ляла  желать
лучшего  и  Гермейер и я ему старательно помогали.  Он получил
много троек (тогда сдавали 7 или даже 8 экзаменов), в том чис-
ле  и тройку по математике.  И,  тем не менее,  был зачислен в
число студентов.
     Когда я убедился,  что меня нет ни в списках зачисленных,
ни в списках кандидатов - были и такие,  меня охватило  отчая-
ние. Я не знал, что мне делать и как вообще жить дальше. Опять
чья-то жестокая рука мне преградила дорогу. Семен переживал со
мной мое несчастье, утешал как мог и потащил к, отвечавшему за
прием, заместителю декана Ледяеву.
     Куда девалась тихая сдержанность Семена Шапиро.  Он начал
громко и очень темпераментно объяснять какая произошла неспра-
ведливость, он  думает,  что  допущена  ошибка  и надо пока не
поздно ее исправить.  Ледяев его прервал.  Он повернулся в мою
сторону и сухо сказал:  "Чего Вы хотите Моисеев? Посмотрите на
себя и на него - он показал пальцем на Семена,  подумайте кого
должно принять  в университет рабоче-крестьянское правительст-
во, на кого оно должно тратить деньги?  Неужели Вам это  непо-
нятно".  Моя судьба была решена.
     Бабушка была в отчаянии.

