сцена возвращения отца
у меня и сейчас перед глазами - отец  весь  поникший  сидит  в
столовой на  стуле.  Дед стоит посреди комнаты.  Отец говорил,
что то в таком духе:  "Он же министр,  не может же министр  не
понимать, что России без грамотных людей не обойтись. Да и как
он мог вести себя так,  как барин с холопом? Ведь он же интел-
лигентный  человек?"  Дед подошел к отцу и положил ему руку на
плечо:  "Успокойся малыш - так дед всегда звал отца,  какой он
интеллигентный человек. Хам он. И все. Я тебе еще в 903-м году
показывал его писания о Чехове,  где он говорит о том, что Ан-
тон Павлович, что и умеет делать, так это пускать слюни по по-
воду судьбы трех сестер.  Да может ли разве интеллигентный че-
ловек,  да еще русский так не понимать Чехова? А кто Блока го-
лодом сморил.  Был самовлюбленным хамом ,  таким и остался.  А
ты...  министр, интересы России..." И т.д. Гумилева еще вспом-
нил.
     Финал разговора я тоже помню. "Ну будет ли когда нибудь в
России интеллигентное  правительство?" На этот вопрос-крик дед
реагировал очень спокойно - "Не волнуйся будет!  Будет! Только
твои "интеллигенты" такое еще наворотить сумеют,  что  сам  не
обрадуешься!"  -  Я  уже рассказывал о том,  что главной бедой
России дед считал февральскую революцию и  тех  интеллигентных
людей, которые разрушили в России власть.
     Вот так  - будучи десятилетним мальчишкой я уже знал, что
печник Иван Михаилович Грызлов  интеллигентнейший  человек,  а
Анатолий Васильевич Луначарский,  хам и прохиндей,  не имеющий
никакого отношения к русской интеллигенции.  С такими разноре-
чивыми представлениями об интеллигенции я входил в жизнь.  А в
целом, как я сейчас понимаю,  эти взгяды были правильными, или
почти правильными. Я тогда уже четко понял, что не только и не
столько  образование,  но  и  определенное нравственное начало
должно быть заложено в человеке, для того, чтобы он имел право
считаться интеллигентным. Но и этого мало: интеллигенту должны
быть присущи определенные интересы,  выходящие за пределы  его
профессии, его семьи, его повседневности.

ОСТАТКИ РАЗБИТОГО В ДРЕБЕЗГИ

     Году в пятьдесят девятом мне довелось провести пару меся-
цев в Фонтенбло, в центре, который занимался проблемами управ-
ления техническими системами.  Тогда Франция еще входила в во-
енную организацию НАТО,  которому и  принадлежал  этот  центр.
Никто, в том числе и я сам не понимали,  почему меня  туда  не
просто допустили,  а даже и пригласили. И почему НАТО мне пла-
тило деньги.  И неплохие! Я думаю, что всему вина - перебюрок-
ратизация, которая на деле означает "бардак". А его во Франции
не меньше чем у нас.  Вероятно и в НАТО тоже.  Впрочем никаких
секретов  я  там для себя не открыл,  а уровень управленческой
науки оказался существенно ниже чем у нас.  И чем я ожидал. Да
и  использовать  компьютеры,  в  то время мы умели получше чем
французы. Впрочем, все, что там делалось, хотя и не было очень
интересным,  но подавалось,  как самое,  самое,.... Французы и
вправду все умеют подавать.  Нам бы  так  научиться  как  они,
превращать  рахитичных и плоскогрудых горожанок в принцесс,  а
перемороженную треску - в лабардан,  о котором писалось еще во
времена Петра Великого. Но мне грех было жаловаться на что ли-
бо, поскольку я оказался окруженным вниманием и заботой.
     Никаких особо интересных дел, с научной точки зрения, там
не было,  хотя и встречался я со многими  довольно  известными
людьми.  В это время там был и американец Калман, человек при-
мерно моего возраста, но к тому моменту он уже был сверхзнаме-
нит,  как автор "фильтра Калмана".  Мне он показался человеком
не очень образованным,  во всяком случае по московским матема-
тическим меркам,  надутым и с огромным самомнением - свойством
весьма обычным для американцев. В общении он был не очень при-
ятен и я старался его избегать.
