Итак, о Сходне.

СХОДНЯ

     Сходня -  самое  дорогое для меня место на Земле и время,
там прожитое - самое счастливое в моей жизни,  хотя трудностей
и горестей в той сходненской жизни было больше чем, достаточно.
Но,  может быть,  именно это сочетание и было тем дорогим, что
жило о мне всю жизнь.
     Итак, гражданская война позади. Дальний Восток стал снова
частью России.  Это  позволило  моему деду вернуться в Москву.
Сергей Васильевич Моисеев в 1915 году был назначен начальником
дальневосточного железнодорожного  округа.  В него входили все
русские железные дороги на восток от Читы,  в том числе и зна-
менитая КВЖД. Во время существования Дальневосточной республи-
ки, дед был  некоторое  время  ее  министром  железнодорожного
транспорта (или путей сообщений - я точно не знаю, как называ-
лась его должность).  Во время же окупации Дальнего Востока он
жил  на каком то полустанке под Хабаровском, в старом брониро-
ванном вагоне оставшимся от разбитого бронепоезда.  Жил он там
вместе  с  моей бабушкой и прабабушкой.  Как уж он там пережил
трудные времена окупации,  я не знаю. Бед было, во всяком слу-
чае не мало. Одним словом, он не эмигрировал, а японцы и белые
его, вроде бы особенно и не трогали. Другими словами - он дож-
дался окончания войны. В 22-м году, в том же вагоне, в котором
он жил последние два, года Сергей Васильевич Моисеев приехал в
Москву.
     В тот год мы уже поселились  на  Сходне.  Тогда  это  был
очень симпатичный пригородный поселок.  Он возник еще во время
строительства Николаевской (позднее Октябрьской) железной  до-
роги и в нем жили, главным образом, квалифицированные железно-
дорожные рабочие и служащие разных рангов,  но связанные преи-
мущественно с железной дорогой. До революции там было построе-
но и некоторое количество хороших и благоустроенных дач,  при-
надлежащих людям разного достатка.  Была там и дача Гучкова. В
ней, в мое время там размещалась школа, в которой мне предсто-
яло учиться до 29-го года, когда она неожиданно згорела. В од-
ной из таких дач мы и сняли несколько комнат.
     Наш поселок был примечателен во многих отношениях. Прежде
всего большинство  его улиц было мощеными,  что тогда было от-
нюдь не часто в подмосковных поселках.  Его пересекали  прямые
улицы,  которые  тогда  именовались  проспектами  - они и были
проспекты. Многие из них выходили к чистой, пречистой и холод-
ной речке Сходня - одной из источников радости сходненской ре-
бятни.  Кроме того, поселок был непьющий. В отличие от большой
и грозной деревни - вечно пьяной Джунковки, которая начиналась
прямо за Сходней,  через овраг.  Но самой главной особенностью
нашего поселка был кооператив железнодорожников.  Его организ-
овали еще в 80-е годы прошлого столетия.
     Многие из железнодорожников - жителей поселка имели коров
и другую скотину.  Это и была основа кооператива. Он арендовал
у волости покосы и имел магазин. Так он и назывался - железно-
дорожная лавка.  Кооператив  торговал не только молоком,  но и
свежайшей сметаной и творогом,  которые производили жены рабо-
чих и служащих.  Продавал он и мясо и овощи, выращиваемые чле-
нами кооператива.  Вся эта деятельность процветала  и  вносила
важный вклад в благосостояние поселка.  Кооператив успешно пе-
режил и мировую войну и гражданскую.  Пережил он и коллективи-
зацию.  Выстоял  он  и трудные годы Отечественной войны,  хотя
фронт был от него всего в трех киллометрах.  В 50-е годы я еще
сам  ходил  в  кооперативную лавку за молочными продуктами для
своих детей.  Но кооператив не смог пережить реформы  Хрущева.
Коров уничтожили и весь поселок, тогда уже несколько тысяч жи-
телей сел государству  на  шею:  ему  самостоятельно  пришлось
снабжать  поселок  молочными  продуктами.  Снабжение населения
резко ухудшилось. Все подорожало.
