ней  кому-то
долг не отдать. Я попросил поехать купить лекарство - она тут же:  а  деньги
отдал? Человек даже в мелочах обязательный. Мы  приехали  со  Ставрополья  и
расставляли библиотеку - часть книг взяли, остальное раздали в  школы,  -  и
вдруг я папку старую нахожу: а это старье зачем притащила? Она говорит:  это
самая важная папка - все квитанции, которые платила за свои заказы, когда ты
стал секретарем. И еще  здесь  хранила  их!  Поразительно.  И  когда  начади
распространять  про  нее  разные  слухи...  то   сережки,   то   платья   от
Сен-Лорана... Да, она человек культуры, понимает суть прекрасного и ценит, и
когда Сен-Лорана спросили: ваши костюмы? - он ответил: я  был  бы  счастлив,
если бы мадам Горбачева что-нибудь у меня заказала, я бы сшил ей  бесплатно.
Но нет, она шила у Тамары Макеевой, очень хорошая женщина. Теперь, я  думаю,
это все смешно. И тем, кто предъявлял ей счет, должно быть стыдно. Она  была
очень порядочным человеком. И прежде всего требовательным к себе. И ко  мне.
Прямо по-чеховски: в человеке должно быть все прекрасно - и душа, и мысли, и
одежда. Она заботилась о том,  как  я  выгляжу.  Она  лежала  в  больнице  и
спрашивает: ты как там ходишь? Я говорю: ты же видишь. Она  говорит:  что  я
вижу, ты надел хирургическую одежду, а что там? Потом, когда провели  первый
курс химиотерапии и она встала, смотрела в окошко, когда  я  должен  прийти,
увидела, как я одет: ну ничего. Она попросила тогда, чтобы  я  днем  еще  на
часок приходил, помимо того, что до ночи сидел. Она говорит: а то я  к  ночи
устаю, а мне хочется с тобой поговорить... Она очень за  собой  следила.  Но
вместе с тем она, может, только в тридцать лет губы накрасила.  Ей  не  надо
было. На Моховой, где столовая студенческая под аркой, мы там часто  встречи
назначали, и вот она берет томатный сок, а один профе
   ссор говорит: а-а, теперь ясно, почему у вас щечки такие румяные!  У  нас
даже говорили: слушай, у тебя щеки, как у Раи Титаренко!.. Кожа такая белая,
нежная. Она же ничего не делала! Потом, с годами, начала. Я все поощрял.
   - Михаил Сергеевич, у нее был роман, а  у  вас  она  первая  и  последняя
любовь?
   - Ну, были увлечения, конечно. И  потом  по  жизни  то  вокруг  Горбачева
что-то кружилось, молодой же, симпатичный, то вокруг нее что-то возникало...
   - А вы ревновали?
   - Нет. И она нет. Никогда. Никаких вопросов. Ну если это  так  -  значит,
так. Если нет - нет. То есть она не та, которая была готова  через  партбюро
удерживать. Точно так же и я.
   - Острых моментов не было?
   - Так, улыбка иногда, что вроде я что-то о ней знаю или она обо  мне.  Но
это все тучки. Даже не тучки, а облачка... Конечно, влюблялись, в 15, 16,17.
   - Вашу любовь уже уподобляли любви Ромео и Джульетты, а я всегда  думала:
в чем загадка, что у Шекспира Джульетта - не первая девушка  Ромео,  до  нее
была Розалинда, и нашла ответ: он не просто на  первую  встречную  бросился,
ему было с чем сравнивать, это был выбор!..
   - Кстати, мы поделились своими  историями.  И  она  знала  мою.  И  когда
приехала к нам и увидела фотографии моих увлечений, мать хранила, то, я  вам
скажу... Тем не менее это ничего  не  изменило.  Мы  полгода  ходили  рядом,
держась за руку. Потом полтора года - когда уже не только за руку держались.
Но все-таки мужем и женой стали после свадьбы. В  другом  случае  я,  может,
действовал бы иначе, но в этом не мог позволить себе. Так было, и я даже  не
пытался себе объяснить.
   - Когда она что-то переживала, чем лечила плохое  настроение?  Уходила  к
себе, слушала музыку, отсыпалась?
   - Нет, она  уже  не  могла  заснуть.  Это  я  мог.  Не  потому,  что  мне
безразлично. А просто так устроен.
   - Вы, наверное, должны были ее утешить? Ока любила, когда вы ее утешали?
   - Все было. По большому списку. Это уже та часть, о которой  я,  конечно,
никому говорить не буду. У нас были очень близкие  отношения.  Очень.  И  до
конца.