     И честно говоря, моя основная жизнь протекала вне центра,
хотя я там бывал 5, а то и 6 дней в неделю, что впрочем не ме-
шало мне наслаждаться давно забытым бездельем.
     Устроен я был тоже очень неплохо. Поселили меня в Латинс-
ком квартале,  кормили в Фонтенбло бесплатно,  да еще давали в
день  60  франков,  что  по тем временам позволяло жить весьма
свободно. Для сравнения - месячное жалование полного профессо-
ра составляло тогда около 3000 франков,  на которые надо  было
содержать дом,  семью,  (любовницу) и самому как то кормиться.
Но  самое  глвное - мне дали машину!  Им видите ли было дорого
возить меня из Парижа в Фонтенбло:  "не согласится ли господин
профессор  сам сидеть за рулем казенной машины.  Мы,  конечно,
его можем устроить в гостиннице Фонтенбло. И тогда можно будет
обойтись без машины.  На Ваш выбор, господин профессор". Стоит
ли говорить о том, какой выбор я сделал?
     Машину, которую  я  получил  и использовал без каких либо
документов - Рено-5 или Рено-6 была довольно посредственная по
европейским стандартам.  Но по сравнению  с  моим  задрипанным
москвичем-406, полученная  машина  была  совершенно  раскошна.
Когда  я приезжал на работу,  то отдавал ключи от машины некой
даме и ее - не даму, а машину, чистили, заправляли и я не знал
никаких забот.
     В этих условиях заниматься фильтром Калмана  или методами
оптимального управления было,  по меньшей мере, неразумно. Тем
более, что Фонтенбло по дороге к замкам Луары и прочим достоп-
римечательностям, которые каждый русский знает по романам Дюма.
     Теперь, оглядываясь назад, я вижу, сколь правильно я тог-
да вел себя,  тогда,  тридцать с лишним лет тому назад,  когда
все наши действия были скованы веригами "кодекса коммунизма" и
жесточайшей регламентацией.  Никогда больше я не был за грани-
цей столь свободен и материально  обеспечен,  одновременно.  И
месяцы предоставленные  мне  судьбой  я жил непохожестью чужой
жизни. Я  впитывал  в  себя  эту "фантастическую непохожесть",
старался многое понять и,  как это,  пришедшее  мне  понимание
оказалось нужным в будущем!  Как оно мне помогло в становлении
собственного "Я".
     По характеру своей деятельности мне приходилось иметь де-
ло не только с математиками, но и инженерами-электронщиками. И
среди них я встречал довольно много людей с русским фамилиями.
Преимущественно, это   были   люди  моего  возраста  или  чуть
по-старше, получившие образование уже во Франции  и покинувшие
родину в детском возрасте, но еще хорошо говорившие по-русски.
Среди них были люди и постарше,  отторгнутые  Советами  еще  в
средине 20-х годов.
     Знакомства устанавливались непроизвольно, однако насторо-
женность сохранялась довольно долгое время. У них вызывали по-
дозрение моя раскованность, пусть неважный, но свободный фран-
цузский язык и даже то,  что я оказался в натовском центре. Но
русские, есть русские - как они не похожи не французов! Их ду-
ши постепенно раскрывались и я был принят в русское "техничес-
кое братство":  меня приглашали в гости,  мы вместе ездили  на
экскурсии, ходили в театр ...Я беседовал с русскими специалис-
тами, которым французская электротехника и электроника во мно-
гом обязаны своими успехами.
     Но мне довелось прикоснуться там и к другому  миру,  миру
русской гуманитарной мысли.
     Как то в обеденный перерыв я гулял  по  дворцовому  парку
Фонтенбло.  И обгоняя двух беседующих немолодых людей, я вдруг
услышал русскую речь.  Я извинился и задал по-русски какой  то
незначительный вопрос. Они ответили тоже по-русски и мы посте-
пенно разговорились.  Один из гулявших оказался хранителем му-
зея  Фонтенбло  профессором Розановым,  одним из родственников
знаменитого Василия Васильевича Розанова.