ВСЕ ЖЕ СТАНОВЛЮСЬ СТУДЕНТОМ

     Осень 35-го  и зима 36-го были самым критическим периодом
моей жизни. Я уже не говорю о моральной подавленности. Что де-
лать? Куда идти? Я не мог сидеть на шее у моей мачехи и бабуш-
ки, которые  зарабатывали нищенские гроши.  Общество отторгало
меня, отбрасывало  куда  то вниз и я чувствовал это всем своим
существом. Я погрузился в какой то транс. Меня охватило отчая-
ние и ощущение беспомощности и некому было мне помочь или даже
дать разумный совет.  Я был готов на что угодно - законтракто-
ваться  куда-нибудь на Север или ловить рыбу на Охотском море.
Но где то внутри у меня жил еще здравый смысл  и  хватило  му-
жества  не  наделать глупостей.  И в результате,  как я теперь
вижу, мне удалось принять самое правильное решение.
     Я поступил в педагогический институт и переехал со Сходни
в студенческое общежитие. Самое главное - я стал получать сти-
пендию. Это был, конечно, сверх скудный, но все же прожиточный
минимум. И вместе с ним я обрел известную самостоятельность  и
получил небольшой тайм-аут.  Появилось время осмотреться и по-
думать.
     Сам институт произвел на меня весьма тяжелое,  я бы  даже
сказал  -  угнетающее  впечатление.  Студенты,  в своей массе,
очень напоминали мне моих соклассников по  Сходненской  ШКМ  и
совсем не  были похожи на тех умных и образованных молодых лю-
дей, с которыми я общался последний год в математическом круж-
ке Стекловского института и,  вместе с которыми хотел учится в
университете. А  преподаватели  в  пединституте - они вероятно
были опытными учителями и знали,  как надо  готовить  учителей
для школ того времени,  но как они были мало похожи на тех мо-
лодых математиков, которые нам читали лекции в кружке Гельфан-
да и, которых мы с энузиазмом слушали по воскресеньям!
     Одним словом, учится мне в этом институте не хотелось, да
я и не учился. Лишь иногда ходил не лекции. В ту зиму мне было
еще 18 лет и по возрасту я имел право выступать на соревновани-
ях по лыжам за юношестские команды. Что и делал не без успеха.
Кроме того,  эти спортивные увлечения меня  основательно  под-
кармливали: я был включен в сборную юношестскую команду Москвы
по лыжам и получал бесплатные талончики на обед - для меня это
было очень важно! В тот год, в составе этой команды я ездил на
первенство Союза в Кавголово.  Команда,  в целом выступила от-
лично - по всем статьям она была первой. Сам же я выступил до-
вольно средне.  Только в составе эстафетной гонки я оказался в
числе чемпионов Союза по разряду юниоров,  как теперь говорят.
Мне было не до занятий в пединституте и  зимнюю  сессию  я  не
сдавал  вовсе.  Все шло к тому,  что я брошу институт и уйду в
профессиональный спорт.  Например,  поступлю в институт  физи-
ческой культуры,  куда меня звали и где даже не надо было сда-
вать экзаменов.  Но судьбе было угодно  распорядится  со  мной
по-другому. Она мне иногда и улыбалась. Или, во всяком случае,
предоставляла неожиданные возможности.
     Как-то весной, уже после окончания лыжного сезона, я заб-
рел на мехмат,  посмотреть моих более удачливых друзей. В кор-
ридоре третьего этажа старого здания мехмата на Волхонке я не-
ожиданно встретил Гельфанда.  Израиль Моисеевич  посмотрел  на
меня изподлобья и спросил: "Моисеев, почему я Вас не вижу, по-
чему на семинары не ходите?  Как сдали зимнюю сессию?" "Так  я
же не учусь, меня не приняли" "Вы что, не сдали приемные экза-
мены?" "Нет сдал". Он помолчал и снова спросил: "А, что Вы де-
лаете?" "Хожу на лыжах!" Опять помолчал,  а затем весьма энер-
гично взял меня за пуговицу -"идемте".
     Он повел меня в деканат факультета. Деканом был тогда мо-
лодой профессор Тумаркин Лев Абрамович. Когда мы вошли в дека-
нат, он был там один. Ледяева, на мое счастье не было. Гельфанд
сказал буквально следующее:" Лев Абрамович, я прошу Вас разре-
шить этому человеку - (так и сказал этому человеку), сдать все
за весь  год.  Он  учился у меня в кружке.  Если он справиться
с зачетами и экзаменами,  то я утверждаю, что он будет студен-
том не хуже среднего".  Вот так и сказал - не  хуже  среднего!
Тумаркин разрешил. Вопреки всем инструкциям!
     Я получил необходимые направления на экзамены  и  зачеты,
которые я должен был сдать вне всяких правил и сроков. И нача-
лась сумасшедшая работа.  Мне очень помог Олег Сорокин.  Он не
только дал  мне все свои конспекты,  но все время помогал мне.
Без его помощи было бы очень трудно.  Ибо одно - слушать  лек-
ции, учить  на семинарских занятиях как надо решать задачи,  и
совсем другое все это осваивать по чужим конспектам,  да еще в
каком-то диком темпе. Тем более на первом курсе, когда человек
начинает осваивать азы высшей математики,  так мало похожей на
то, чем мы занимались в школе.
     Но все подобные трудности уже оказались преодолимыми. Бо-
лее  того,  по всем предметам,  кроме высшей алгебры я получил
отличные отметки. Лишь по высшей алгебре доцент Дицман - суро-
вый и педантичный немец,  мне поставил тройку. Но это было уже
не существенно.  Я был зачислен в число студентов математичес-
кого  отделения  механико-математического  факультета  и  стал
учиться в одной группе с Гермейером и Сорокиным.  Борис  Щабат
был невоеннообязанным - он учился на другом потоке. Мы все во-
еннообязанные учились тогда 6 лет, то есть на год больше.
     Итак, несмотря ни на что, я сделался студентом Московско-
го Университета, того самого, где учился и мой отец.
     Несказанно рада была моя бабушка!