   - Что она говорила вам там, в Мюнстере, - из того, что можно сказать?
   - Вот я вечером сижу возле нее, и вдруг она говорит: я хочу домой, я хочу
в нашу спальню, я не могу уже смотреть на все это, уедем... Я говорю: ты  не
можешь уехать, не поправившись,  я  не  могу,  ты  должна  поправиться.  Она
спросила меня: какой диагноз? Я сказал: лейкоз. Она говорит:  рак  крови?  Я
говорю: да. Она говорит: значит, конец? Я говорю: нет. И  она  замолчала.  И
час мы молчали... Боролась она потрясающе.  Мужественно  все  выдержала.  На
моих глазах все...
   - Михаил Сергеевич, а почему вы так прилепились к ней?
   - Потому что она не могла себя вести иначе никогда. И я не  мог.  Она  бы
сделала в два раза больше! Ни мне, ни ей в голову не приходило, что  я  буду
где-то, а она там. И когда прошел первый этап лечения,  боли  отступили,  мы
часами разговаривали, возвращались ко всей нашей жизни. Я и подумать не мог,
что мы не выберемся!.. А уж раз это случилось, я думаю: хорошо, что  мы  эти
два месяца не расставались.
   - Сами спали?
   - Обычно я засыпаю, на какой бы широте и долготе ни был, ложусь и сплю, а
тут все поломалось. И сейчас так.
   - Что помогает? Вы ведь не пьете. Чем снимаете душевную муку?
   - И выпиваю. Это тоже. А сейчас переехала дочка с внучками...
   - Ирина похожа на маму?
   - И внешне, и внутренне. Она умница  большая,  такая  же  требовательная,
очень способная. Две девочки - Ксения и Анастасия. Старшая учится  в  МГИМО,
младшая - в школе. Младшая американским английским владеет блестяще, старшая
-  английским  английским.  Мы  об  этом  позаботились,  потому   что   сами
почувствовали, как этого не хватает... Рая не хотела показываться младшей  в
Мюнстере в таком виде. И все говорила: пусть сходят туда, съездят в  Бремен,
по следам Бременских музыкантов.
   - Когда на вас обрушилась  эта  всенародная  любовь,  что  почувствовали?
Радость? Досаду, что раньше надо было?
   - Это одна из тем, которые мы постоянно с Раисой  Максимовной  обсуждали.
Она очень переживала, что люди не поняли. Не все, конечно. Я сейчас разбираю
ее бумаги. У нас кабинет был разделен на две части: одна моя, мой стол,  мои
шкафы с документами, другая - ее. И вдруг я обнаружил  целый  полиэтиленовый
мешок записных книжек! А три дня назад  нашел,  что  то,  о  чем  мы  с  ней
говорили... а я говорил: ты должна писать книгу,  должен  быть  твой  стиль,
твой взгляд женщины, которая многое знала и пропустила  через  себя...  И  я
нашел: она уже  23  главы  обозначила!  Квинтэссенция  наших  разговоров.  И
название: "О чем болит сердце"... Я воспринимал все в значительной мере  как
политик: плоды перемен через поколения появятся. А она как человек страдала:
что я им сделала, что они меня распинают?..
   - Но вот она стала получать письма с выражением любви - и что она?
   - Она плакала, слушая их. Она сказала: неужели  я  должна  была  умереть,
чтобы заслужить их любовь!..
   - У меня все время эта мысль.
   - Я сказал: ты теперь видишь, что я прав. Да, говорит, ты всегда прав. Но
так и было. Иногда дискуссии на прогулках до того доходили, что  я  говорил:
ты иди в эту сторону, а я пошел в ту. А иногда я просто говорил:  опять!  но
так же невозможно, ты сама себя ешь поедом, это все прояснено! Она: нет,  ты
меня не хочешь выслушать!.. Я говорю: я пошел. Она говорит: я тебя прошу, не
уходи...
   - Все же это были слезы утешения?
   - Несомненно. Это подтверждает то, что я всегда думаю о нашем  народе.  В
нем много всякого, жизнь и история тяжелые, много холопского в нас осталось,
приспособленческого, зато простота,  доброта,  непритязательностъ,  какая-то
естественностъ, натуральность... а уж по способности выдерживать я не  знаю,
кто б еще так мог! Мы же с ней отсюда.  Она  выросла  в  теплушках,  отец  -
строитель железных дорог...
   - Вы на комбайне работали...
