сто для меня, - Гриша бежал, - сказал она.
     - Я знаю, - ответил я, - ему удалось умереть, я не подумал  об  этом,
как возможном, не заблокировал выход.
     - Ну и что теперь будем делать? Если тело оставить опустошенным,  оно
погибнет, начнет разлагаться. Мало того что мы вмешались в  инкарнационную
судьбу этого типа, так его начнут разыскивать и здесь  же,  на  физическом
плане. Он женат? У него есть дети?
     - Да, двое детей.
     - Придется мне отсиживаться в этом теле, на то время, пока ты  будешь
устраивать свои астральные дела, так  я  сама  себя  и  трахать  начну,  -
чувственно хохотнула Екатерина и замолчала... - А если серьезно, что будем
делать? - снова заговорила она.
     - Мне нужно подумать.
     - Прямо сейчас? - озаботилась Екатерина.
     - Да, - сказал я и покинул Гришино тело.
     - Только ты недолго, - донесся до меня чувственный шлейф ведьмы, а  я
уносился в Астрал.



                                 ЛЮДОЧКА

     Когда я вышел в Астрал, мне вспомнилось: при встрече  с  Людочкой  на
ней была тюремная одежда...
     В теснине земного тела, когда я озабоченно и слепо ютился на  планете
физического плана, в те мои суровые  и  сонливые  ученические  времена  на
Земле - очень я боялся тюрьмы. Боялся, даже когда предчувствовал Астрал, и
уже ощущал пластичную силу Космического Сознания. Но  совершая  астральные
полеты,  осваивая  мир  тонкой  энергетики,  стал  страшиться  тюрьмы  еще
упорнее...
     Осваивая просторы космической свободы, я не хотел, чтобы  мое  земное
тело очутилось в камере, в каменистой или бетонной ячейке социальной воли.
     Позже я стал понимать: мне восторженно нравилось мое существование  в
образах, человеко-ветреное парение мысли, и я вовсе не  хотел  закрепощать
свое, и без того  отягощающее  меня  земное  тело  еще  более,  нежели  то
предоставила мне природа моего происхождения.
     Я так редко пребывал на свободе...
     Каждый раз, возвращаясь, я становился практически неподвижным, и  мне
приходилось  перемещаться  в  пространстве   планеты   в   объеме   своего
физического  тела,  а  это  и  так  мне  казалось  нестерпимым  огорчением
заключения. И я не вынес бы еще большего заточения!
     Именно поэтому я боялся тюрьмы...
     Редкость простора напоминала о  себе  на  узаконенной  Земле,  и  мне
изредка, но удавалось в относительном подвижии тела  испытывать  проблески
астральной  гармонии:  бывало,  заметив  благоприятный  момент,  я   бежал
осатанело по улице, искоса озираясь по сторонам, не видит ли кто, и впадал
в как можно  более  разболтанную  манеру  поведения,  если  мне  надоедало
общество поводырей. И в одном, и в другом случае,  или  в  каком  еще-либо
другом, я отчаянно пытался как бы оттолкнуться, как бы  сместить  жестокую
неподвижность мира грубых форм относительно моего сознания, затонувшего  в
телесной трясине.
     Итак, я боялся тюрьмы в те тускнеющие сегодня времена земной жизни...
     Но теперь я решительно уносил свое  астральное  тело  в  пространстве
тонкого мира, я направлял ход своего энергетического  воображения  к  тому
самому месту, мимо которого когда-то проходил острожно, словно боялся, что
чья-то корявая злорадная сила подстерегает  каждый  мой  шаг  и  неумолимо
ждет, может, отступится жертва: опустит не на то место  ногу  на  тротуаре
или вдруг обернется на зов невежества, замешкается.  Но  я  проносил  свое
сердце мимо городского здания тюрьмы всегда мягко и прислушиваясь к  нему,
проносил  его  точно   спящего   ребенка,   способного   шевельнуться   от
пристального взгляда, и отзывчиво проснуться в  любой  нестерпимый  момент
опасности, и вскричать, выдать меня, обнаружить мой страх и  обнажить  для
нападения мою осознанно затаившуюся душу.
     О, этот мир  Земли!  Люди  Земли!  Они  даже  не  представляют  себе,
насколько все едино, беспрекословно едино...
     Мир неощутимых, но всесильных равновесий,  и  не  где-нибудь  там,  в
космосе, в какой-то малодоступной, непроглядной стороне, а  и  у  них,  на
видимой Земле.