ЕЩЕ РАЗ О ГЕЛЬФАНДЕ

     Прошло много,  много лет. В действительные члены Академии
Наук СССР я был избран  одновременно  с  Израилем  Моисеевичем
Гельфандом - в один и тот же год.  Президентом Академии  в  те
еще  благополучные времена,  устраивались богатые приемы "а ля
фуршет" в честь вновь избранных академиков. В тот памятный год
прием  был  организован в ресторане гостинницы Россия и мы оба
были на том приеме. С бокалом шампанского ко мне подошел Гель-
фанд.  Поздравляя меня,  он сказал - "но я же знал Никита, что
Вы будете студентом не ниже среднего!". Такое поздравление бы-
ло для меня особенно приятным.
     Я тоже поздравил его с избранием, которое запоздало мини-
мум  на двадцать лет и еще раз поблагодарил его за ту поддерж-
ку,  которую он мне оказал в самом  начале  моих  студенческих
лет. В самом деле, не случись ее, не пойди декан факультета на
прямое нарушение правил о приеме, вероятнее всего, я бы никог-
да не поступил бы в университет. И у меня оставался единствен-
ный путь - в инфискульт.  По началу  был  бы  профессиональным
спортсменом  среднего уровня,  а в последствие - учителем физ-
культуры, в лучшем случае!
     Так человеческое доброжелательство еще раз мне  помогло в
жизни. И позволило заниматься тем,  к чему лежала душа. Таковы
привратности судьбы - можно ли после этого не верить в людей?
     Нужны ли коментарии?
     Итак, я  однажды сделался студентом Университета,  однако
изгойство на этом не кончилось - мне  советское  общество  еще
долго демонстрировало мою неполноценность. Я уже рассказывал о
том, как меня не приняли в комсомол и на своем курсе я был ка-
жется единственным "некомсомольцем". Позднее произошла история
еще более грустная,  которая могла кончится  для  меня  траги-
чески.
     Как и все военнообязанные, с проходил в Университете выс-
шую вневойсковую подготовку, в результате которой я должен был
получить звание младшего лейтенанта запаса.  Меня определили в
группу летчиков.  И у меня там все получалось  очень  неплохо:
мной были  весьма  довольны.  Но вдруг обнаружилось,  что я не
комсомолец. А потом выяснили и почему меня не приняли в комсо-
мол. А  дальше  пошло уже и невесть что:  начальству попало за
то, что меня определили летать на самолете, а меня, разумеется
выгнали - таким как я быть в авиации было нельзя. В результате
офицерского звания я не получил и в случае  войны  должен  был
пойти на фронт рядовым.  И именно в таком качестве я был приз-
ван на финскую войну.  Правда не как солдат,  а как  лыжник  -
спорт мне много раз в жизни был палочкой-выручалочкой.
     Когда началась Отечественная война, на биографии не стали
обращать внимания  и  меня  на  год  отправили учиться в Воен-
но-воздушную Инженерную Академию имени Жуковского,  которую  я
окончил в  мае  42-го  года  и в лейтенантском звании уехал на
Волховский фронт в качестве сташего техника по вооружению  са-
молетов..

КОНЕЦ ИЗГОЙСТВА И РАССКАЗЫ МОЕЙ ФУРАЖКИ

              "Нас кругом подстерегает случай
               То он, как образ неминучий,
               То ясность Божьего лица.."