     И вот  однажды на запасных путях станции Сходня,  в одном
из тупичков появился вагон от бронепоезда,  в котором  приехал
дед со  своей  семьей.  Внутри вагона была настоящая квартира,
такая в какой он жил последние два года - просто  ее подцепили
к поезду,  который шел в Москву. Мое детское воображение пора-
зила не только обстановка этой квартиры  с  хорошим  писменным
столом, кроватями,  мягкими  креслами,  картинами  на стенах -
особое впечатление на меня произвел боченок с  красной  икрой,
который также совершил далекое путешествие. Дед мне очень пон-
равился - большой, сильный, лысый и усатый. На фронте я однаж-
ды тоже было отпустил рыжие усы, они свисали, как у моих люби-
мых запорожцев и в них застревала лапша,  как и у деда.  Мы  с
ним сразу сделались настоящими друзьями.
     С приездом  деда начался самый спокойный и счастливый пе-
риод моей жизни - 6-7 детских лет до расстрела дедуси -  Нико-
лая Карловича.
     Сергей Васильевич был приглашен с  Дальнего  Востока  для
работы в  НКПС,е  - народном комиссариате путей сообщения.  Он
получил крупное назначение: сделался членом коллегии наркомата
и начальником  финансово-контрольного комитета (Фи-Ка-Ка - как
любил называть дед свой комитет) с хорошим окладом (жалованием
- как  говорил  Сергей  Васильевич) и разными прочими благами.
Отец работал в том же здании наркомата у Красных Ворот старшим
экономистом  центрального  управления внутренних водных путей.
После трагичного разговора с  Луначарским,  о  котором  я  еще
расскажу, отец понял,  что университетская, да и любая научная
карьера для него закрыта раз и на всегда.  Он очень  переживал
крушение  своих  научных замыслов и невозможность опубликовать
свою диссертацию.  Позднее,  как я узнал уже в 60-х годах  она
была опубликована  Иельским  университетом на английском языке
еще в  самом начале 20-х годов.  Об этом отец так и никогда не
узнал. Русский же экземпляр диссертации  был  изъят  во  время
обыска и, наверное, приобщен к делу. Мои попытки его разыскать
не увенчались успехом.
     Постепенно отец,  видимо, смирился со своей судьбой и на-
чал снова активно работать на новом для себя поприще.  На  его
столе  появилось много книг по статистике и разные годовые от-
четы.  Он начал серьезно  заниматься  статистическим  анализом
речных грузопотоков, что стало его служебной обязанностью. Мне
трудно судить о его успехах на экономическом  поприще,  но  он
время от времени печатал статьи в отраслевом журнале, которые,
что было немаловажным,  хорошо оплачивались. А один из извест-
ных  тогда  специалистов,  профессор  Осадчий (в будущем "член
промпартии",  из за которого, вероятнее всего, был арестован и
погиб  мой  отец)  написал  отцу письмо со всякими похвалами и
предложил вести совместную работу.
     Одним словом,  очень  скоро служебные дела и моего деда и
отца сложились вполне благополучно.  Семья обрела материальный
достаток, причем такой, какой я уже не имел никогда, даже тог-
да, когда меня избрали действительным членом Академии. Мы пос-
троили собственный дом,  в котором прошли мои детские  и  юно-
шеские годы.
     Иван Бунин однажды сказал -  сегодня  трудно  представить
себе, какой умной и содержательной была наша жизнь.  Нечто по-
добное могу сказать и я: сегодня с удивлением вспоминаю, сколь
размеренной, содержательной  и  умной  была  тогда  жизнь моей
семьи; в нашей суетной нелепой теперешней жизни невозможно се-
бе  представить,  как люди могут жить спокойной рабочей жизнью
без нервотрепок и стрессов.  Весь тогдашний  распорядок  жизни
был каким то душеоблагораживающим.  Каждое утро мой отец и дед
выходили из дома в 8 утра,  шли не торопясь на станцию и ехали
на  работу (дед всегда говорил - на службу) одним и тем-же по-
ездом 8 -15.  Тогда по Октябрьской дороге ходили паровички. Но
путь до Москвы занимал только 40 минут.  Это быстрее,  чем те-
перь ходят электрички.