     Ведь и в самом деле, стоит сделать какое-нибудь, пусть даже крохотное
движение там, на планете, или  даже  просто  слегка  вообразить  здесь,  в
Астрале,  взмыслить  что-либо,  и  тут  же   где-то   обязательно   что-то
произойдет, изменится, и возможно, основательно  и  бесповоротно.  Не  зря
была нужна точка опоры философу, чтобы  перевернуть  Землю.  Где-то  есть,
дремлет до поры до времени и она,  и  как  знать,  в  чем  заключается  ее
исходная, магическая сила предопределенности! Возможно, кому-то всего лишь
достаточно шевельнуться  чуть-чуть,  переместить  какой-нибудь  предмет  в
пространстве на неуловимое расстояние или  подумать  о  ком-то,  осмыслить
что-либо, и... Земля определенно перевернется! Или даже растворится вовсе,
перестанет существовать!
     Вот почему я и в самом деле всякий раз, когда  проходил  мимо  здания
тюрьмы,  чувствительно  боялся   проделать   неверный   шаг,   тот   самый
единственный шаг, который способен был в  одно  жесткое  мгновение  прочно
бросить меня в еще большие социальные застенки, нежели те, в которых  я  и
так находился. Бросить,  загнать  мое  земное  тело  в  обшарпанный  тупик
бетонной камеры...
     Я снова сгустил астральный план до  зеркального  изображения  земного
мира, попутные размышления остановились и отступили...
     Сгусток  моего  воображения  сосредоточенно   завис   неподалеку   от
городской тюрьмы.
     Теперь я отрешенно рассматривал энергетическую картинку  многоэтажной
темницы человеческих душ.
     Я видел, как одни из них прозревали, задумываясь над  жизнью,  другие
метались всем своим земным телом, изламываясь по  камерам,  и  выискивали,
ожидали лазейки свободы, а третьи начинали  презирать  мир  земли  и  даже
кое-кто из последних швырял свое  физическое  тело  на  ледяные,  пористые
стены одиночной камеры, с  раздробленными  в  некоторых  местах  бетонными
окровавленными шипами.
     Я искал Люду, Людочку, как называл ее Купсик.
     Но в самом деле! Где же она?.. Я же точно знал: Люду,  ее  астральное
тело воруют именно отсюда!..
     Но это же мужская тюрьма...
     В камере номер сорок пять сидело четверо  заключенных.  Точно,  я  не
сомневался, Людочка должна находиться здесь.  "Но  тогда  как  же  так!  -
недоумевал я. - Мужская тюрьма, в камере одни мужчины, но  девушку  воруют
все-таки отсюда!"
     - Было и у  меня  на  свободе...  Все  было...  -  заунывно  произнес
погрустневший  Пахан  и,  невесомо  помолчав,  заговорил   дальше:   -   И
четырнадцатилетних девочек трахал, и паскудам с вокзала  сосать  давал,  и
бабки шелестели по ветру...
     - У меня ведь моя дочурка тоже сидит в колонии, ей сейчас пятнадцать,
- на тяжелом выдохе бессильно высказал Косой. - Ох, и  набухались,  помню,
однажды!.. За поселком, на полянке... Был я, мой братан и она,  Маринка!..
Ей тогда еще четырнадцати  не  исполнилось.  В  этот,  как  его,  волейбол
играли... - Косой помолчал,  словно  прикидывая  что-то.  -  Поиграли,  на
травке развалились, классно под солнышком разнежились! Братан зачал шарить
груди у Маринки, шепчет все, ножки, мол у твоей пискли хорошенькие. А она,
сучка, лежит и балдеет, как же, мужик ласкает! Потом смотрю, а он  ее  уже
сосет вовсю! Юбку заголил... Орала, как резаная, искусала  братану  плечи,
стерва! А потом и я на нее  залез  о  кости  погреметь,  меня  не  кусала,
соплями шмыгала, выла, но терпела, как-никак, отец все-таки!
     - Да-а... - протянул Полковник. - Житуха сложная штука, я  вот  когда
служил, долго разбирался, кто же прав, а кто же нет. И все-таки  пришел  к
тому, что как ты поступаешь, так и должно быть на этой  заподлистой  земле
дураков!... Бывало, все бумажки  перекладываешь,  крысой  конторской  себя
чувствуешь, а все одно, хочется тебе хорошо жить! Вот и врал,  и  лебезил,
объе...л кого придется... Да-а... Житуха сложная штука...
     - А я хотел бы снова стать ребенком...  -  обнаружился  в  молчаливом
проеме четвертый голос.