   - Комбайн - это самая светлая пора! Во  время  войны  крестьянство  всеми
было брошено, все у него забирали. На село ничего не приходило: ни  керосин,
ни спички, все делали сами, вплоть до того, что начали сеять  коноплю  и  из
нее выделывать и ткать суровье, и ходили в этом. Босиком, обуви не  было.  А
из овечьей шерсти делали брюки. Отец в  45-м,  еще  война  шла,  из  Кракова
заехал  к  нам  в  командировку.  Он  был  старшина,  прошел  Курскую  дугу,
форсировал Днепр, был в самом пекле и ранен под Кошице. Мне 14 лет. Сказали,
отец приехал. А уходил - было 10. И вот он меня увидел в этом,  скривился  и
сказал: довоевались!.. Крестьянская жизнь - я же ее всю  прошел.  Вплоть  до
того, что спал рядом с теленком, только что  родившимся,  и  тут  же  гусыня
сидела на яйцах...
   - А баня была?
   - Не было бани. В кадушке грели воду и мылись. И никогда меня не покидало
чувство, откуда я. Потому отношение к людям естественное. Говорили: какой-то
стиль придумал... Чепуха, никакого стиля я не придумывал. Если  есть  что-то
здесь и здесь (показывает на голову и на сердце), оно есть. А нет - нет.
   - Михаил Сергеевич, в печати промелькнуло, что, когда вы были рядом с ней
в последние минуты, вы сказали, что перестали быть атеистом. Это так?
   - Меня спрашивали: есть надежда? Я отвечал: надеемся на  врачей,  на  то,
что она борется, ну и на Бога. Журнал "Шпигель" написал: атеист заговорил  о
Боге. У меня бабушки были глубоко верующие. И отец, и мать молились.  Церкви
не было, все было порушено, но у бабушки моей любимой, Василисы, и у второй,
Степаниды, был целый иконостас - из Киево-Печерской лавры, куда они  ходили.
Все праздники, Пасху, Рождество они соблюдали.  А  поскольку  мой  дед,  муж
бабушки Василисы, был председатель колхоза, коммунист,  то  вот  на  столике
портреты Ленина и Сталина, а там угол ее. Эта деликатность деда мне запала в
душу. Приезжала бабушка Василиса к нам в Ставрополь, ходила в церковь. Они с
Раей любили друг друга, поэтому Рая  ее  часто  приглашала.  Восхищалась  ее
аккуратностью и благородством: безграмотная  крестьянка,  а  на  самом  деле
очень светлый человек. Она шла по  Ставрополю  и  со  всеми  здоровалась.  Я
вспоминал ее в Мюнстере: иду - все здороваются...
   - На фотографии, что была на похоронах, Раиса Максимовна с крестиком...
   - Это награда. Для женщин. Высший  орден,  учрежденный  в  тысяча  двести
каком-то году. Меня  наградили  мужским  орденом,  ее  -  женским.  Крест  в
бриллиантах... Много вещей мы отдали сестрам, племянницам, а  есть  вещи,  о
которых я сказал: оставить навсегда. И  вот  я  живу  сейчас  в  мире  таком
внутреннем...
   - Какой трагический парадокс: занималась детьми,  больными  лейкемией,  и
сама заболела тем же...
   - Это просто удивительно! К тому же самой тяжелой  формой  лейкемии!  Еще
будучи женой президента, она создала организацию "Гематологи мира -  детям".
Сейчас пришли письма, просят согласия, чтобы присвоить организации  ее  имя.
Но мы настолько закомплексованы, что я не  знаю,  что  ответить,  я  говорю,
зачем они спрашивают, решали бы, и все, а то вроде я утверждаю... И в Москве
при детской больнице был создан Центр, куда мы много отдали денег, ее и моих
гонораров,  и  два  миллиона  правительство   дало,   удалось   использовать
международные связи...
   - Что вам сказала Наина Иосифовна на похоронах?
   - Она выразила самое искреннее сочувствие. Сказала, что никто не понимает
нас лучше ее и ее семьи. Я поблагодарил ее и Бориса за проявленное  внимание
и сказал, что других тем, того, что нас разделило, сейчас не хочу касаться.
   - Михаил Сергеевич, что переменил в вас уход жены?
   - Я потерял самое главное - смысл жизни. Когда все уже произошло...  а  я
должен был держать себя, такая есть  от  природы  способность,  хотя  я  был
потрясен... семь часов я сидел возле  нее,  когда  она  умирала...  и  врачи
говорили: здоровый молодой организм!.. Она боли уже не  чувствовала.  А  вот
что с ней делали, что с ней происходило,  я  не  мог  смотреть.  Видеть  это
невыносимо! Я заходил в палату - и не  выдерживал...  Так  жалко  было,  что
ужас...
   - Выше сил человеческих...