     Так писал Блок.  В этих словах глубокий смысл. Этот фено-
мен случая на каждом шагу сопутствует нашей жизни. Но и память
людская - тоже не менее удивительный  феномен.  Человек  легко
забывает "призрак неминучий",  но помнит все те эпизоды, в ко-
торых случай ему благоприятствовал. Все мрачное однажды уходит
куда-то в небытие,  а остается все радостное, а тем более, юмо-
ристическое.  И это,  в принципе тяжелое повествование о  моем
изгойстве, которое,  что греха таить, наложило тягостный отпе-
чаток на всю мою жизнь - во всяком случае, на молодость, я хо-
чу закончить одним юмористическим эпизодом.  Он тоже прошел не
без следа в моей жизни и, в какой-то степени, завершил годы из-
гойства.
     Летный состав  полка,  в  который  я  был направлен после
окончания Академии,  комплектовался  из  летчиков  гражданской
авиации. Это были отличные пилоты и штурманы,  но.... они были
обмундированы уже по стандартам военного времени. А, поскольку
я приехал в полк из Академии и считался кадровым офицером,  то
и обмундирование у меня было соответствующим.  А,  главное - у
меня была фуражка с  "крабом"  -  довоенная  авиационная  офи-
церская  фуражка,  едва ли не единственная на полк.  Остальные
ходили в пилотках "хб-бу" - хлопчато-бумажные,  бывшие в упот-
реблении.  Фуражка  - это был мой признак,  по которому,  меня
можно было выделить из числа других офицеров,  как красная фу-
ражка дежурного  по перрону отличала его от остальных железно-
дорожников.  Ибо количество звездочек на погонах было не видно
-  все  ходили  в комбинезонах.  Когда моего старшину Елисеева
спрашивали - где найти инженера,  то он лаконично отвечал:" На
еродроме,  в фуражке и сусам".  Признак однозначный:  командир
полка усов не носил, хотя тоже ходил в фуражке.
     Так вот, она, эта фуражка была не только предметом завис-
ти, но и вожделения.  Можно ли представить себе боевого летчи-
ка, с  кучей орденов,  звенящих на его гимнастерке - тогда все
их носили,  который идет на свидание с девицей, имея на голове
пилотку - эту самую хб-бу ? Оказывается можно, но с трудом, но
только  не  девице,  с которой должен встречаться мой летчик -
это ей недоступно.  Вот и приходит ко мне какой-нибудь герой -
причем настоящий герой,  считающий свой героизм, свою ежеднев-
ную игру со смертью,  естественным, повседневным делом и гово-
рит:  "капитан,  одолжи фуражечку на вечерок".  Ну разве я мог
ему отказать?  Но просто так, давать фуражку тоже не хотелось.
"Бери, но потом расскажешь - ну прямо,  все как  есть!"  Ответ
положительный и лаконичный.
     Ну вот и ходила на свидания моя фуражка.  У  кого-то  она
сидела на макушке, у другого сползала на нос, но ходила и, как
правило,  с успехом - на то мои друзья и были герои.  А  потом
бесконечные рассказы. Вероятнее всего с некоторыми преувеличе-
ниями - герои должны всюду быть героями! Но всякий раз занима-
тельные.
     Так вот,  однажды,  через много лет, во время летнего от-
пуска мне  пришла  в  голову  мысль  написать  книгу  с  таким
заглавием "рассказы  моей  фуражки".  Память  мне их сохранила
более чем в достатке для того,  чтобы написать хороший том. Но
вот  найдется ли издательство способное переварить такие расс-
казы - мне в это не верилось.  Впрочем это было тогда;  теперь
это все уже тоже не проблема - печатают даже понографию Милле-
ра! Были бы деньги.
     А рассказал я эту историю вот почему.
     Когда я отдавал фуражку кому-нибудь из моих друзей, а по-
том слушал рассказ о ее похождениях,  от моего  чувства  изгоя
уже ничего не оставалось. Я становился как все, членом единого
братства. Вот здесь, среди этих ребят, я был полностью излечен
от жившего внутри меня ощущения ущербности.  И никогда не ощу-
щал себя столь полноценным сыном своего народа,  как тогда  на
фронте, среди молодых, здоровых русских и украинских парней, с
которыми жил одной жизнью.
     Вот какие они были эти мои друзья, ходившие на свидания в
моей фуражке.
     Пашка Анохин - однофамилец знаменитого летчика испытателя
- летал фотографировать порт Пиллау.  Без прикрытия истребите-
лей. Были ранены и штурман и стрелок. Самого пуля пощадила, но
не пощадила самолет. И все же он привел его на аэродром и при-
вез необходимые фотографии. Вот он какой:

         Машина шла, не слушаясь руля,
         Мотор дымил и поле опустело.
         Над головами с хлопьями огня
         Последний раз призывно проревела.
             И, накренясь на правое крыло,
             В последний раз громадой многотонной,
             Закрыв заката бледное стекло,
             Зарылась в снег в ста метрах от бетона.
         А через час, играя пистолетом,
         Разбитым пулей только-что в бою,
         Шутя за рюмкой рассказал об этом
         Как будто знал заранее судьбу.

     И он тоже ходил в моей фуражке, как и я сам!
     Значит и я такой же как они!