     Завязалось знакомство. Началось все с книжек, которые мне
давал читать мой новый знакомый. Главным образом русских авто-
ров,  живущих в эмиграции. Тогда я впервые познакомился с Бер-
дяевым,  Ильиным.  Прочел по французски Хайека "Дорогу к рабс-
тву",  читал русские газеты - все было чертовски интересно! По
субботам - тогда во Франции существовала еще шестидневная  не-
деля, а в субботу был укороченный рабочий день, после работы я
заходил к Розановым пить чай.  Они жили в казенной квартире  в
одном из крыльев дворца.  Собирались на открытой веранде,  где
мадам Розанова накрывала настоящий русский чай с  самоваром  и
собственного изготовления вареньем.  Бывали и пироги. Эти суб-
ботние посиделки мне были очень приятны - они так мне  напоми-
нали своей манерой разговоров и домашним вареньем наши суббот-
ние вечера 20-х годов.
     На эти  субботние  чаи  обязательно кто-нибудь приезжал -
собиралось небольшое русское общество. По моему, основной при-
чиной сборов была не традиция,  а моя персона - гостей угощали
не только домашним вареньем, но и настоящим московским профес-
сором.
     Одним словом,  создалась уникальная возможность  познако-
миться с "осколками разбитого в дребезги".  С кем я только там
не встречался? Особенно запомнилась встреча с дочерью великого
русского микробиолога,  основателя института экспериментальной
медицины  в  Петербурге С.Н.  Виноградского.  Она близко знала
многих представителей великого  русского  естествознания.  Так
она втречала  Вернадского  во  время его пребывания в Париже в
двадцатых годах, участвовала с ним вместе в семинарах Бергсона
и помнила как Ле-Руа,  на одном из этих  семинаров,  предложил
термин "ноосфера",  который тогда я впервые и услышал.  О Вер-
надском в те годы я еще почти ничего не знал.
     Эта дама была уже очень немолода.  Я отвез ее на машине в
Париж и еще однажды с ней виделся.  Она мне рассказывала инте-
ресные детали их жизни во время окупации Франции,  о том,  как
Сергей Николаевич Виноградский вместе с одним застрявшим в Ев-
ропе молодым американцем проводили эксперименты в домашней ла-
боратории где то в окрестностях Парижа.  Я невольно подумал  о
том,  насколько немецкая окупация Франции была непохожа на то,
что происходило у нас в России - кому там было до  эксперимен-
тов, да  еще  в домашней лаборатории?  Рассказала она и о том,
как Сергей Николаевич написал книгу - учебник по микробиологии
и послал после войны ее Президенту нашей Академии, с надеждой,
что ее напечатают по-русски для  русских  студентов  и  многое
другое.  Она знала и других моих знаменитых соотечественников.
Так я узнал о том,  что В.А.Костицын,  несмотря на  преклонные
годы  участвовал  в Сопротивлении,  и о его грустных последних
годах,  когда ему было  Советским  правительством  отказано  в
просьбе о возвращении.
     Однажды на  субботнюю веранду привезли Александра Бенуа -
это было,  кажется за год до его кончины. Он с грустью расска-
зывал о своей эпопеи превращения в эмигранта.  Как я понял, он
просто не получил обратной визы из  заграничной  командировки,
какая тогда требовалась.  А в те годы он был первым хранителем
Эрмитажа.  Другими словами,  Советское правительство просто не
разрешило директру Эрмитажа возвратиться из служебной команди-
ровки к себе на Родину.
     Накануне памятной  субботы я был в Grande Opera и разгля-
дывал шагаловскую роспись. Честно признаюсь - я  не  поклонник
позднего Шагала и мне не очень нравятся его летающие витебские
человечки. Тем более неуместными они мне показались  в  первом
театре Франции.  И я сказал о том, что меня удивляет постепен-
ная потеря французами их вкуса и артистичности.  Мои  суждения
были с удовлетворением приняты  чаевничающим  обществом.  Этот
микроэпизод  протянул еще одну ниточку между мной и моими быв-
шими соотечественниками - мы одного рода племени.  Это чувство
было  приятным:  большевики приходят и уходят,  а Россия оста-
ется!
     Одним словом,  я имел самые широкие возможности  прочесть
многие страницы удивительнейшей истории русской интеллигенции.