     За несколько минут до прихода поезда у первого вагона со-
биралось несколько инженеров,  едущих на работу в наркомат пу-
тей сообщения. Все друг друга хорошо знали и здоровались назы-
вая по имени и отчеству. Их провожать обязательно приходил на-
чальник станции.  Это был железнодорожный служащий старой про-
бы. Он всегда был в красной фуражке,  хотя в другое время,  не
на  станции носил обычную железнодорожную фуражку с инженерным
значком.  Так повелось со времен Николая  Первого,  когда  еще
строили дорогу - начальствующее лица всегда должны были быть в
красной фуражке, чтобы их было видно из далека.
     К деду начальник станции относился  с  особым  почтением.
Никогда не  называл  его  по имени и отчеству,  а только "Ваше
превосходительство" и произносил он это словосочетание без те-
ни юмора. Дело в том, что согласно петровскому табелю о рангах
дед занимал генеральскую должность,  следовательно его  должно
было  именовать  "превосходительство".  А служащие на железной
дороге еще долго после революции чтили старые  порядки.  И  не
зря, русские железные дороги всегда были нашей гордостью. Да и
транспорт после гражданской войны наши железнодорожники  восс-
тановили  очень  быстро  и  во времена НЭП,а он работал "как в
мирное время". Во всяком случае дед это утверждал с гордостью.
Начальник станции был один из наших завсегдатаев. Он любил за-
ходить к нам на огонек,  попить чаю, покидать карты. Вообще, в
карты у нас играли мало.  Мужчины иногда играли в винт.  А ба-
бушка Ольга Ивановна любила рамс.  Что эта за игра - не  знаю.
Кажется, что то вроде преферанса, только еще более примитивная
по сравнению с винтом,  который счтитался мужской игрой, в от-
личие от "дамского" преферанса!.
     Поезд приходил минута в минуту. Октябрьская дорога слави-
лась точностью  и  все  служащие очень ревниво следили за тем,
чтобы расписание поездов не нарушалось. В первом вагоне всегда
уже было несколько,  ехавших на работу железнодорожных  служа-
щих.  Они жили в Фирсановке и Крюкове.  Все всегда здоровались
друг с другом и занимали "свои места". Если кто нибудь ненаро-
ком сядет на чье нибудь место, то ему сейчас же скажут: "изви-
ните,  но это место Ивана Ивановича или Петра Петровича".  Дед
всегда  сидел  во втором купе,  у окна,  лицом по ходу поезда.
Отец неизменно садился от него слева.
     От вокзала  вся группа наркоматовских служащих шла обычно
пешком и неспеша. Работа начиналась в 9-30, а до Красных Ворот
было недалеко. Поскольку ритмичность - основа работы транспор-
та и всех его служб,  то все и возвращались обычно одним поез-
дом и ритуал возвращения не нарушался.  Дед очень любил, чтобы
я его встречал.  Когда мне это удавалось,  я это делал с  удо-
вольствием. Мы  шли  с дедом впереди,  я рассказывал ему сход-
ненские новости, а отец на шаг сзади. На улице все друг с дру-
гом здоровались.
     К нам любили приходить гости.
     Но визиты были совершенно не в современном стиле.  Прихо-
дили просто так, на огонек. Как то само собой сложилось, что у
нас образовался "приемный день". Это была суббота. После рабо-
ты - в субботу она кончалась  на  два  часа  раньше.  Заходили
местные "железнодорожники". Я помню милейшего железнодорожного
врача Н.А.  Шалякина,  который лечил всю нашу семью.  Приходил
тот же начальник станции, еще кто-то, кого уже почти не помню.
Но часто приезжали и из Москвы.  Отец  был  неплохим  художни-
ком-любителем. В студенческие годы, он учился и школе живописи
и ваяния и у него сохранилось много знакомых в этом  мире.  Он
был в приятельских отношениях с Кориным,  который не раз бывал
у нас в гостях.  Однажды к нам приезжал и великий русский  ху-
дожник Нестеров. Это был кумир моего отца.
     Никакого специального стола не делалось. Ужин бывал очень
простой. Даже  не ужин,  а скорее чай.  Бабушка обычно пекла к
ужину пирог. Особенно ей удавался пирог с грибами. В те време-
на, как  известно,  "ничего  дешевше  грибов" не было!  У деда
всегда был в запасе графинчик водочки, настоянной на зубровке.