     Четыре арестованных, заключенных в камеру голоса, четыре скованных не
только телом, но и застенками души, присутствовали рядом  друг  с  другом,
поодаль уже долгое время, и могли они всего лишь переговариваться,  обитая
в тупичках своих мирских тел, осмысливая  эти  тупички.  Но  нет.  Они  не
осмысливали тупички своих мирских тел, скорее, они осмысливали тупик своей
камеры и с наслаждением думали и  стремились  в  более  заманчивый  тупик,
тупик немых, отрешенных друг от друга земных форм...
     Они никак не могли понять, не хотели осмыслить свою истинную тюрьму -
тело...
     Металлический хруст в замке заставил арестантов  повернуть  головы  в
сторону двери.
     - Ну что, гаврики, - возникла в проеме двери, будто зловещий  портрет
из другого мира, фигура тюремщика, - жрать будете?...
     Тюремщик молчаливо усмехался над своими питомцами. Четверо ничего  не
ответили.
     - Сдохнете с голодухи! Пидары!... - проорал оскалисто он. - Ну и  х..
с вами, голодуйте, - добавил тюремщик поспокойнее.
     Дверь затрещиной вонзилась обратно в свой железный квадрат,  и  снова
металлический хруст в замке, и металлические шаги в коридоре...
     Заключенные долго сидели неподвижно и опустошенно переглядывались...
     - А может, все-таки пожрем, ребята?.. - исподволь  словно  попросился
Полковник.
     - Ты что,  гад!..  -  вскочил  с  залеженных  нар  Пахан  на  прочные
тяжеловесные ноги и ласковым взглядом оперся на Полковника, будто  король,
желающий раздавить самую поганую  сволочь,  козявку,  вдавить  в  бетонную
стену... - Завтра тебя утопят в унитазе... Или меня... Ты  тоже  жрать!...
Гнида!
     Полковник притаился... Остальные двое продолжали сидеть молча...
     Пахан зашагал по камере от окна к стене, от стены к окну.  Он  шагал,
будто раздавливал  время,  будто  хотел  уйти  как  можно  дальше,  отойти
прочь...
     - Пахан! - окликнул шагающего Косой.
     - Молчи! - огрызнулся Пахан. - Я знаю, что делаю.
     - Я люблю тебя, Пахан.
     Пахан остановился, пристально обернулся от окна на последний голос.
     - Знаю и верю, - задумчиво сказал он, подошел к  любимому  арестанту,
обнял и поцеловал его.
     - Да. Эти шакалы все могут, но жрать заставить  нас  -  никогда!..  -
отрывисто заговорил Косой. - Люди мы или не люди!.. Не дадим себя топить в
унитазах!.. Голодовка!! - дико проорал он сторону двери. - Да... Но  жрать
все-таки, х.....
     - Молчи! Падла! - зверино прошипел Пахан.
     Косой тут же осекся и виновато сморщился.
     Какое-то время все четверо сидели в неподвижной тишине. И вот...
     Пахан снова приласкал  своего  любимого  арестанта  по  камере:  стал
целовать его в губы.
     - Хорошая... - властно шептал он, - одна ты у меня...
     Пахан нежно стянул штаны с любимого арестанта и обнажил свое  мужское
достоинство.
     Этот арестант выглядел утонченно, женственно: длинные волосы:  худое,
острое лицо;  замысловато  и  привлекательно  улыбчивый;  маленький  носик
слегка привздернутый; в смолянистых глазах глубокая печаль и ожидание.
     Под штанами у арестанта оказались  белые  кружевные  трусики.  Их  он
стянул и стал на четвереньки... Косой и Полковник  прикрыли  глаза,  будто
задремали...
     - Людочка... - насладительно засопел Пахан, истекая  слюною,  а  я  -
отшатнулся от объема тюремного Астрала и унесся прочь.



                              ОДЕРЖАНИЕ ЛЮБВИ

     В тот день, когда я разговаривал  с  Наташей  по  телефону,  когда  я
впервые овладел земным телом  председателя  кооператива,  я  обещал  своей
любимой посетить ее дом под видом работника кооператива: укрепить  дверной
проем.
     Но по теснине сложившихся обстоятельств  и  потому,  что  я  понимал,
видел то главное, которым следовало заниматься в первую очередь,  ибо  оно
могло привести меня и Наташу к нашей встрече не на короткое время в тумане
предчувствия, а навсегда, я не пришел в назначенный день.