Но с легкомыслием молодого варвара, (хотя я был уже не так мо-
лод - к этому времени мне пошел уже пятый десяток) все слышан-
ное и  виденное я воспринимал в качестве экзотики и дополнения
к тем туристским впечатлениям, которые мне неожиданно дала не-
ожиданная  двухмесячная командировка в страну Дартаньяна.  И у
меня не осталось ничего кроме спутанных воспоминаний.
     Но восстанавливая разговоры и впечатления,  я понимаю те-
перь, что судьба сводила меня с людьми глубоко трагичной судь-
бы. И хотя все мои новые знакомые были неплохо устроены,  а по
нашим советским меркам,  они были просто богаты,  жить им было
очень непросто.  Иметь в кармане французский паспорт и некото-
рое количество франков,  еще не означает быть французом. И они
всюду были чужаками. И самое главное - они продолжали думать о
России,  они жили Россией, как я, как мои друзья живут ей сей-
час, как мы жили ей всю жизнь. Именно этим они и отличаются от
современной эмиграции,  которая бежит от дороговизны, от "кол-
басной  недостаточности",  о  будущем России не думает и хочет
по-быстрее натурализоваться. Мои тогдашние знакомые не собира-
лись превращаться во французов.
     Многие из них подумывали о возвращении в Россию.  Кое кто
даже говорил со мной об этом.  И спрашивал совета.  Что я  мог
ответить?
     Если речь шла о специалистах, об инженерах, то я прекрас-
но понимал,  что наш советский инженерный корпус был тогда не-
измеримо сильнее  французского и прямой нужды в их переезде не
было, хотя большинство из них безусловно нашло бы себе достой-
ные места в той же сфере ВПК. Но допустят ли их до такой рабо-
ты наши всесильные органы? Я рассказывал о трудностях и, вспо-
миная собственную судьбу, не очень советовал торопиться.
     Иное дело гуманитарная интеллигенция - ее  нам,  конечно,
катастрофически  нехватало.  Советские гуманитарии тех лет - я
не говорю о небольшой группе зарождавшихся "шестидесятников" и
отдельных  молчащих мыслителях,  представляли собой очень неп-
риглядное явление.  Флаг держали приспособленцы и  в  науке  и
искусстве.  Разве  они  допустили бы какую-нибудь конкуренцию?
Тем более людей более широкого кругозора и более высокой куль-
туры.  Да и принципы соцреализма - допустило бы ЦК, даже в пе-
риод хрущевской оттепели,  возрождение старого российского ли-
берализма  и  разномыслия?  Ответ  для меня был однозначен и я
уходил от разговоров связанных с проблемой возвращения  -  мне
не хотелось огорчать моих любезных хозяев.
     Одно я понимал точно - в постбольшевистское время,  кото-
рое неизбежно  настанет,  нам  больше  всего будет недоставать
гуманитарной культуры.

ГОСУДАРСТВО И НАРОД, БАЗИС И НАДСТРОЙКА

     На протяжении многих лет у нас  формировалось  превратное
представление об интеллигенции и ее месте в обществе. Конечно,
понятие "интеллигенция" неотделимо  от  интеллектуальной  дея-
тельности - не от интеллектуального труда, а от духовной жизни
человека,  общества.  Далеко не всякий интеллектуал - интелли-
гент и наоборот. Но связь интеллигенции и "надстройки" - неос-
порима: интеллигенция - ее носитель.
     Взаимоотношение базиса и надстройки у нас трактовалась до
удивительности примитивно.  Надстройка, то есть интеллектуаль-
ная и духовная жизнь общества представлялась не просто как не-
что вторичное по отношению к базису,  а почти как  его  следс-
твие.  В  таком контексте роль духовного начала,  традиций его
народа,  его истории рассматривалась лишь с утилитарных  пози-
ций. А интеллигенция - как "прослойка", задача которой состоя-
ла в выполнении задаваемой ей квалифицированной работы. Именно
"задаваемой".  Считалось,  что  содержание этой работы,  в том
числе и творческой,  - прерогатива не интеллигенции,  не твор-
ческой личности,  а государства "рабочих и крестьян",  которое
само знает, что нужно народу. И интересы государства отождест-
влялись с интересами народа.  Оно само знает,  каковы интересы
народа.  И интеллигенция должна была выполнять "социальный за-
каз" - такова была общепринятая доктрина.