Но подавался  он крайне редко.  Разве,  что по рюмочке в честь
дня рождения кого нибудь из гостей или в  двунадесятый  празд-
ник. Семья  не была особенно религиозной.  Дед о отец ходили в
церковь крайне редко. Только бабушка ходила в нашу сходненскую
церковь каждое воскресенье, хотя и была лютеранкой. Но все по-
ложенные праздники, но не посты, семья соблюдала неукоснитель-
но.
     Когда приходили  гости,  то меня из столовой не выгоняли,
как сейчас  принято  обращаться  с детьми в большинстве семей.
Более того,  считалось, что я должен присутствовать при разго-
воре старших.  Но и не сажали за общий стол. Рядом ставили ма-
ленький столик.  И я очень любил слушать то, о чем и как гово-
рили взрослые.  А говорили о чем угодно, никак меня не стесня-
ясь.  И о  политике,  в  том  числе.  Но  больше  об  истории,
литературе  и  вообще о самых неожиданных вещах.  Говорилось о
заветах Рериха,  которого отец считал не только велмким худож-
ником,  но замечательным мыслителем.  Спорили о писаниях мадам
Блаватской,  сочинения которой были  позднее  конфискованы  во
время  одного из обысков.  Я помню как обсуждалась болезнь ху-
дожника Кустодиева, которого у нас в семье очень любили.
     Все это  мне было интересно,  я слушал внимательно,  хотя
понятным было далеко не все,  а встревать в разговор и спраши-
вать мне не разрешали. Иногда читались вслух стихи. Эти вечера
были особенно памятными.  До декабря 42-го года, когда я полу-
чил небольшую контузию во время бомбежки,  у меня была патоло-
гическая память.  Я легко выучивал наизусть все, что угодно. В
университете я на пари однажды выучил наизусть второй том тео-
ретической механики Бухгольца.,  книгу, до ужаса занудливую, и
мог читать ее на память с любой страницы.  Поэтому,  почти все
стихотворения, которые читались за нашим  субботним  столом  я
запоминал и мог их декламировать. Читали самых различных русс-
ких поэтов особенно  Пушкина,  Тютчева,  А.К.Толстого.  Любили
крамольных тогда Есенина и Гумилева. До сих пор я помню и могу
прочесть на память  гумилевских  капитанов.  Пробовали  читать
молодых, например Мандельштама,  Маяковского и кого то еще. Но
они "не пошли".  Так у меня на всю  жизнь  осталось  неприятие
этой, как  бы не настоящей поэзии.  Уже совсем недавно,  когда
Бродский получил нобелевскую премию,  я попробывал читать  то,
что называлось его стихами.  Но мне показалось,  что  все  это
имеет  очень малое отношение к русской культуре,  к нашему ду-
ховному миру и особенно к поэзии, хотя и написано по-русски.
     На наших субботних встречах много говорили и  об  истори-
ческих  сюжетах  и  судьбах России - традиционная тема русской
интеллигенции.
     Эти вечера  оставили  неизгладимый  след  в моей памяти и
формировали мировозрение,  куда более  эффективно,  чем  любая
пропаганда и изучение краткого  курса  истории  партии.  Очень
важно,  что  они побуждали меня к чтению "взрослых книг".  Мне
было 8 лет, когда я прочел всю трилогию Мережковского "Христос
и Антихрист".  Сейчас у нас полностью исчезла культура неспеш-
ной беседы,  столь распространенная в былые годы в среде русс-
кой интеллигенции. Людям было просто интересно общаться за ча-
ем.  Сейчас  же  когда  приходят  гости,  мы  много  пьем,  не
рассуждаем, а "обмениваемся информацией" о жизненных тяготах и
почти не принято, как в былое время размышлять вслух. Наши се-
годняшние встречи  больше  напоминают  американские вечеринки,
чем традиционные русские "посиделки".
     Для моего будущего было крайне важно  постоянное  общение
со взрослыми.  Из разговоров, которые я слушал, мне очень мно-
гое западало в душу и осталось там на всю жизнь.  А непонятное
- оно служило источником вопросов, которые я, позднее, задавал
отцу и деду,  во время прогулок. Я любил гулять со взрослыми и
возникавшее,  при этом,  ощущение единства команды.  Я, чем-то
напоминал барбоса,  который гуляя с людьми,  все время на  них
оглядывается, чувствуя себя членом компании: все вместе!