   - Да я еще не верю в это!  Ирина  с  дочками  в  городе  жила,  а  теперь
переехала к нам на дачу. И надо же расположиться. И  вдруг  что-то  она  или
Настя спросят, а я говорю: да вы спросите  у  бабули...  Или:  ты  спроси  у
мамы... Я еще не могу принять, что ее нет.
   - Она Вам не снится?
   - Каждую ночь. По сути дела, я все время с ней.
   "Комсомольская правда", 29 октября 1999 г.
   Мария ГОЛОВАНИВСКАЯ
   Уйти любимой
   До нее и после в России не было настоящей  политической  леди.  Внезапный
яркий уход Раисы Горбачевой всколыхнул всех - она умерла любимой.
   Он, Михаил  Горбачев,  имевший  грандиозную  власть,  перекроивший  карту
Европы, затем внезапно рухнувший вниз, в  опалу,  в  двухдолларовую  пенсию,
впервые говорил в камеру со  слезами  на  глазах:  "Бог  с  ними  со  всеми.
Прочитаю пару лекций. Снимусь в какой-нибудь рекламе. Что я,  не  заработаю?
Куплю маленький домик на  юге  Франции.  На  двоих.  Мы  говорили  с  Раисой
Максимовной, она так этого хочет".
   У них и вправду не  было  домика  на  юге  Франции.  Как-то  после  краха
Горбачева поднялась было волна грязных сплетен, и он тогда сказал: тот,  кто
докажет, что у меня где-то  есть  собственность,  немедленно  получит  ее  в
подарок. И все стихло. Как и ушла тогда из поля зрения их жизнь,  о  которой
мы что-то узнали только теперь.
   Она называла его Миня, он ее -  Захарка.  При  посторонних,  конечно,  по
именам-отчествам. Но при всех обстоятельствах они часто держались  за  руки.
Просто  так,  может  быть,  из-за  многолетней  привычки,  может  быть,   от
необходимости прикоснуться друг к другу. Говорили, что она крутит им, но он,
отвечая на колкий журналистский вопрос, не предал их отношений ни на минуту,
выдохнув в микрофон: "Мы с Раисой Максимовной обсуждаем все".
   Те, кто часто бывали у них в доме, рассказывали: она никогда  не  звонила
ему на работу. Ни в Кремль, ни в  Фонд.  Зато  очень  часто  звонил  он.  По
нескольку раз в день. Всю жизнь. Чувствуя острую потребность в разговоре.
   Они были прекрасной парой. "Михаил Сергеевич никогда не поднимал  на  нее
голоса, - рассказывает Владимир Поляков, многолетний помощник Горбачева, - и
когда она, как все женщины, начинала капать на него,  он  умел  удивительным
образом исчезать. Просто таял в воздухе, и все. А потом  так  же  неожиданно
возникал, подойдет, поцелует, скажет: "Ладно, Захарка, пойдем чаю попьем..."
И что-то шепнет на ухо. И все - никакой тени, никакого напряжения".
   Она  всегда  принимала  его   правила   игры.   И   поражала   окружающих
элегантностью тона  и  жеста.  Однажды  они  летели  из  Штатов,  вспоминает
Поляков, и когда по проходу поехала тележка Duty Free, Раиса Максимовна, как
и подобает настоящей женщине, очень оживилась и спрашивает:
   - Минь, надо галстуки?
   - Ну, давай, - отвечает он со вздохом. Потому как очень не любил этого ее
напора при покупке одежды. Сидит, уткнувшись в газету.
   - Минь, может, этот? - не унимается Раиса Максимовна.
   - Давай, - бурчит он себе под нос, не отвлекаясь от чтения.
   - Или, может, этот?
   Груда галстуков, суета, бесконечные  советы.  И  вдруг  внезапно  тишина,
стоп-кадр. Горбачев сопит, раскинувшись в кресле, якобы уснул.
   - Ты что-нибудь скажешь в конце концов?!
   Через минуту Горбачев открывает глаза:
   - Что-то я, Захарочка, читал-читал и задремал, и так хорошо стало.
   И все.  Рука  в  руке.  За  окном  бескрайнее  небо.  И  ровное  жужжание
реактивных двигателей.
   Всю жизнь они хранили  свою  переписку.  Листочек  к  листочку  с  самого
первого письма, написанного еще в  студенческие  годы.  После  Фороса  Раиса
Максимовна все письма сожгла. Боялась, что придут с обысками, начнут  рыться
в бумагах. "Я не перенесу, если будут копаться в моей жизни", - сказала  она
Горбачеву и бросила в камин четыре  толстенные  пачки,  перетянутые  голубой
тесьмой.