     Но теперь, когда  мелодика  моих  чувств  к  любимой  перестала  быть
заглушаемой   аккомпанементом   событий,   застенки    ожидания    встречи
расступились передо мной.
     И ринулся я к телефонному  аппарату,  и  снова  договорился  о  своем
приходе.
     Гришина командировка истекала через три дня, и я должен  был  спешить
уладить все что только можно.
     В течение сегодняшнего дня, когда я готовил свое сердце к  встрече  и
оно обретало мужскую крепость в просторах памяти, вспомнилась мне Вика,  и
то, как я убил ее в себе, но тогда я не мог поступить  иначе,  потому  что
неминуемо остался бы вне познания Астрала. "Вне меня просторы  эти,  я  не
долго в них летал, - вспомнились мне мои строки, - потому что все на свете
за просторы я отдал", - только бы и осталось тогда мне сказать, если бы  я
не решился убить Вику, мою последнюю, любимейшую привязку на Земле.
     А Наташу я не хотел убивать, да и нельзя ее было убить, да и незачем,
Наташа была нездешней, она приходила и уходила как наваждение, и, в  конце
концов, я сам превратился в наваждение. Нам всегда было ближе  всего  быть
местом для предмета, и потому обладали мы предметами только теми,  которые
были на нашем месте, и нам было даже невдомек, что стоит лишь стать  самим
предметом, и все места будут предлагаемы для него - для предмета все места
есть, существуют для него, для места же есть только тот  предмет,  которым
оно обладает. Наташа являлась предметом, она  возникла  на  месте  моем  и
ушла, и тогда я перестал быть местом, ибо на что мне нужна была пустота, я
тоже стал предметом. Но обманчивое наваждение ускользнуло  и  снова  стало
местом... Да... тяжелее всего приручить, обладать наваждением.
     Неторопливо, чтобы не захлестнула одышка, я  поднялся  по  лестничной
клетке в своем доме на пятый этаж в Гришином земном теле и позвонил в свою
квартиру, как обычно, три коротких раза.
     За дверью послышались шаги, и после короткой паузы  кто-то  глянул  в
глазок на председателя  кооператива,  -  скрежетнул  металлический  язычок
замка, дверь отшатнулась внутрь моей квартиры.
     Там в прихожей стояла Наташа, она улыбчиво смотрела на меня в дверную
отщелину.
     - Здравствуйте, - сказал я.
     - Вы Гриша? - Поинтересовалась Наташа в готовности отстегнуть дверную
цепочку.
     - Да, я товарищ Сергея и представитель фирмы, -  игриво  отрапортовал
я, едва удерживаясь от желания вломиться в прихожую,  схватить  Наташу  на
руки и целовать.
     Тут же Наташа сорвала цепочку и распахнула дверь, она возникла  перед
мной в нежно-голубом атласном халатике. Наташа слегка прищурилась,  словно
от яркого света, будто предчувственно припоминая что-то.
     - Проходите, - с торопливой заботливостью предложила она, - проходите
на кухню, туфли снимать  не  надо.  Я  сейчас  приготовлю  чай.  -  Наташа
захлопнула дверь и провела меня в мою кухню. - Садитесь сюда, за стол. - И
она предложила мне табуретку.
     Я сел на нее,  я  чувствовал  себя  в  сонном  восторге,  все  вокруг
казалось ненастоящим, даже когда я проходил  на  кухню,  забывши  о  своей
скованности в рамках земного тела, я едва не шагнул сквозь закрытую дверь,
но на удивление Наташи по этому поводу я извинился в своей неуклюжести.
     - Целый ворох серебристых бликов на потолке, - сказал я, когда мы уже
начали пить чай. Наташа посмотрела на меня внимательно.
     - Откуда, - спросила она, - откуда вы знаете об этом, Гриша?
     День был очень солнечным, у кухонного окна на табуретках сверкало два
ведра, доверху наполненных отстаивающейся водой.
     - О чем? - в свою очередь спросил я и глянул на потолок,  на  котором
серебрились солнечные блики. Наташа тоже бросила взгляд на потолок.
     - Ну да, - рассмеялась она, - извините меня, пожалуйста,  я  подумала
совсем о другом, и в самом деле целый ворох серебристых бликов на потолке.
     Я промолчал и тоже улыбнулся - как же она была хороша, моя Наташа! Ее
длинные вьющиеся волосы,  мои  ладони  магнитило  прикасаться  к  ним;  ее
детские улыбки, ускользающие от меня, таяли мятно у меня на душе.
     Как же хотел я любить ее в эти мгновения!