     В действительности все бесконечно сложнее. Во-первых, ин-
тересы государства и народа - совсем не одно и то же.  В либе-
ральном обществе  -  государство  лишь  один   из   институтов
гражданского общества  и он,  разумеется,  неспособен отразить
всю палитру общественных интересов.  Тем более в  тоталитарном
обществе, ибо в нем государство действует, следуя определенной
доктрине.  А всякая доктрина представляется справедливой  лишь
определенной и довольно узкой группе людей.  Значит, какова бы
ни была организация общества,  интересы государства никогда не
могут быть тождественными интересам народа - понятие,  которое
еще следует расшифровать. В лучшем случае случае они могут бо-
лее или менее соответствовать интересам тех или иных групп лю-
дей.
     Во-вторых, в  определенных  условиях духовный настрой об-
щества, система утвердившихся моральных  и  этических  норм  и
шкала ценностей, формирование которых далеко не всегда мы спо-
собны объяснить,  могут оказаться не только следствием,  но  и
причиной глубочайших перестроек  общественной  организации.  И
эти  изменения  на  долгие годы могут определять развитие того
самого базиса,  следствием которого надстройка, казалось бы, и
должна являться.
     Особенно велико  влияние надстройки на структуру базиса и
жизнь народа в критические периоды.  Вот почему история  наших
ближайших десятилетий, развитие экономики, условия жизни будут
в очень большой степени зависеть от тех идейных и нравственных
начал, которые сейчас формируются.
     Значит сейчас, не на правительство и государство, а имен-
но на  интеллигенцию ложится основной груз понимания сегодняш-
ней ситуации и сопоставления альтернатив развития.  Именно ин-
теллигенции предстоит разобраться в том, что и почему происхо-
дит,  что следует сохранить из прошлого:  глобальный  нигилизм
очень  опасен.  он иссушает душу народа,  несет озлобленность,
лишает людей одного из самых замечательных  свойств,  присущих
человеку  -  умения  прощать.  Вот  в  таком  контексте  нам и
предстоит  критический  пересмотр  многих  положений  этики  и
нравственности,  которые  за три четверти века стали хрестома-
тийными.  И нельзя сводить мораль лишь к надстройке и  общест-
венному сознанию.  Она уходит в глубину подсознания - она свя-
зана с основами человеческого  общества,  как  такового,  хотя
каждой нации, каждому классу и даже каждой общественной группе
свойственны собственные нормы поведения.  В конечном счете по-
нятия  добра и зла,  вечных истин - это концентрированный опыт
рода человеческого от первых этапов антропогенеза до сегодняш-
него дня.
     Как и многие, я полагаю, что материальное бытие первично.
Но это лишь общее философское положение.  В реальности матери-
альное и духовное начала слиты воедино множеством апосредован-
ных связей.  И носят они неоднозначный, а порой и противоречи-
вый смысл.
     Цивилизация и нравственность совсем не синонимы. И в тоже
время они неотделимы.  Нравственность - это сердцевина цивили-
зации.  Можно  с  этим  соглашаться  или нет.  Но для меня это
аксиома - изначальный постулат, ибо я глубоко убежден, что лю-
бая  цивилизация,  потерявшая нравственность,  потерявшая свою
духовность или даже просто с ослабленными моральными  устоями,
обречена на деградацию, на постепенное вырождение и ее ожидает
уход с исторической сцены.  Мало ли примеров нам дает  история
для  подтверждения  сказанного?  Достаточно  вспомнить историю
Древнего Рима. Почитайте того-же Каутского.
     Цивилизация не тождественна и понятию "культура". Это то-
же одна из составляющих цивилизации, и, как таковая, она опре-
деляет нормы  поведения  людей.  Она переплетается с моралью и
является одним из способов ,  может даже важнейшим,  обуздания
дикости, агрессивности, доставшихся нам от наших далеких пред-
ков и которые,  увы, записаны в наших генах, как и биосоциаль-
ные законы, составляющими которых они являются.
     Никогда нельзя забывать того,  что общий предок всех ныне
живущих людей  -  кроманьенец  биологичеки сформировался много
десятков тысяч лет тому назад,  когда он жил в окружении могу-
чего зверья и его психическая к