   Всю совместную жизнь - а это больше сорока лет - она дарила ему  на  день
рождения один и тот  же  подарок:  букетик  фиалок.  Почему  так,  вероятно,
никогда Горбачевым рассказано не будет.  И  доставала  этот  букетик  из-под
земли. Однажды во время поездки в США она не могла найти фиалок - и отменила
всю свою программу. Всех подняла на ноги, и когда крошечный букетик  наконец
принесли - лучилась от счастья. И на этот раз все будет как всегда, а значит
- хорошо.
   О ней много судачили. Пытаясь понять,  какой  она  была  на  самом  деле.
Въедливой, деспотичной, бесцеремонной, заставляющей иногда свою  учительницу
английского  языка  глотать  слезы  и  про  себя  чертыхаться  охрану,  или,
напротив, деликатной, скромной, легкой в общении? Как теперь угадать? На все
есть свои примеры и контрпримеры. Если угодно - в политическом истеблишменте
модно невзначай бросить фразу, что,  мол,  Ельцин  своей  головокружительной
карьерой обязан исключительно ей. Якобы она однажды позвонила ему по прямому
телефону,  когда  тот  возглавлял  Моссовет,  и  приказала   отдать   здание
Автоэкспорта  Музею  частных  коллекций.  А  Ельцин  взбеленился,  поехал  к
Горбачеву, бывшему тогда президентом СССР, и сказал, что не потерпит  прямых
директив от его  жены.  Поссорились  ужасно,  и  началось  противостояние  с
известным исходом. Правда? Неправда?
   Правда, что Раиса Горбачева очень любила кофе. Пила его постоянно и очень
крепкий. Само слово произносила  очень  по-старомодному  "кофэ".  Заказывала
всегда эспрессо, причем двойной. Очень любила вкусные пельмени.  В  поездках
предпочитала рыбу. Обожала коньяк "Хеннесси" и грузинское красное вино.
   Чаще всего она  выбирала  бордовый  цвет.  Как-то  взяла  в  руки  старую
фотографию, черно-белую, показывает своему приятелю и говорит: "Посмотри,  у
меня здесь кофточка была бордовая, а еще говорят, что женщины непостоянны".
   Правда также в том, что Раиса Горбачева легко ориентировалась  в  сложных
ситуациях  и  никогда  не  создавала  вокруг  себя  неловкости.  Многие   из
сопровождавших ее в путешествиях любят вспоминать, как во  время  поездки  в
Бужеваль Раиса Максимовна попросила завести ее в обычное кафе,  подальше  от
назойливых телекамер, в пригороде Парижа. Вошли. Посетителей было  мало,  но
все повскакали с мест, начали подходить, пожимать  руки.  И  вдруг  одна  из
молодых  женщин  едко  так  говорит:  "А  знаете,  мой  муж  очень   успешно
зарабатывает на вашем муже!" - "Как это?" - изумилась Раиса  Максимовна.  "А
он карикатурист, и у него прекрасно получается Горби, карикатуры просто идут
нарасхват". Без секунды колебания  Раиса  Максимовна  парировала:  "Я  очень
рада, что моя семья хотя бы чем-то  может  помочь  вашей".  Всеобщий  хохот.
Аплодисменты.
   Легкость,  при  гигантском  самоконтроле.  "Нас  с  Михаилом  Сергеевичем
разглядывают под микроскопом", - часто повторяла  она.  И  уверенно  держала
удар. Никогда не позволяла себе того, что позволяют многие, оказываясь в  ее
положении. Она, к примеру, запретила себе ходить в дорогие бутики и выбирать
там наряды. Наложила вето на одно из главных женских  удовольствий.  Причина
была проста: с нее ни за что не хотели брать денег. "Мы будем гордиться тем,
что вы приняли этот скромный дар". О чем бы ни шла речь - о вечернем  платье
или бриллиантовом кольце. Эта фраза сопровождала ее повсюду, и  она  решила:
стоп. Этого не будет. Никогда. Ей приносили уже заранее заказанное в  номер.
Флакон любимых духов Champs-Elysees или сумочку и туфли  к  новому  костюму,
сшитому в России.
   Конечно, имидж был для нее необычайно важен. Даже тогда,  когда  верность
имиджу входила в конфликт с протоколом. Во время очередной поездки в США  ей
предстояло отправиться в маленький городок на выпускной праздник знаменитого
женского колледжа. На этом празднике ее и Барбару Буш, с  которой  она  была
искренне дружна, должны были посвятить в почетные магистры. Праздник  был  в
самом разгаре, произносились торжественные речи, играл  оркестр.  Прозвучали