Глава IY. КОНЕЦ ВОЙНЫ И ПОИСКИ САМОГО СЕБЯ


ЭЙФОРИЯ ПОБЕДЫ

     Ремарк, после первой мировой войны,  писал о  "потерянном
поколении"  - это выражение превратилось в термин и вошло в ли-
тературу. Тогда многие рассказывали  о  людях,  которые  после
окончания войны - той первой, так и не нашли себя, чья жизнь в
мирное время покатилась под откос. И я знал сильных мужествен-
ных  людей,  заслуживших  на  фронте доброе имя и много боевых
наград, которые так и не сумели приспособится к мирной  после-
военной  жизни.  Она требовала иных качеств в трудной и унылой
повседневности,  часто  лишенной  каких  либо   обнадеживающих
перспектив.
     Одним из таких был майор Карелин - Димка Карелин, первок-
лассный штурман, чудный товарищ, тонкий и наблюдательный чело-
век. Я встретил его года через полтора - два  после  ухода  из
полка. Из смелого, сильного, здорового, хотя и прихрамывающего
- пуля ему повредила связку на ноге, он превратился в развали-
ну с дрожащими от пьянства руками. Его уволили из армии, он не
нашел себе  работы по душе и жил на крошечную пенсию,  а лучше
сказать на милость собственной жены.
     Но "потерявших себя" у нас в стране  были,  все-же,  лишь
отдельные единицы - мы не знали потерянного поколения, как это
было в послевоенной Германии.  Окончание войны и первые после-
военные годы были нестерпимо тяжелыми.  Жилось трудно и бедно.
Но не это было еще самым трудным.  У каждого из нас  во  время
войны  было дело.  Теперь все сломалось.  Надо было думать как
жить дальше. Искать новое дело и привыкать к нему. И, конечно,
не   все  справились  с  навалившимися  трудностями  и  смогли
приспособится к новой гражданской жизни.  И, все же того о чем
писал Ремарк, в нашей действительности не было. Читая его кни-
ги, я увидел сколь отличной было то, с чем я сталкивался у нас
в стране, от послевоенной Германии двадцатых годов.
     Мы победили.  Конец войны - это наша Победа!  Моя Победа!
Нас фронтовиков,  долго не покидала удивительная радость того,
что произошло.  Может быть даже смешанная с удивлением, но ра-
дость.  Победа вселяла оптимизм, веру в будущее. Горизонты ка-
зались необъятными, а энергия людей била через край.
     Сегодня этот  послевоенный  феномен мало кто помнит.  Еще
меньше тех ,  кто говорит о нем или понимает его, и еще меньше
тех, кто хочет его понять. Но это Россия, ее феномен и для то-
го,  чтобы жить в ней, это все надо знать. А что такое Россия,
я начал понимать еще на фронте.  Но по-настоящему понял  ее  в
первые послевоенные голодные и бедные годы. Сегодня принято, с
легкой руки,  так называемых демократов и эмигрантов последней
волны поливать все черной краской и не замечать тех  глубинных
пружин, которые оказались способными возродить страну.
     И.А.Ильин в своем двухтомнике "Наши  задача" подчеркивает
на каждом  шагу  -  Россию  нельзя  отождествлять  с Советской
властью, с большевиками. С этим нельзя не согласится, это вер-
но, но  только  в принципе.  В последние месяцы войны и первые
послевоенные годы, партия, правительство, сам Сталин имели та-
кую поддержку  народа,  которую,  может быть никогда,  никакое
правительство, всех времен,  не имело!  Грандиозность  Победы,
единство цели,  общее  ожидание будущего,  желание работать во
благо его - все это открывало невиданные возможности для стра-
ны.
     Однако воспользоваться всем этим нам,  по- настоящему, не
удалось. Теперь мы понимаем, что мы и не могли воспользоваться
в полной мере результатами победы.  Система была настроена  на
обеспечение  иных,  совсем не народных приоритетов.  Народу не
верили,  народа боялись, его стремились держать в узде. И люди
постепенно  теряли веру,  угасала энергия,  рождалось противо-
поставление "мы и они",  а потом и ненависть  к  тем,  которые
"они". Там за зелеными заборами.
     Но тогда в первые годы, мы об этом не думали. Однако мно-
гих из  нас огорчило и удивила депортация народов Крыма и Кав-
каза. И в тоже время, особой реакции тоже не было. Тогда легко
поверили, да и удобно было в это верить, что выселяют не наро-
ды  а  гитлеровских пособников. Тем не менее даже в армии, эта
акция не прошла так уж просто.  У нас в дивизии народ зашумел,
когда одного  летчика,  крымского  татарина по национальности,
демобилизовали и отправили на жительство в Казахстан. А у это-
го  летчика было 4 ордена боевого красного знамени и два ране-
ния. А начальник политотдела дивизии полковник Фисун, сам бое-
вой летчик, только разводил руками.
     И несмотря на начинавшиеся эксцессы,  мы верили - партия,
которая в труднейших условиях привела нас к победе сумеет, тем
более в мирное время, открыть двери в "светлое будущее". Прав-
да,  не очень понятным было, каким оно должно быть это светлое
будущее.  Но это уже другой вопрос,  а пока возвращались домой
двадцатилетние мальчишки,  снимали погоны со своих гимнастерок
- им еще долго придется носить  сами  гимнастерки,  засучивали
рукава, чтобы   начать  работать  и...искали  девченок!  Жизнь
продолжалась и мы ждали завтрашнего дня.
     Сомнения начали закрадываться позднее,  когда в конце со-
роковых стали появляться сведения о новых арестах,  о том, что
твориться на Колыме,  в Магадане и других местах заключения, о
том, что начинают арестовывать и нас ф