда-
лась убежденность  в  собственных  возможностях  и способности
противостоять тем трудностям, которые неизбежно еще встанут на
моем пути, прежде чем я найду ее - ДОРОГУ !
     Но я не мыслил о демобилизации - я был  кадровым офицером
с боевым опытом и академическим дипломом и мне казалось, что я
на всю жизнь связал себя с армией.  Я совсем тогда не понимал,
что армия во время войны - это одно,  а рутинная служба в мир-
ное время - совсем другое и требует от человека  совсем других
качеств. Пройдет время и жизнь все расставит по своим местам.

КОСТРОМА

     Мирное время  входило в нашу жизнь и вело свой новый отс-
чет. Мирная жизнь обвалакивала нас,  меняла  нашу  психологию,
наши  устремления.  Служба  была легкой и довольно интересной.
Мой полк получил уже около трех десятков новых  бомбардировщи-
ков туполевского КБ. По тем временам, это были самые современ-
ные ближние бомбардировщики. На них стояло и новое вооружение,
которое еще никто не знал, как эксплуатировать. Особенно инте-
ресными были новые прицелы.  О таких мы не слышали даже в Ака-
демии. Мой непосредственный начальник - дивизионный инженер по
вооружению подполковник Тамара (Иван Тимофеевич - родом из за-
порожцев) отправил меня в Москву на выучку,  как единственного
"академика" в дивизии.  Я с радостью поехал в свою же Академию
имени  Жуковского, к  своим знакомым преподавателям на кафедру
полковника Сассапареля,  у которого я писал выпускную  работу.
Когда  он  увидел  мою работу с,  черт знает как нарисованными
графиками,  то брезгливо сказал: из Моисеева инженера не полу-
чится!  ( Скажу откровенно - мне очень хотелось ему показаться
со своими тремя "инженерными" орденами!).
     Там, в  Академии,  я за неделю освоил всю новую технику и
еще неделю предавался всяким дозволенным и недозволенным  уте-
хам.
     По возвращении  в  Туношную,  мне  было  поручено обучить
новой вооруженческой  технике весь технический и летный состав
дивизии.  Все это я делал с большой охотой. Обучение проходило
в Костроме, где стоял один из полков дивизии. Там же мы прово-
дили и учебные стрельбы.
     Там же в Костроме я, вроде бы и влюбился и возник роман,
который чуть было не окончился браком. Рассказывать о нем осо-
бого смысла нет.  В целом история достаточно банальная. Четыре
года строевой, а особенно фронтовой жизни, превращают здорово-
го человека в двадцать с чем-то лет в  нечто  очень  мягкое  и
податливое, особенно к  проявлению  женской  ласки.  Несколько
добрых  слов  и ему уже кажется невесть что!  И отсюда все - и
радость и муки, и надежды и тревоги. И все это приходит вместе
с обращенной к тебе улыбкой,  как какое-то навождение! Впрочем
порой это наваждение и очень быстро куда-то улетучивается.
     Вот, что  по  этому поводу я написал одним ранним утром в
славном городе Костроме,  что на Волге - другой Костромы,  ка-
жется просто нет.  Во всяком случае и Кострома и все,  что там
происходило,  мне казалось той осенью, единственным и неповто-
римым. Правда недолго! Так значит дело было так:

         В провале посеревшей улицы
         Лицо усталое и сжатый рот.
         Без слов ответа - завтра збудется ли?
         И неба пасмурного грот.
             Рассвет туманит окна в комнате,
             Булыжник влажный от росы.
             А это утро - Вы запомните ли -
             Минуты ночи и дня часы.
         И Вы ушли слегка покачиваясь
         В рассвет туманный и сырой,
         Куда-то вдаль, не оборачиваясь
         Со счастьем вместе с темнотой.

     В летописях  города  Костромы есть такая запись - передаю
ее почти  текстуально:  Новогородские  девки-ушкуйницы,  взяли
приступом  городок Кострому (тогда он еще был городком) и учи-
нили с  его мужиками всяческие безобразия.  На этот раз так не
случилось.  О других говорить не могу,  но с одним мужиком все
окончилось  вполне благополучно (и с ушкуйницей кажется тоже).
И костромской эпизод ушел из моей жизни, не оставив в ней осо-
бого следа. Разве, как в одесском анегдоте: приятно вспомнить.
А волнений и переживаний было сколько!
     Одним словом мирная жизнь, которую мы совсем забыли - это
нечто совсем иное чем война.  Она нам приносит и новые радости
и новые горести.  Ко всему этому  надо  снова  привыкать.  Что
просто лишь на первый взгляд.


ОЖИДАНИЕ ЗАВТРА

     В ту памятную осень 45-го очень  рано  начались  утренние
заморозки. Погода стояла прекрасная - настоящая золотая осень.
Сверкало солнце, бездонное голубое небо, золото листьев. Каза-
лось, что каждое утро жизнь начиналась  сначала.  И  созвучный
этому утру,  ранней морозной ранью по тропинке, которая вилась
вдоль Волги я спешил вместе с солнцем к своим самолетам.

         Прозрачная свежесть осеннего утра,
         Яркий румянец  на  женских щеках.
         А под ногами хрустящая пудра
         Инея в травах, на желтых листах.
             И с шагом упругим желанья рождались,
             Созвучные ветру, морозу, заре.
             Так здраствуй же утро, заволжские дали,
             Синеющий лес на высокой горе!

     В это раннее осеннее утро не было прошлого.  Ни войны, ни
прочих горестей - было только настоящее и,  конечно,  будущее,
вон там за тем поворотом дорожки.  И действительно,  как то на
этой дорожке из за поворота мне навстречу вышла девушка.  Лад-
ная, прямая - через плечо несла мешок и корзину, видно торопи-
лась к утреннему пароходу.  Все в ней было гармонично и краси-
во,  несмотря  на кирзовые сапоги и невзрачную одежку военного
времени.
     "Здравствуй красавица.  Не торопись, успеешь!" Недоверчи-
вый взгляд  с  некоторой опаской.  И в самом деле,  чего можно
ожидать от этих мальчишек в авиационных погонах, да с орденами
и медалями  - им все нипочем.  "Ну чего торопишся,  катер ведь
только-что пришел".  Мое  настроение  видно  передалось   моей
встречной. Она  поняла,  что я не страшен и улыбнулась в ответ
на мою улыбку, остановилась и опустила свой груз на землю, что-
бы сменить плечи.  Я смотрел на нее и улыбался.  "Ну чего ска-
лишся! Не видишь, помоги". Я легко вскинул на ее плечо корзину
и мешок с бидонами. "Ну постой еще". "Ну вот еще. Да ни к чему
это. Глядишь и катер отвалит"!  Несмотря на  резкий  тон  этих
слов, она еще раз улыбнулась и не спешила уходить.  Я проводил
ее взглядом до того момента пока она не  сбежала  к  пристани.
Перед тем как вступить на сходни, она обернулась. Увидев меня,