     - Расскажите что-нибудь о Сереже, - попросила она.
     - О Сереге можно говорить много,  -  стесняясь  доверчивости  Наташи,
сказал я и медленно опустил глаза, делая  вид,  что  рассматриваю  кусочек
лимона, плавающего в моей чашке чая. Я поддевал  этот  золотистый  кусочек
чайной ложечкой, и  наконец  -  нагнулся  к  чашечке  и  ловким  движением
все-таки поддел лимонную дольку к себе в рот. Под откровенный хохот Наташи
я стал демонстративно, морщась от горячего  и  кислого  лимона,  жевать  и
корчить страдальческие рожи.
     - Да... - затаившись на мгновение после карикатурного  представления,
произнес я и оперся сдержанно нежным взглядом  на  Наташу.  -  Серега  мой
близкий друг, - заговорил я через  некоторую  паузу.  -  Мы  с  ним  долго
сходились, но потом... понимали друг друга твердо.
     - А как вы с ним познакомились?  Мне  все  интересно,  расскажите,  -
оживившись, попросилась в мои глаза Наташа.
     И тут мне в голову пришла вполне оправданная  мысль:  разговариваю  с
Наташей, но это я знаю как ее зовут, но не Гриша.
     - Вы извините, - уверенно обратился я к своей собеседнице, - но вы до
сих пор не представились мне, мы с  Серегой  последних  три  года  до  его
болезни мало видились и я не знал, что он женат!
     - Честное слово, Гриша, я вот с вами сижу сейчас,  разговариваю  и  у
меня такое впечатление, что я знаю вас  уже  давно,  даже  некоторые  ваши
движения удивительно знакомы,  откуда,  не  пойму.  Наташа...  меня  зовут
Наташа, - сказал она, опомнилась от задумчивого рассуждения вслух.
     "Меня зовут Наташа... Наташа - запомни", - молниеносно  прозвучало  у
меня в душе. От этих воспоминаний я не заметил,  как  промолчал  некоторое
время.
     - Эй, да вы что, меня не слышите, Гриша?
     "Наташа... меня зовут Наташа - запомните".
     - Да, извините, - вернувшись к настоящему моменту, отозвался я.
     - Что это с вами? - спросила Наташа.
     - Да нет, ничего, вспомнилось, как я познакомился с Сергеем, - соврал
я.
     Когда я работал на  теплоходе,  у  меня  был  друг  Миша,  и  я  стал
рассказывать, как я с ним  познакомился,  как  Сергей,  чтобы  хотя  бы  в
перечислении событий не выдумать,  не  врать,  а  походить  на  подлинного
рассказчика:
     - Я тогда еще  был  совсем  сопляком,  а  Серега  вообще  в  пацанах,
практику у нас на "Дунае" проходил, от речного училища.
     - Вы плавали по Дунаю? - поинтересовалась  Наташа,  заботливо  слушая
мой рассказ.
     - Нет, это теплоход так назывался - "Дунай".
     - А, понятно.
     - Так вот... - приготовился я продолжить рассказ.
     - Простите, а вы на теплоходе кем работали? -  и  Наташа  улыбнулась,
словно догадалась о чем-то.
     - Боцманом, - ответил я.
     - Я так и знала, - не выдержав, рассмеялась  она,  -  не  обижайтесь,
ради Бога.
     - Да я и не обижаюсь, но боцман действительно должен  быть  увесистым
на корабле.
     - Ну да, это потому, что вы матросов гоняете, они потому и  худенькие
все, а вы себе в это время животик  отращиваете.  Вы  признайтесь  -  так?
Только чур не обижаться!
     - Если честно, то немного правда здесь  есть,  -  с  огромным  трудом
заставляя улыбаться Гришино лицо, сказал я для поддержания шутки.
     - Вы и Сережу гоняли тоже? Только не врать! - хохотала Наташа.
     - Конечно гонял, а что? Он у меня как  гвоздик  по  палубе  навытяжку
ходил, особенно после нашего знакомства: я его промуштровал.
     - Ну и как же это было? - успокаиваясь от смеха, спросила  Наташа.  -
Вы хотели рассказать, как вы познакомились.
     - Как было... - И Гришино  лицо  приняло  задумчивый  вид.  -  Ха,  -
ухмыльнулся я, - дело было так: пригнали  их,  молоденьких  гавриков,  три
экземпляра - один из них был Сергей.
     - Так-так, - подзадорила меня Наташа.
     - Я почему-то тогда остановился на нем, выглядел он дово