     Мне были  очень  интересны жизнь и работа отца и деда.  О
том, что происходит в мире,  я узнавал из их разговоров  между
собой и у меня возникал образ мира, моей страны и нашего в ней
положения. О многом я спрашивал,  когда мы бывали одни и дед и
отец мне охотно отвечали на мои детские вопросы. Они мне также
многое рассказывали и об истории семьи и судьбах наших  много-
численных родственников.
     Из разговоров деда и отца я понимал,  что в те  благосла-
венные  годы  позднего  НЭП,а  все постепенно стабилизируется,
Россия снова становится державой,  с которой начинают считать-
ся. И этому все радовались.  Только вот,  по-прежнему, больше-
вички в косоворотках постоянно делают глупости.  Но они быстро
учаться.  И мой мудрый дедушка думал,  что  лет,  этак,  через
десяток  все  снова выйдет на круги своя.  Отец был более реа-
листичен, но и он,  как потом оказалось,  переоценивал возмож-
ности здравого смысла: там на верху идет борьба за власть, по-
бедят мерзавцы,  причем те,  кто мерзее.  А современное  госу-
дарство,  конечно,  снова возникнет.  Не не такое как Германия
или Франция,  а наше русское. И не скоро - через поколение. Но
оказалось, что и отец был чрезмерным оптимистом.
     Отец и дед многое оценивали по-разному. Сергей Васильевич
считал революцией только Февральскую,  полагал,  что именно  в
ней корень всех бед,  которые испытывает наш народ. Не случись
ее, не возьми верх демократы, сбежавшие потом из России и ост-
авившие нам все расхлебывать, война закончилась бы еще в нача-
ле 18 года.  Октябрьскую революцию дед считал только переворо-
том, однако сохранившим целостность страны. Что считал наиваж-
нейшей задачей  любого  правительства.  Поэтому  и относился к
большевикам гораздо более терпимее чем мой отец.  Отец  же  не
мог им простить гражданской войны,  миллионов жертв и той раз-
рухи,  которую она принесла.  Отец был уверен, что Россия была
на кануне нового взлета и в экономике и, особенно, в культуре.
Ее серебрянный век должен был перасти в новый золотой. Удар по
культуре,  российским традициям,  прививка России европейского
мышления с его гипертрофированной экономичностью  и  атеизмом,
отец считал главной мерзостью, учиненной большевиками.
     Его понимание революционных событий было, наверное, близ-
ко к тому,  которое было у  Черчиля,  сказавшему  в  те  годы:
"русский  дредноут  затонул при входе в гавань".  Отец считал,
что никакими аргументами,  в том числе и  государственной  це-
лостности, Октябрьская революция и гражданская война оправданы
быть не могут.  Он полагал также,  что  Февральскую  революцию
предотвратить  было уже нельзя,  что корень зла был раньше,  в
том, что Россия вступила в германскую войну, как ее называли и
отец и дед. Отец был человеком "серебрянного века" нашей стра-
ны. Он видел лучше деда взлет ее культуры, быстрый прогресс во
всех направлениях,  ценил нашу самобытность, и в культуре, и в
организации жизни и остро горевал по утере всего этого. Он мне
много рассказывал о героизме русских войск на германском фрон-
те,  но считал, что это уже ничего не могло изменить. Трагедия,
по его мнению,  произошла раньше.  Он  считал,  что  это  было
убийство  Столыпина.  "И  зачем охранке это понадобилось" - он
часто повторял эту фразу, когда речь заходила о Столыпине. Те-
перь я, наверное, смог бы ответить на такой вопрос.
     Но в  одном  сходились и дед и отец - они были искренними
русскими патриотами в  самом  цивилизованном  понимании  этого
слова.  Одной  из  официальных  доктрин  в двадцатые годы была
борьба с русским шовинизмом. Объявлять себя себя русским, про-
являть интерес и симпатию к русской культуре и, особенно, тра-
дициям и истории,  считалось проявлением чуть ли не  антисовь-
етизма. А русской истории мы в школе вообще не учили.  О Петре
Великом, о победе на Куликовом поле и о других страницах исто-
рии, мы могли узнать только в своих семьях и то тайком.  У нас
дома было много книг по истории России,  были исторические ро-
маны Загоскина,  Толстого, Мережковского. Отец мне все это да-
вал  читать (что я делал с удовольствием) и потом долго обсуж-
дали п